Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«Стихи мои, шатаясь…»

Стихи мои, шатаясь, встали в ряд.
Стихи мои и стонут и скорбят.

Среди тупоголовых пропадают
Мои стихи. Скупцы их отвергают.

От алчности рука скупца дрожит.
О, пусть удача от таких бежит!

Как будто в сговор все они вступили —
Не дать просящим, попирать бессилье.

К делам высоким звал я их не раз,—
Мои стихи, они отвергли вас.

Мне мерзко рядом с ними находиться;
Но мир велик, в нем есть куда укрыться.

Не первый я, кому пески пустынь
Нашептывают: край родной покинь!

Аллах меня всех милостей лишает —
Невежд он любит, дурней возвышает.

А ты, погрязший в алчности своей,
Ты, не творящий блага для людей,—

О, не видать бы мне тебя вовеки!
Умрешь — ничьи от слез не вспухнут веки.

К тебе дорогу щедрость не найдет,
Свет славы над тобою не взойдет.

«Вот речь…»

Вот речь, в которой что ни слово,
То радость для ума живого,

И что ни слово — волшебство,
Бальзам для сердца твоего.

Речь эта — правды отраженье,
И нет в ней темных выражений,

И так остра вся эта речь,
Что подражать ей может меч.

Но кровь он только проливает,
А эта речь от зла спасает.

«Хоть мускус был в мешок упрятан…»

Хоть мускус был в мешок упрятан,
Распространяет аромат он.

Так и людей достойных слава:
Ни злой, ни лживый, ни лукавый

Не смогут скрыть ее сиянья,
И не нужны ей оправданья.

Бывает и луна порою
Сокрыта облачной грядою,

Но озарится лунный лик —
И мрак ночной развеян вмиг.

Без корабля, себе на горе,
Переплывать не станешь море.

Коль нитки у тебя сгорели,
Без ниток нет и ожерелий.

Чтоб чистыми металлы стали,
Их на огне переплавляли.

Примеры эти может каждый
В беседе привести однажды.

От них все речи стали схожи
И в Йемене, и в Мекке тоже.

Их андалусец сочинил,—
Не житель Акки их сложил.

«Один достойный сделать шаг…»

Один достойный сделать шаг — для благородных мало:
Все дальше надо им идти во что бы то ни стало.

Желанной цели не достичь — нет хуже наказанья;
Каким бы сильным ни был страх, еще сильней желанье.

Не потому ли Моисей просил когда-то бога:
«Явись мне! Дай мне лицезреть тебя хотя б немного!»

А бог ведь с ним беседы вел и странствовал с ним вместе…
Чего же Моисей хотел? Добиться большей чести!

«Хотя от близких я далек…»

Хотя от близких я далек и в трудном положенье,
Дай оградить мне честь мою от горьких унижений.

Сказали мне: «Покинул ты родных, друзей и брата».
Ответил я: «Мне брат теперь… то, что в руке зажато».

«Ты меня упрекаешь…»

Ты меня упрекаешь… О, горе тебе! Эта боль хуже всех.
Но вина бедняка ведь не так велика, как язычества грех.

На тебя потеряла любовь моя всякое право отныне,
Как должник неоплатный она, как покинутый странник в пустыне

Если тот, кто был щедрым и честным, кровавыми плачет слезами
Извинить его можно: он видит, что мир наш захвачен скупцами

Негодяи богатством гордятся, и нет им отказа нигде,
А хороших людей можешь только увидеть в нужде и в беде.

«Свет седин у меня…»

Свет седин у меня на висках проступает.
Но без света дневного ночь разве бывает?

Получил этот свет я за прежнюю тьму,
Вместо черной он белую дал мне чалму.

Зрелость в новый наряд мою плоть облачила,
Сняв одежды, что в прошлом мне юность вручила

И без всяких условий любовь я сменил:
Права выбора я для себя не просил.

«Мне сказали…»

Мне сказали: «Прошла твоя юность». А я им на это ответил:
«С той поры, как день ночью сменяется, что изменилось на свете?

Если любите вы, то старайтесь встречаться почаще:
Без свиданий двух любящих жизнь не была б настоящей.

Если кто-то стал в тягость, то дружбы водить с ним не надо:
Вместе будет вам худо, коль сердце той дружбе не радо».

«Справедливость забыв…»

Справедливость забыв, седина на меня нападает;
Как правители наши, нечестно она поступает.

Словно ночь надвигается властно на пряди мои,
Но еще не расправилась ночь с белизною зари.

Мрак ночной, уходя, черноту моих прядей уносит,
И уже истощилась она и пощады не просит.

Мои черные волосы день ото дня все белей.
Мои зубы чернеют, простясь с белизною своей.

«Остатки радости твоей…»

Остатки радости твоей — как опустевший дом,
Где только стены, и зола, и немота кругом.

Твои виски с их сединой — свидетели того,
Что близится последний час, не скрыться от него.

Просроченные векселя — морщины, седина.
Хоть ты банкрот, но смерть твоя оплатит их сполна.

«Вот всходят звезды…»

Вот всходят звезды в волосах и не заходят:
И день и ночь они на темном небосводе.

А чернота волос — как будто мрак ночной,
И мрак тот светом весь пронизан — сединой.

Сначала седина предостеречь нас хочет,
И нам она не лжет, хотя беду пророчит.

Посланца смерти направляет к нам она,
Но мы не верим ей и не теряем сна.

«Нам долго жить еще», — мы говорим ей кротко.
Но ведь любая жизнь нам кажется короткой.

Как нас обманывает жизнь и предает!
Всё — обольщенье в ней: приход ее, уход.

Седой старик на жизнь не смотрит безучастно,
Но жизнь свою продлить пытается напрасно…

Как будто девушки не восхищались мной,
А я не сравнивал их с солнцем и луной.

Как будто радости и счастья не бывало,
Когда прозрачные спадали покрывала.

«Ушла твоя молодость…»

Ушла твоя молодость — жил ты под сенью ее,
И трудно сказать, где теперь обретешь ты жилье.

Нет прежней веселости — гонит ее седина.
Считайся с ней: речь ее доводов веских полна.

«Промчалась молодость твоя…»

«Промчалась молодость твоя», — мне люди говорят.
«Промчалась, — отвечаю я, — не возвратить назад».

О, если бы она со мной осталась навсегда,
Благословенным даром жизнь казалась бы тогда.

Без покрывала седина пришла средь бела дня,
И те, кто мною помыкал, покинули меня.

Проходит и уходит жизнь, как тень от облаков,
И кратки радости ее, и призрачнее снов.

«Я другом молодости был…»

Я другом молодости был, и вдруг без сожаленья
Она покинула меня, исчезла, как виденье.

Под сенью дерева я жил, душа забот не знала,
И неожиданно листва с его ветвей опала.

«Когда ты порвалась…»

Когда ты порвалась, о молодости нить?
Как мог я черный цвет на белизну сменить?

Превратности судьбы луг вытоптали юный,
Ночная темнота свет погасила лунный,

Исчезла молодость — и грусть вошла в мой дом,
Теперь глаза мои разлучены со сном.

И радость жизни, что сияла мне вначале,
Покинула меня — пришли ко мне печали.

Как будто, юность, я не знал твоих садов,
Как будто не вкушал их сладостных плодов,

Как будто луг твой увлажнен дождями не был,
И не всходил рассвет, не пламенело небо!

О жажда молодости, как ты велика!
О жажда тайная и явная тоска!

Пора оправданных безумств и заблуждений,
Меня преследуешь ты, словно наважденье.

Дарила юность мне жар своего огня,
Прельщала силою и красотой меня,

Была послушна мне, а я был равнодушен…
И нет ее теперь, когда я стал послушен.

«Он, видно, кается…»