Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

«Я жаждал и ждал…»

Я жаждал и ждал, но ты не пришла, лежу я без сна,
И мысль об Асма мне душу томит, как тяжесть вина.

Когда б не судьба, не стал бы я жить — не настолько я глуп —
В далеких местах, где крепость Гумдан{130} и зеленый Шауб{131}.

Здесь мучит меня лихорадка моя уж целых три дня,
Едва отойдет от постели — и вновь навещает меня.

Когда бы я в дар Эдем получил с прозрачной рекой,
Добрел бы до врат, но двинуть, увы, не смог бы рукой.

Ты, желтая хворь, и братьев томишь, их стон в тишине —
Как жаворонков ослабевшая песнь в пустынной стране.

Когда бы в Сувайке{132} видела ты, как озноб мой лих,
Как тяжело мне, больному, сдержать двугорбых моих,

Ах, дрогнула б ты от любви, поняла б, что я изнемог,
Горючих слез полился б из глаз обильный поток.

Иль я не люблю любимых тобой, кого ни на есть?
Коль встречу я где собаку твою, так воздам ей честь.

Асма не придет, — для чего ж я зла и лжи избегал?
Я чист, меня перед ней язык клеветы оболгал.

Не верь же тому, кто нам желает сердечной муки,
Кто хочет, чтоб мы влеклись по бесплодным степям разлуки.

«В пути любимая наведалась ко мне…»

В пути любимая наведалась ко мне —
Всю ночь друзья мои сидели в стороне.

Хоть сон мой крепок был, я пробудился вдруг —
И вновь меня объял души моей недуг.

Румейла у меня, и пусть мелькает злость
В глазах ревнивицы, — по есть ли слаще гость!

Путь к сердцу моему Румейла раз нашла.
Совсем невдалеке тогда она жила.

А я — я в Мекке жил. Я был в нее влюблен,
Она же без любви взяла меня в полон.

Но шепот горестный я в сердце сохранил
В миг расставания: «Итак, ты изменил!»

Смертельно раненной она казалась мне
Страданием своим, но я страдал вдвойне.

Укоры горькие средь общей тишины
Я слушал, за собой не чувствуя вины:

«Своим отъездом мне ты душу истерзал,
Подругу бросил ты, разлуку в жены взял!»

В слезах — и до сих пор текут они из глаз —
Ответил я: «Бросал я женщин, и не раз,

Но утешался вмиг, не чуял тяготы,—
Но нет, меня теперь утешишь только ты!»

«Вкушу ли я от уст…»

Вкушу ли я от уст моей желанной,
Прижму ли к ним я рот горящий свой?

Дыханье уст ее благоуханно,
Как смесь вина с водою ключевой!

Грудь у нее бела, как у газели,
Питающейся сочною травой.

Ее походка дивно величава,
Стройнее стан тростинки луговой.

Бряцают ноги серебром, а руки
Влюбленных ловят петлей роковой.

Влюбился я в ряды зубов перловых,
Как бы омытых влагой заревой.

Я ранен был. Газелью исцеленный,
Теперь хожу я с гордой головой.

Я награжден за страсть, за все хваленья,
За все разлуки жизни кочевой.

К тебе любовь мне устрашает душу,
Того гляди, умрет поклонник твой.

Но с каждым днем все пуще бьется сердце,
И мучит страсть горячкой огневой.

Мне долго ль поцелуя ждать от той,
Что в мире всем прославлена молвой?

Что превзошла всех в мире красотой —
И красотой своей и добротой?

«Сторонишься, Хинд…»

Сторонишься, Хинд, и поводы хочешь найти
Для ссоры со мной. Не старайся же, нет их на деле.

Чтоб нас разлучить, чтоб меня ты сочла недостойным,
Коварные люди тебе небылицы напели.

Как нищий стою, ожидая желанного дара,
Но ты же сама мне достичь не дозволила цели.

Ты — царская дочь, о, склонись к протянувшему руку!
Я весь исстрадался, душа еле держится в теле.

В свой ларчик заветный запри клевету и упреки,
Не гневайся, вспомни всю искренность наших веселий.

Когда ж наконец без обмана свиданье назначишь?
Девичьи обманы отвратней нашептанных зелий.

Сказала: «Свиданье — в ближайшую ночь полнолунья,
Такими ночами охотники ловят газелей».

«Велела мне Нум передать…»

Велела мне Нум передать: «Приди! Скоро ночь — и я жду!»
Люблю, хоть сержусь на нее: мой гнев не похож на вражду.

Послал я ответ: «Не могу», — но листок получил от нее,
Писала, что верит опять и забыла сомненье свое.

Стремянному я приказал: «Отваги теперь наберись,—
Лишь солнце зайдет, на мою вороную кобылу садись,

Мой плащ забери и мой меч, которого славен закал,
Смотри, чтоб не сведал никто, куда я в ночи ускакал!

К Яджаджу{133}, в долину Батха, мы с тобой полетим во весь дух,
При звездах домчимся мы в Мугриб, до горной теснины Мамрух!»

И встретились мы, и она улыбнулась, любовь затая,
Как будто чуждалась меня, как будто виновен был я.

Сказала: «Как верить ты мог красноречию клеветника?
Ужели все беды мои — от злого его языка?»

Нею ночь на подушке моей желтела руки ее хна,
И уст ее влага была, как родник несмущенный, ясна.

«Атика, меня не брани…»

Атика, меня не брани, — и так я несчастен.
Ты снадобье лучше спроси для меня у врача.

Я полон той ночью, с тобой проведенной в долине,
Где славят Аллаха, в Нечистого камни меча.

Пытаюсь я скрыть от людей свои тайные муки —
Лишь умные видят, насколько их боль горяча.

О добрая девушка, знатного племени отпрыск,
За верность в любви награди своего рифмача.

«Мой друг спросил…»

Мой друг спросил: «Кому теперь ты раб?
Ты полюбил Катул, сестру Рабаб?»

Я отвечал: «Горю от страсти я,
Как при жаре в песках гортань твоя!»

Кого теперь я к Сурайе пошлю
Поведать ей, как без нее скорблю?

Меня разоблачила Умм Науфал,
Влюбленного убила наповал.

В дом к Сурайе, едва смягчился зной,
Она пришла. «Здесь Омар твой, открой!»

И полногрудых пять рабынь тотчас
Под локти госпожу ведут, шепчась,—

Так в божий храм, лишь позовет Аллах,
Паломники спешат в святых местах.

Прохладное хранит ее жилье:
Как у священных статуй, стан ее,

Перед которыми, склоняясь в прах,
Творит молитву набожный монах.

Со свежими щеками, с ясным лбом
Невольницы красуются кругом.

Меня спросили: «Правда ли, что к ней
Питаешь страсть?» — «И до скончанья дней!

Моя любовь, — сказал я, — глубока,
Как бездна звезд над бездною песка!»

Зарделась Сурайя — о, сладкий миг!
И золотым стал золотистый лик.

Она была, как белый солнца луч,
Показывающийся из-за туч.

Налюбоваться на нее нельзя —
Так вьется змейка, по песку скользя!

А ожерелий жемчуг и коралл…
Кто, видя их, от страсти не сгорал!

«Ты, отродясь умевший только врать…»

Ты, отродясь умевший только врать,
Упреки брось, советов зря не трать.

Знай, для меня ничто — твои слова.
Ушел бы ты хоть на год, хоть на два!

Советуешь, а хочешь обмануть.
Всех ненавидишь, — сгинь куда-нибудь!

Ответить я могу на клеветы.
Умею отвечать таким, как ты.

Любовь — услада одиноких дней,
Так не мешай искать отрады в ней.

Оставь Рабаб, не смей корить ее —
Она души прохладное питье.

Клянусь Аллахом, господом моим,—
А в клятвах я — клянусь — непогрешим,

Меж смертными всех суш и всех морей,
Со мной Рабаб всех ласковых щедрей.

Меня среди паломников узнав,
Решив, что я неверен и неправ,

Отворотилась, плакать стала вновь,
Но победила прежняя любовь.

А я — не ты: чтоб распрю обуздать,
Я правого умею оправдать.

«Душа стеснена размышленьем…»