Жорж Сименон - Большой Боб

• Название: Большой Боб
• Автор: Жорж Сименон
• Издательство: Северо-Зап
• Жанр: Любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-8352-0355-1

Вряд ли стоит представлять читателю Жоржа Сименона — создателя знаменитого Мегрэ. Мы хотим познакомить вас с другим Сименоном, который писал о любви. Конечно, содержание включенных в сборник романов не сводится к любовной интриге. И «Правда о Беби Донж» (1942), и «Письмо следователю» (1947), и «Большой Боб» (1954) — произведения многоплановые, перед нами проходит калейдоскоп сложных человеческих судеб. Мимолетны счастливые минуты героев этих романов. Часто, стремясь друг к другу, они друг друга не понимают, и светлое чувство оборачивается трагедией, мукой, преступлением. Таков Сименон, не веривший в постоянство счастья.

---

Я кивнул.

— С нею дом перестал быть нашим домом. Даже спальня, наша постель стали пахнуть по-другому. Она старая дева, и кое-какие вещи, которые замужняя женщина схватывает инстинктивно, ей совершенно непонятны. Все это очень сложно, Шарль. Я совсем подпала под ее влияние и даже думать пыталась, как она. Не положи я этому конец, дошло бы до того, что она стала бы чернить самые светлые воспоминания.

— Она разозлилась?

— Заявила, что очень скоро я пожалею о своем решении и прибегу к ней просить прощения, но будет поздно. В качестве вознаграждения я предложила ей небольшую сумму. Она отказалась, но на другой день я попросила привратницу передать ей конверт с деньгами.

Я с подозрением спросил:

— Ты хорошо питаешься?

— Ем, когда хочется.

— Не всухомятку?

Я открыл комнатный ледник. Там был только сыр, два ломтика ветчины в жирной бумаге и маленькая бутылка молока.

— Вот, значит, как ты заботишься о своем здоровье!

Я поймал себя на том, что говорю ей «ты».

— Сядь, Шарль.

Раньше весь стол был завален шляпками, кусками тканей, лентами; сейчас всего этого было совсем немного.

— Надеюсь, остальных мастериц ты оставила?

Люлю виновато опустила глаза.

— Что, никого не оставила?

— Только Луизу.

— Почему?

— Сперва я выставила за дверь Аделину: у нее одни развлечения на уме. Знаешь, с тех пор, как не стало Боба, они все вели себя одинаково.

Тут Люлю вспомнила о моей связи с Аделиной.

— Я не должна была этого делать? Ты сердишься?

— Да нет же!

— Она познакомилась с одним типом, который служит ночным барменом где-то в районе авеню Терн. Сперва он дожидался ее на улице. Потом взял привычку вваливаться сюда, усаживался у стола и даже шляпу не снимал. Она заявлялась по утрам не раньше десяти, невыспавшаяся, усталая. Я сказала ей, что нельзя одновременно заниматься и тем ремеслом, и этим; она не скрывала, что ее дружок почти каждую ночь поставляет ей клиентов. Ты жалеешь о ней?

— Ничуть!

— Ученица нашла место получше и недалеко от дома, а я никого не стала нанимать. Теперь у меня только Луиза.

— Это она ходит за покупками?

— Я посылаю ее к булочнику и к колбаснику.

— А сама не выходишь?

— А зачем? Что мне делать на улице? Но я не поэтому тебя позвала. Зря, наверно, побеспокоила. Жена не рассердилась? Я и сама могла бы похлопотать, и мне, может быть, сказали бы правду. Ты знаешь доктора Жигуаня?

Это одно из самых известных и уважаемых имен в медицинском мире, причем не только во Франции, но и за границей; вне всякого сомнения, в Европе он крупнейший специалист по раку.

— Живет он на Сен-Жерменском бульваре, — продолжала Люлю. — Вроде это не простой врач, а знаменитый профессор: в день принимает всего несколько человек и только по предварительной записи.

— Правильно. Большую часть времени он занят в больнице и в клинике в Нейи, там он оперирует.

— У меня есть клиентка, маленькая госпожа Ланж, она долго жила на улице Коленкура. Муж у нее архитектор. Года два назад они переехали на Сен-Жерменский бульвар, но шляпки она продолжает заказывать у меня. Я ее не видела с весны. Сегодня она зашла в лавку и между делом спросила:

— Вашему мужу лучше?

Я не поняла ее и сказала:

— Разве вы не знаете, что он умер?

Госпожа Ланж вздохнула:

— Вот уж не думала, что все произойдет так скоро.

— Простите, что вы хотите этим сказать?

Теперь она не поняла и смутилась. Почувствовала, что совершила бестактность, но не знала, какую и как из нее выпутаться.

— Почему вы спросили, лучше ли ему?

— Я полагала…

— Полагали, что он болен?

— Да. Именно. Как-то я встретилась с ним на лестнице, он звонил доктору Жигуаню.

— То есть вы видели, что он входил к врачу?

— Да. Это было в начале лета. В июне, потому что первого июля мы уехали на юг.

— Вы уверены, что это был он?

— Совершенно уверена. Тем более, что, встретив его, спросила, как у вас дела, и он ответил, что все в порядке. Мы живем этажом выше доктора. Было это в три часа дня.

Вы догадываетесь, Шарль, о чем я хочу вас попросить? Если этот врач такой занятой, он меня не примет или переговорит на ходу, не выслушав до конца. А если даже выслушает, то, боюсь, не скажет всего, что знает. И я сразу подумала о вас…

Я взглянул на часы. Девять, звонить Жигуаню уже поздно. Он не из тех, кто позволяет попусту беспокоить себя, тем более коллеге. Лет ему примерно шестьдесят пять, но выглядит он старше, вернее, возраст его не угадать. Он видел, как умирали от рака его отец и мать. Его единственная дочь в шестнадцать лет скончалась от редчайшей формы этой болезни, и он самолично дважды ее оперировал.

Глядя на его размеренную походку, расчетливые движения, слыша почти беззвучный голос, можно подумать, что он бережет силы; в известном смысле так оно и есть: он избрал ритм жизни, позволяющий ему вести такую работу, какая не под силу многим молодым. Кроме чтения лекций, он делает по пять-шесть операций в день как в больнице, так и в Нейи, и еще находит время принимать пациентов и в клинике, и дома.

Не завидую ответственности, которую он бестрепетно берет на себя каждый день, выбирая, кого принять, кого нет. Поскольку для него, как и для любого другого, в сутках лишь двадцать четыре часа, он может принять ограниченное число больных, и платных, и бесплатных, а от его выбора зачастую зависит жизнь или смерть человека.

Я немножко оробел при мысли, что придется попросить его о встрече, но все-таки пообещал Люлю завтра же с утра заняться этим. Связываться с ним надо до восьми: стоит ему уйти в больницу, и добраться до него по телефону уже невозможно.

— Вы повторите мне все, что он вам скажет?

— Обязательно.

Не знаю почему, но я был не слишком доволен. Мысль, что Дандюран покончил с собой из-за неизлечимой болезни, пришла мне в голову с самого начала, но я ее отбросил.

— Сейчас я вам сделаю укол это немножко вас поддержит, — сказал я Люлю.

И не дожидаясь ее согласия, начал готовить шприц. Ляжка у нее стала совсем дряблая. Готов голову прозакладывать, что Люлю потеряла килограммов десять.

— И все-таки, невзирая ни на что, постарайтесь есть.

— Когда я буду знать, мне станет легче.

Ей не терпелось увериться, что ее вины в решении, принятом Бобом, нет. Столько недель — месяцев! — уже прошло, а она все терзает себя вопросом, почему Боб ушел из жизни, ничего ей не сказав!

Потом я сделал два визита к больным. Когда вернулся, жена спросила:

— Что там стряслось?

— Люлю узнала, что Боб был на приеме у Жигуаня, специалиста по раку.

— Бедняга.

Я не стал обсуждать этот вопрос. Утром я с некоторой дрожью снял трубку и набрал номер Жигуаня. Ответил он сам. Когда я назвал свою фамилию (она ему известна), он спросил:

— У вас больной?

Я объяснил, что очень прошу всего десятиминутной встречи, когда ему будет удобно, чтобы задать несколько вопросов об одном его пациенте.

— Как фамилия?

— Дандюран.

— Тот, что покончил с собой?

Он уже понял, что я хочу от него.

— Ровно в три будьте в Нейи. Я уделю вам десять минут между операциями.

Приехал я загодя. Направлять своих больных в эту клинику мне доводилось нечасто — она одна из самых дорогих в Париже. Мне предложили подождать в небольшом зале на втором этаже; там на стуле с прямой спинкой сидела женщина лет шестидесяти и, не отрывая глаз от двери, перебирала четки. Не доносилось ни малейшего шума. Было тепло, но тепло казалось искусственным, и вообще возникало ощущение, что ты отрезан от внешнего мира.

В три часа одну минуту в дверях появился Жигуань в операционном халате и шапочке. Он взглянул на женщину, но не промолвил ни слова, и ни один мускул не дрогнул на его лице; надо полагать, объявить результат операции он предоставил сестре.

Мне он сделал знак, и я по коридору проследовал за ним в ординаторскую. Руки он мне не подал. Я вообще ни разу не видел, чтобы он кому-нибудь подавал руку. Кожа у него была белая и гладкая, словно фаянс; к тому же он не делает ни одного лишнего движения и говорит только то, что необходимо, так что вполне понятно, почему на людей, не знающих его, он нагоняет такой леденящий страх.

— Дело в том, — начал я без всякой преамбулы, — что я друг Боба Дандюрана и его жены. Ни она, ни я ничего не знали о его болезни, видели только, что его постоянно беспокоит желудок и он принимает соду. Он покончил с собой, не объяснив причины, не оставив ни письма, ни записки, и теперь его вдова мучается, думая, не из-за нее ли он решился умереть. От вашей соседки мы узнали, что в начале июня Дандюран был у вас на приеме. Полагаю, он не сам к вам пришел?

— Мне позвонил Буржуа и попросил посмотреть его.

— Диагноз подтвердился?

Жигуань кивнул и пояснил: