Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

Но сама сахалинская тема не ушла. Она продолжала развиваться, воплощаться в разнообразных публикациях. Очерк «Крепостное право в XX столетии», как уже говорилось, был приурочен к сорокалетию манифеста об освобождении крестьян с целью показать, что есть еще «кусочек» территории России, где крепостные порядки сохранились полностью. Дорошевича волнует судьба приговоренного к каторжным работам молодого Александра Кара, и он не может не вспомнить о том, как сложилась жизнь только что умершего бывшего каторжанина Карла Ландсберга, смолоду усвоившего «победительную» философию героя романа Достоевского «Преступление и наказание». Когда в 1901 году в Александринском театре поставят спектакль по пьесе И. Н. Потапенко «Лишенный прав», герой которой, отбыв наказание на каторге, возвращается «умиротворенный, успокоенный, обновленный и возрожденный», он спросит в столь неподходящей для подобных вопросов театральной рецензии, «в какой из сахалинских тюрем» тот находился и «кто при той тюрьме был палачом». Потому что ему хорошо известно подлинное «назначение Сахалина». Потому что «романтическому представлению о страданиях» в реальной жизни противостоят розги, плети, приковыванье к тачке, принудительные работы, «повиновение диким смотрителям и надзирателям»[716]. Зная это, он пытается (на страницах газеты) вырвать из каторжной системы неправедно осужденных людей — Александра Тальму, Анну Коновалову. И ему это удается — несправедливые приговоры отменяются. И, конечно, есть его заслуга в отмене жестоких телесных наказаний, о которых он так много и упорно писал не только как о насилии над человеком, но и как об уродливом искажении облика самой власти. Его некролог плети сахалинского палача Комлева «Это было» (посылку с этим «страшным подарком» он получил от доктора Лобаса) — это попытка подвести некую черту под тем периодом жизни России, который уже «принадлежит только истории»[717].

И как он надеется, что пришедшая на остров русско-японская война, пробудив патриотические чувства, сделает из каторжан ополченцев и заставит начальство увидеть в них людей с собственным достоинством, граждан своей страны (статьи «Сахалин и война», «Сахалинцы»). Не мог он не заметить посвященной Сахалину книги доктора Н. С. Лобаса, в «Русском слове» появляется его рецензия, проникнутая глубочайшим уважением к личности и труду «сахалинского Гааза»[718]. Своим сахалинским опытом измеряет он и пенитенциарные системы в уже упоминавшихся очерках о японской и французской каторге.

Богатейшие природные возможности Сахалина и существующие на нем крепостные порядки находятся в непримиримом конфликте. Как вдохнуть жизнь в насыщенный полезными ископаемыми «мертвый остров» — эта тема волновала Дорошевича долгие годы. В 1902 году в очерке «Дальний Восток» он впервые высказал мысль об экономической целесообразности снова превратить Сахалин из острова в полуостров[719]. В 1908 году он вернулся к этой идее: надо «снова сделать Сахалин полуостровом», чтобы «вернуть прежний климат Уссурийскому краю» и «дать исход естественным богатствам острова Сахалина»[720]. Это предложение нашло отклик в Государственной Думе, один из членов которой был искренне удивлен: «Странно, что такая серьезная мысль послужила темой для фельетона»[721].

Дорошевич понимал экономическое значение Сибири и Дальнего Востока для будущего России. Он предвидел, что наступит время их коренного преобразования и надеялся, что «наши дети» «перестроят» землю «по-своему <…> И тогда Сибирь вспахнет всеми красками и цветами. Станет сильнейшею страною мира»[722].

Поэтому он особенно внимателен к тому, кто и зачем едет на восточные окраины России в качестве «пионеров». Нередко это слабовольные неудачники, пытающиеся найти утешение в опиуме, как Василий Петрович, герой повести «На Дальнем Востоке», попавший в итоге в психиатрическую лечебницу. Размышляя о его судьбе, бывшая невеста Василия Петровича Надежда Викторовна говорит: «На одном конце страны принимают кокаин, на другом курят опиум, а в среднем вся страна ищет забвения». Опасаясь придирок цензуры, Дорошевич посоветовал редактору «Русского слова» Ф. И. Благову (повесть печаталась в газете в марте 1902 г.[723]) «выкинуть» эти слова[724]. Человека, послужившего прообразом Василия Петровича, он встретил во Владивостоке. Но еще ранее, на борту «Ярославля», его попутчиками до Владивостока оказались «строители Маньчжурской железной дороги». Называвшие себя инженерами, они на самом деле не имели соответствующего образования, были попросту людьми случайными, к тому же малокультурными, склонными к пьянству и патриотическому фанфаронству. И это, по свидетельству моряков, были «еще лучшие из „пионеров“». «Кто, что, как творит там русским именем. Это вопрос национального самолюбия, вопрос безопасности нашей Восточной Сибири, вопрос огромной финансовой важности»[725], — эти слова одного из знатоков Дальнего Востока, приводимые Дорошевичем в очерковом цикле «На Восток!», кажется, и сегодня не потеряли своей актуальности.

В скорейшем преодолении «проклятия Сахалина», того деструктивного «сахалинского элемента», который живет в разных сферах российской жизни, он видит возможность обустройства обновленной, цивилизованной России. И вместе с тем с грустной иронией приходится отмечать, что приметы и обычаи каторжного острова глубоко вошли в российскую жизнь и продолжают разлагать ее. Характерным примечанием снабжен судебный очерк «Харьковское дело»: «Вместо предполагавшегося сегодня фельетона о Сахалине печатается фельетон о банках. Читатели, надеемся, не заметят особой разницы»[726].

Сахалинские порядки символизируют суть государственной власти на грани ее распада: «Когда покойный Витте уступал пол-Сахалина (после поражения в войне с Японией. — С.Б.) и все вздыхали:

Ах, Сахалин!

Я утешал:

Но у нас остается Петербург.

С переменой фамилии ничто не переменилось.

Раз у нас есть Петербург, мы еще не можем жаловаться, что у нас нет Сахалина»[727].

А эта сентенция обронена при характеристике политических деятелей, засевших в Государственном Совете и Думе: «Сахалинские смотрители не годились бы ни в октябристы, ни в националисты. Слишком порядочны…»

И вообще: «Сравнить теперешнюю Россию с Сахалином было бы обидой.

Для Сахалина»[728].

Каторга была ликвидирована в 1906 году, но это не помешало ему спустя три года, в период «наведения порядка» после первой революции, заявить, что «вся Россия превратилась в какой-то один сплошной Сахалин»[729]. «Сахалинизация» жизни усиливалась, а это означало грядущую гибель государства, а вместе с ним — миллионов людей. «Сахалин» Дорошевича с высоты времени воспринимается как книга-предупреждение о близившейся государственной катастрофе. Предупреждение неуслышанное. Рецензент одного из современных переизданий «Сахалина» заметил, что Дорошевич умер, «не успев, к счастью, осуществить, уже в качестве заключенного, вторую в своей жизни дальнюю поездку», а потому «так и не узнал, что остров Сахалин — это прообраз гигантского „архипелага“»[730]. Да, чаша сия миновала… Но черты этого «прообраза» так или иначе запечатлела его «сахалинская» публицистика. «Проклятие Сахалина» вырвалось за пределы острова и затопило Россию сотнями лагерей и тюрем, миллионами человеческих жертв, о чем рассказали книги Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына.

Глава VII ВЗЛЕТ И КРАХ ГАЗЕТЫ «РОССИЯ»

Весной 1899 года стало ясно, что пятилетнее сотрудничество в «Одесском листке» близится к естественному завершению. Была исчерпана одесская тематика. Поездка на Сахалин, очерки о каторге вывели публицистику Дорошевича на новый уровень, требовавший и новых тем и более широкой аудитории. Осторожность Навроцкого, напуганного цензурными гонениями, сдерживала полет его пера. Вполне возможно, что не только это обстоятельство привело к тому, что издатель свел на нет публикацию сахалинских очерков. Есть основания предполагать, что Дорошевич и сам попридержал сахалинский материал в расчете на его использование в другом издании.

Дело в том, что в апреле старый друг Александр Амфитеатров, кстати время от времени печатавшийся в «Одесском листке», вел с ним переговоры об участии в новой петербургской газете «Россия». Со времен фальц-фейновской коммуны, когда оба они сотрудничали в мелкой московской прессе, Амфитеатров, закончивший тогда же юридический факультет Московского университета, успел попробовать себя и на оперной сцене, но вскоре убедился, что это не его стезя, и вернулся в журналистику, правда уже в Тифлисе. Здесь в газете Н. Я. Николадзе «Новое обозрение» он сделал себе имя как чрезвычайно способный и разносторонний, достаточно широко образованный литератор с острым пером. Впоследствии он вспоминал об этой своей «молодой поре»: «Как весело жилось, как задорно и смело писалось! Как интересовало то, о чем пишешь! Шпигуешь, бывало, какого-нибудь Матинова или Измайлова, тифлисских городских деятелей того старого доброго времени, — волнуешься, весь горишь…»[731] Право, в этом «шпиговании» «городских деятелей», в «турецкой перестрелке», которую приходилось вести с конкурентами из других местных изданий, есть нечто сближающее его с Дорошевичем. Только у одного был Тифлис, у другого — Одесса. Оба зарабатывали славу «крутых» газетчиков в провинции. Уже с авторитетом публициста-обличителя Амфитеатров вернулся с Кавказа в Москву, заняв достаточно почетное место среди сотрудников «Русских ведомостей». Тогдашний его либерализм не имел твердой идейной основы, отсюда и «увлечение крайностями, радикальными решениями»[732], свойственными ему и в 90-е годы и в позднейшее время. Был он человеком не только чрезвычайно контактным, но и весьма самовлюбленным, заряженным на успех нередко любой ценой. Претенциозность натуры молодого Амфитеатрова отметил Чехов, иронически назвав его в письме к Суворину «аристократом», который уже «не может» без того, чтобы не «лопать шампанское»[733].