Сергей Григорьев - Радио на Маре-Сале

• Название: Радио на Маре-Сале
• Автор: Сергей Григорьев
• Издательство: Государственное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1930

---

Легкая лесенка в метеорологическую будку была сломана, очевидно не выдержав тяжести зверя. На одной из мачт виднелся след когтей до высоты четырех метров, поверхность бревен мачтовой сосны была изодрана в мочалу. Около якорей мачтовых вант снег был изрыт до земли: очевидно медведей очень заняло и позабавило схождение в одну точку к анкеру целого веера стальных, туго натянутых канатов, уходящих ввысь, — медведи тут играли и резвились…

— Как вы думаете, — спросил меня метеоролог, — они вернутся еще?

— Возможно.

— Надо их подкараулить…

— Не лучше ли их не трогать? Теперь они еще сытые и благодушны. А зимой…

— Пустяки.

На деле посещение медведей оказалось далеко не пустяком.

ВТОРОЕ НАПАДЕНИЕ

Первое время после посещения радиостанции медведями мы соблюдали осторожность из опасения, что они вернутся; установили даже наружную вахту и выходили из дома — и на дальние прогулки и для наблюдений, — не иначе как с оружием. Медведи не возвращались. Прошел октябрь, ноябрь, декабрь. Мы пышным фейерверком справили Новый год, послали всему радиомиру поздравления и получили ответные. Работа радиостанции шла, словно часы. Мне и тогда приходило в голову, и теперь я это ясно понимаю, что не жизнь по часам, а жизнь в часах, т. е. в механизме, связанном временем, — самая правильная и здоровая. Мы были сюда посланы за тем, чтобы согласовать работу человека с движением погоды. Три раза в сутки мы подмечали стояние барометра, температуру, ветер, его направление и скорость, влажность воздуха, падение снега и доверяли все это волне нашего искрообразователя; в ту же минуту узнавали Науэн, Париж и Карнарвон, что у нас барометр стремительно упал, дует NNO силой 8 баллов и метель. И в тот же день в краткой сводке погоды мы узнавали, что в Крыму — солнце, тепло, дожди — в Америке и в Париже — небывалые для января морозы.

Нас было пятеро: я, мой механик, наблюдатель (естественник), фельдшер и рабочий (надсмотрщик службы связи). Но жизнь по часам и определенный тесный круг работы скоро нас сравняли, — мы привыкли заменять друг друга во всем. Естественник увлекался нашим силовым аггрегатом, говоря, что это — «чудесный организм», узнал все аппараты станции не хуже меня и механика; я, в свою очередь, наравне с другими, лазил на вышку для наблюдения за состоянием льдов, записывал стояние барометра и психрометра, баллы ветра. По очереди, а иногда все вместе, мы исполняли работы по хозяйству и вместе веселились и развлекались зимним спортом. Словом, жили дружною коммуной, которая скреплялась и нашим одиноким положением среди снегов и льдов арктической пустыни и, что важней всего, включением нас в систему общего труда. Если наша волна, в силу атмосферических условий, не достигала других радиостанций, мы получали со всех концов запросы, почему мы молчим. Погибни мы и замолчи наш искрообразователь — несколько месяцев подряд в полярную пустыню посылался бы незримый и беззвучный вопрос: «Маре-Сале, почему молчите?»

В марте, когда началось движение льдов, это могло бы случится: Маре-Сале замолчало на три дня и могло замолкнуть надолго.

В то утро, до света, мне надо было, в мой черед, встать в шесть часов утра и выйти записать температуру, ветер, влажность. Мы знали, что оттепели и штормы разрушили необычайно рано сплошные льды Карского моря… И в предчувствии ранней весны весь животный мир начал перестраивать свой быт. Около станции мы чаще стали встречать следы зверей песцов и волка. Я записал стояние барометра и с книжкой вышел из дома без оружия, с карманным электрическим фонариком для освещения приборов. Со мною, как всегда, вышел и пес наш Сиб. За ночь выпал снег. Я был на лыжах. Сиб беспокоился и путался у ног. Должно быть ночью здесь бродили волки. Я прошел сначала в будку, снял показание термометров, убрал стремянку, потом должен был подняться на вышку и в бинокль, если горизонт ясен, оглядеть даль ледяного моря — не произошли ль отпаи[6], потом я должен был пустить мотор динамо. Дул колючий ост. Проволоки нашей антенны, оттяжки мачт и сами мачты побелели от инея. Оставив внизу лыжи, я по стремянкам поднялся на вышку и стал осматривать от норда к осту горизонт. Уже светлело. Вдруг Сиб внизу завыл и побежал по моим лыжным следам обратно к дому.

Я огляделся и увидел, что около мачт и метеорологических установок бродят в рассветном сумраке несколько медведей. Я видел, что дверь нашего дома отворилась на лай Сиба, и его впустили. Это был наш биолог, Петр Петрович; он должен был со мною передавать утренний бюллетень.

Затем я увидел, как из дома блеснул и грянул выстрел — один, другой, несколько вместе… Потом все стихло. В сильном страхе я спустился на нижнюю площадку вышки, где оставил лыжи, и втянул наверх, их и последнюю стремянку, едва вырвав ее из снега. Я знал, что белые медведи — отличные пловцы, но в искусстве лазания далеко отстали от своего бурого родственника, — сюда ко мне едва ли кто заберется из мохнатых гостей. Я выжидал, что они побродят вокруг, как было в первый раз, и удалятся… Их было пять.

Но они не уходили. В бинокль я рассмотрел, что один из них в крови, — был ранен выстрелом, — и это раздразнило зверей. Они ходили вокруг дома, висли на вантах мачт, сотрясая их, царапали и пытались взобраться на стволы мачт, обрывались, падали в снег, барахтались — и все в безмолвии…

РАДИО В ОСАДЕ

Мне ничего другого не оставалось, как выжидать. Товарищи мои могли стрелять только из двери, открыв ее, и почему-то не решались на вылазку. К дому — бежать я не мог — там были звери. Ближе, в ста метрах, была около мачт и антенны машинная, но и туда я не успел бы добежать незамеченным, а привлекать медведей на себя боялся. С той стороны, где в машинную входят фидера антенны, — большое зеркальное окно; в средине его просверлены два отверстия для проводов; таким образом это окно было изолятором высокого напряжения. Если бы звери разбили это стекло, то, будучи там, конечно погиб бы и я, но уничтожена была бы и самая суть станции — заменить зеркальное окно нам было бы нечем. Зато машинная была соединена телефоном с домом, и я мог бы из машинной, сговориться с товарищами о том, как выйти из беды.

Я был в нерешимости. Время шло. Руки и ноги мои коченели; На сквозной вышке не было никакой защиты от ледяного ветра. Думая, что пробуду на воздухе недолго, и взглянув на термометр (- 20,6Ц), я надел вместо самоедского шлыка обыкновенный малахай и меховую куртку без воротника. Напрасно я закрывал лицо руками — они стыли, дыханием я не мог их отогревать, и в карманах пальцы мои костенели… Звери попрежнему ходили вокруг зданий, и больше всего их внимание привлекал к себе амбар со съестными припасами, но за него не приходилось бояться — это был сруб из бревен с накатом и дверьми из толстых крепких досок. Дома медведи опасались, после того как ранен был один из них. Я не понимал, почему мои товарищи ничего не предпринимают; порой я слышал в доме глухие удары, похожие на выстрелы, но дверь не открывалась. Прошло около трех часов. Мое положение было отчаянное: лицо перестало ломить, оно словно окостенело; рубцы на моем лице — память о тех трудных часах. Я понял, что почему-то я не могу ждать скорой помощи из дома, а пройдет еще час-другой, — я потеряю способность двигаться и погибну. Я решился, — или пан, или пропал, — спуститься и добежать до здания машинной. Спустился на нижнюю площадку, чуть было не сорвался: одеревянелые пальцы едва цеплялись за стремянку; уставил снятую мною лесенку, взял лыжи и встал на снег. Мое появление на снегу сразу привлекло медведей. Я кинулся бежать, а мне наперерез — один из белых неприятелей. Он бежал, казалось, не спеша, в развалку, но быстрей меня. Напрягши все силы, я опередил его, но его пыхтенье слышалось совсем близко позади меня. Я кинул ему бинокль, потом фонарь и шапку — он на мгновенье остановился, чтобы обнюхать эти подарки, и мне, таким образом, удалось опередить его, и когда я захлопнул за собою дверь машинной, зверь почти в тот же миг с разбега тяжело ткнулся о неё всем телом.

Первая мысль моя была спасти руки.

О лице и голове вообще я не думал, хотя вскоре началась нестерпимая ломота над бровями; глаза же смотрели, и — ничего: не удивительно ли, что такой нежный и тонкий орган, как глаз, никогда не обмораживается! Не правда ли, ведь вы никогда не слыхали, чтобы кто-нибудь отморозил себе глаза? В машинной было тепло, что было нехорошо. Я опустил руки в ведро с холодной водой и непрерывно тер их, пока не пропала деревянность, и похвалил себя за то, что жалел больше руки, пряча их в карманы куртки, чем лицо. Видите: и руки мои носят следы обмораживания, но все-таки я спас их. Окостенение прошло, началась ломота. Я обмазал руки машинным маслом, не обращая больше внимания на боль, снял трубку телефона и позвонил.

— Я в машинной. Счастливо. Немного обморожен. Что у вас?