Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

Явно заказной была и опубликованная в газете «Сын отечества» статья Александра Яблоновского «Услужливый журналист» — отклик на стремление Дорошевича защитить Мамонтова. Яблоновский отзывался о газете «Россия» «как о своего рода бюро для защиты скомпрометированных плутократов вообще и С. И. Мамонтова в особенности». В деятельности последнего, «как оперного импресарио, как промышленника, как железнодорожного строителя и пр. и пр.», по его мнению, «можно было наблюдать не одни только радости». Влас не остался в долгу и обвинил коллегу в «либеральном сыске», подчеркнув, что величайшим оскорблением для журналиста является обвинение, что он в своих отзывах руководствуется «посторонними соображениями». Яблоновский саркастически развел руками: «Я совершенно убежден, что г. Дорошевич славословит и раболепствует вполне бескорыстно»[777].

Жизнь подтвердила: Дорошевич видел больше и лучше других в личности Мамонтова. На проходившем в Москве процессе по «мамонтовскому делу» (судили, кроме самого Мамонтова, его брата, сыновей, председателя правления общества Архангельской дороги К. Д. Арцыбушева, начальника коммерческого отдела М. Кривошеина) довольно скоро выяснилось, что не было злоупотреблений в личных целях, что все траты шли на повышение качества работы и технические усовершенствования. Защищал Мамонтова Федор Плевако. Все обвинения уголовного порядка суд присяжных снял. Но деньги акционеров Общества Архангельской железной дороги (6 миллионов рублей), вложенные в Невский механический завод, Мамонтова обязали вернуть, что он и сделал за счет личных средств и имущества. Разоренный, он вынужден был прекратить как свою деятельность по строительству железных дорог, так и меценатские дела. Дорошевич следил за перипетиями процесса, посвятил ему несколько очерков[778]. То ли на «Россию» было оказано какое-то давление, то ли повлияли какие-то другие обстоятельства, но, опубликованную 10 сентября статью «Г-н Мамонтов», посвященную оправданию промышленника и данному им по этому поводу интервью в Париже, он снабдил примечанием: «По независящим от меня обстоятельствам я не мог в свое время окончить критический разбор мамонтовского дела». Спустя полтора десятка лет, в первую мировую войну, он напомнил о заслугах Мамонтова как строителя железных дорог: «Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились. Интересно, что и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и другую „бесполезные“ дороги — С. И. Мамонтову <…> Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого осудили. Оправдали…»

Вспомнил он тогда же и о суде над предпринимателем: «Я помню этот суд. Было тяжко <…> И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, упрямого старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью». И в который раз Дорошевич вынужден прийти к выводу: «Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем их без всякого милосердия»[779].

Демократизацию порядков в сфере законности Дорошевич связывал с укреплением суда присяжных, к усекновению возможностей которого бюрократия устремилась как раз на рубеже веков. На эту кампанию, кстати, весьма живо и заинтересованно откликнулся только что отбывший ссылку в Шушенском социал-демократ В. И. Ленин. «Суд улицы, — писал он в „Случайных заметках“ (журнал „Заря“) по поводу дела об избиении в полиции крестьянина Воздухова, — ценен тем, что он вносит живую струю в тот дух канцелярского формализма, которым насквозь пропитаны наши правительственные учреждения. Улица интересуется не только тем, даже не столько тем, — обидой, побоями или истязаниями будет признано данное деяние, какой род и вид наказания будет за него назначен, сколько тем, чтобы до корня вскрыть и публично осветить все общественно-политические нити преступления и его значение, чтобы вынести из суда уроки общественной морали и политической практики. Улица хочет видеть в суде не „присутственное место“, в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики и для его исправления <…> По этой причине и ненавидят — да и не могут не ненавидеть суд улицы реакционные публицисты и реакционное правительство»[780].

Случай со смертью крестьянина Воздухова от побоев, нанесенных тремя нижегородскими полицейскими, использует и Дорошевич в фельетоне «Полицейское дело», но под иным ракурсом. Он рассказывает о том, что ждет приговоренных к четырем годам каторги полицейских: ненавидящие полицию каторжане подвергают осужденных ее служителей постоянным унижениям, издевательствам, избиениям, нередко до смерти. Тогдашняя власть еще не додумалась, как это было сделано в советские времена и продолжается поныне, устраивать отдельные колонии для проштрафившихся «правооохранителей». Вполне возможно, что, встретившись в ту пору, Ленин и Дорошевич с достаточным взаимопониманием могли бы обсудить все аспекты дела Воздухова. Тем более, что до «классового правосудия», чекистских расстрелов без суда и «сталинских троек» было еще далеко. И Владимир Ильич иной раз вполне годился в либеральную публицистическую обойму. Наверняка ему пришлась по душе тогдашняя серия очерков Дорошевича «Суд присяжных под судом», в которой читателю предложено заняться «исследованием именно тех дел, приговоры по которым ставятся в вину суду присяжных. Именно тех дел, приговоры по которым возбуждают „негодование“ общества и шакалий вой против суда присяжных в печати» (IX, 3). Здесь он приходит к выводам, близким ленинскому пожеланию о вскрытии «язв современного строя», утверждая, что при рассмотрении дела в суде присяжных «разрешается вопрос более важный, чем судьба какой-то Коноваловой» (IX, 28). А вот вполне классовое наблюдение: именно на суде присяжных становится ясно, что законы «пишут сытые для голодных» (IX, 12). Поэтому «идти против суда присяжных считается у русских журналистов зазорным и скверным» и «надо быть совсем уж Грингмутом, чтобы травить суд присяжных» (IX, 4).

Редактор «Московских ведомостей» Владимир Андреевич Грингмут, один из столпов тогдашнего охранительства, родом из прибалтийских немцев и потому с особенным рвением причислявший себя к «истинно русским людям», еще удостоится у Дорошевича убийственного прозвища Иеронимус-Амалия, ведущего свое начало от Козьмы Пруткова. Достанется от него и «Московским ведомостям».

А пока власти берут на заметку не только судебные выступления фельетониста «России». Петербургский цензурный комитет в донесении в Главное управление по делам печати указал на статью «Гаданье» (4 января 1902 г, № 966), «в комическом виде представляющую государственную роспись и всеподданнейший доклад г. министра финансов на 1902 г.»[781]. Когда же в феврале 1902 года газету будут закрывать, в решении особо отметят, что «Дорошевич темою для зловредного балагурства избирал <…> особенно суд (наприм. дело Тальмы, Грязнова и друг.) и, принимая под свою защиту осужденных преступников, колебал таким образом доверие к судебным решениям и уважение к суду»[782]. Раздраженный этими выступлениями министр юстиции Н. В. Муравьев, «всей своей властью» напиравший «на отмену оправдательных вердиктов», «всей тяжестью своей власти» налегавший «на гробовые камни обвинительных приговоров», называл журналиста «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным»[783].

Да, конечно, он «колебал доверие». И более того — видел в этом главную свою задачу как журналиста. Но и немалые сомнения одолевали его. Острейшим было ощущение пропасти между обществом и государством, кричащей очевидности социального неравенства, народной нищеты и темноты при всевластии бюрократии. В фельетоне «Темная Русь» он рассказывает о страшной трагедии, разыгравшейся в селе Терновка под Тирасполем. Среди жителей разнеслась весть, что из Петербурга едет чиновник, который должен зачем-то всех переписать. А кто не подчинится и откажется от переписи, того посадят в острог и там специальной «машинкой» изрубят на мелкие части. И «темная Русь» приняла решение заживо «похорониться», поручив это дело «рябому, простоватому пареньку» Ковалеву, который закопал живьем всех односельчан, в том числе свою жену и ребенка, и только в тюрьме узнал, что слух о «машинке» ложный.

Кошмарная история свидетельствовала не только об ужасающей народной темноте, но и о том, как далека власть от народа. Не случайно Дорошевичу припомнилась реплика солдата Митрича из толстовской «Власти тьмы»: «Мужик — тот в кабаке или замке что-нибудь да узнает». А здесь вот ни кабак, ни тюрьма не «просветили»… Но что же нужно все-таки делать? В конце фельетона даются «рекомендации»: «Немножко доброты, немножко внимания к тем жалобам и просьбам, которыми осаждают в провинции. И на первое время и этого будет довольно. И с каждым разом будет все слабее и слабее эта туманная туча, отделяющая Петербург от остальной России» (II, 27).