Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы

• Название: Вышли из леса две медведицы
• Автор: Меир Шалев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1280-1, 978-5-9953-0362-6

Новый — восьмой в этой серии — роман Меира Шалева, самого популярного писателя Израиля, так же увлекателен, как уже полюбившиеся читателям России его прежние произведения. Книга искрится интеллектуальной иронией, на ее страницах кипят подлинные человеческие страсти. К тому же автор решился на дерзкий эксперимент: впервые в его творчестве повествование ведется от лица женщины, которой отдано право говорить о самых интимных переживаниях. При этом роман ставит такие мучительные нравственные вопросы, каких не задавала до сих пор ни одна другая книга Шалева. Безжалостно, не считаясь с условностями литературы, автор проникает в самые глубинные, самые потаенные пласты человеческой души. Тайны и преступления в семье героини романа продолжают саднить нашу память еще долгое время после того, как мы перевернем последнюю страницу.

---

Смотрю на него, пока он собирается на выход, узнаю его и не узнаю, и снова и снова отмечаю перемены, которые произошли в нем с тех давних пор. Когда б не беда, что случилась с нами, я могла бы удовлетворенно улыбнуться. Я — несмотря на годы и все, что за эти годы произошло, — все еще выгляжу молодой. Сияю себе из зеркала, останавливаю взгляды учеников, задерживаюсь в глазах их родителей, затуманиваю зрачки мужчин и женщин на улице. А он, мой супруг (так я называла его когда-то), стал другим. Он свою былую стать утратил.

Знаю: это нельзя объяснить только тем, что он состарился. Старятся обычно медленно, долго еще сохраняют что-то от молодого себя, что-то такое, что на первых порах греет сердце и душу, а потом начинает раздражать, когда выясняется, что лишь для того оно сохранилось, чтобы напоминать и ранить. Но он — он изменился целиком и полностью. Переродился, как насекомое, только наоборот — из бабочки стал личинкой.

Смотрю на него и снова пересчитываю потери. Вот, стерлась улыбка. И огонь, его вечный огонь, погас. И его золотистая кожа, радость моих пальцев и глаз, выцвела, остыла и потускнела. И его запах, эта мирра нашей юности, растаял бесследно. И его тело — когда-то тело юноши — отяжелело и огрубело. Не разжирело, не одрябло — нет, наоборот, затвердело. А его руки — когда-то изящные, точные и быстрые в движениях руки — стали тяжелыми медвежьими лапами, и их объятье страшно даже представить.

Мой супруг, мой первый муж, золотистый и тонкий, — он исчез, его нет больше. Его сменил мой второй — с белесой кожей, с массивным телом, чужой. Вся его плоть — сплошные мышцы. Белизна его — белизна смерти. Солнечный глаз его уже не позолотит, глаз человеческий уже не узрит.

Помню: как-то раз он порезался, мой второй муж. Кровь так и хлестала из пальца. Он даже не смотрел на меня, пока я его перевязывала. А я — меня переполняла радость: он живой! У него красная кровь, как и раньше! Если б я только могла, я бы разрезала этого своего второго, чужого мужа и извлекла из него своего первого, прежнего — тебя.

4

Я стою за его спиной и наблюдаю за тем, как он собирается в дорогу. Убеждаюсь в основательности его приготовлений, радуюсь возвращению мелких прежних деталей в его память и к его рукам. Он укладывает еду в две пластмассовые коробки, которые извлек из кухонного шкафа, потом прячет эти коробки в рюкзак, добавляет к ним две бутылки воды, а затем делает нечто странное и новое, чего не делал никогда прежде, — записывает на бумажке, словно список для магазина, все, что взял с собою. Шесть кусков хлеба. Два огурца. Шесть плиток гранолы[9]. Баночка сметаны. Два крутых яйца. А также: две пластиковые коробки, термос, чайная ложка, две бутылки воды, рюкзак, туалетная бумага, эта записка, авторучка.

Записку и ручку он сует в нагрудный карман, а затем снова удивляет меня: берет из ванной комнаты маленький мягкий коврик, на который мы раньше становились после душа, и выходит из дома, неся в руках этот коврик и рюкзак. Выходит и направляется к нашему питомнику.

Я иду за ним — супруга, понимающая предстоящее, мать, предчувствующая будущее, малышка, радующаяся новому: давай, будущее, вдохни жизнь в наши сухие кости! Иду, смотрю, запоминаю каждую деталь. Он подходит к доске с висящими на ней рабочими инструментами и снимает с нее еще несколько предметов, которые не берут с собой на обычную прогулку, — складную ручную пилу того злодейского типа, который называют «маленький японец», садовые ножницы и зеленый рулон клейкой ленты.

Медленный и уверенный ритм его действий ускоряется. Еще несколько предметов присоединяются к списку и к рюкзаку: моток тонкой веревки, складной нож и конечно же верный спутник — маленькая кирка для выкапывания луковиц и клубней, которая в его руках, я знаю, может превратиться в страшное оружие. Все это он тоже записывает на бумажке, потом добавляет к списку ключи от машины, кладет их в карман, выходит к пикапу, который ждет его под навесом, и бросает рюкзак на заднее сиденье.

Затем возвращается к доске с инструментами, снимает с нее большие садовые ножницы и разрезает коврик из ванной на две равные половинки, прокалывает на краях дырки, продевает туда куски веревки, отрезанные от мотка, и кладет обе половинки на водительское сиденье рядом с рюкзаком. Из кучи вещей в углу питомника вытаскивает выцветшее зеленое полотнище с металлическими петлями по краям, под которым мы когда-то спасались от солнца, и к нему тоже привязывает отрезки тонкой веревки. Полотнище бросает в ящик пикапа, сверху кладет грабли для сбора листьев и маленькую метлу, потом споласкивает ручной опрыскиватель, чтобы смыть с него следы химикатов, которые могли на нем остаться, протирает его, наполняет водой, пару раз проверяет, как ходит поршень, побрызгав слегка на землю, а после этого освобождает клапан давления, открывает баллон опрыскивателя, добавляет в воду пластиковый клей, закрывает, взбалтывает, снова проверяет поршень и, наконец, кладет опрыскиватель в багажник и добавляет его в свой список вместе с полотнищем для тени, граблями, метлой и овечьими туфлями. Что такое овечьи туфли и зачем их надевают, я узнаю лишь на следующий день, когда он вернется оттуда, куда собирается, и после того, как он сделает то, что задумал там сделать.

Напоследок он скрывается в сарае во дворе — маленькое деревянное строение, память о первых днях жизни дедушки Зеева и бабушки Рут в мошаве — и через несколько минут выходит оттуда со свертком в руках. Что-то удлиненное, замотанное в старое одеяло с вышитыми на нем блеклыми цветами и перевязанное на обоих концах тонкой веревкой — точь-в-точь мертвое тело, закутанное в саван и обвязанное шпагатом вокруг лодыжек и шеи. Он кладет сверток в ногах заднего сиденья пикапа и добавляет к списку шпагат, одеяло и «Ружье». Именно так, «Ружье» с большой буквы. Потом наклоняется и подтягивает болты на ступицах передних колес, как это обычно делают парни перед тем, как отправиться на прогулку парней. Открывает дверь кабины, садится на водительское сиденье и тогда, будто только что вспомнив, сует руку в карман рубашки, вытаскивает оттуда пачку сигарет, вечно лежащую там в последние годы, и точным броском отправляет ее прямо в мусорный ящик.

У меня перехватывает дыхание. Что-то в движении его руки вдруг напоминает мне его былую легкость.

Я говорю:

— Эйтан.

Он делает то, чего не делал уже двенадцать лет, — смотрит мне прямо в глаза.

Я спрашиваю:

— Эйтан, куда ты едешь?

Молчание.

— Не бойся, я никому не расскажу.

Молчание.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой? Ты еще помнишь, как водить машину? Ты не водил уже двенадцать лет.

Молчание. Звук заведенного двигателя.

Он помнит. Он, конечно, помнит, успокаиваю я себя. Такие, как он, не забывают. Они помнят, как водить машину и как ходить по лесной тропе. Как маскироваться, как лежать в засаде и как попадать в цель.

— Эйтан, — снова говорю я.

Он снова смотрит на меня.

— Я знаю, куда ты едешь. Я знаю, что ты собираешься сделать. Я с тобой в этом деле, но, пожалуйста, — поберегись.

Пикап медленно сдвигается с места, набирает скорость и выезжает из ворот питомника.

— Возвращайся побыстрей! — кричу я вслед. — Ты меня слышишь? У нас завтра похороны.

Он поворачивает. Но не направо, в сторону главной дороги, а налево, к полям. В сторону вади.

5

Я представляю себе: на главную дорогу он свернет через несколько километров, а на встречу в вади прибудет ближе к закату. Он не станет включать фары и медленно проедет еще несколько сот метров, до развилки. Тут он переключит скорость, раз и еще раз, до третьей, и, не сигналя и не тормозя, плавно уйдет налево, на короткую грунтовую дорогу, которая тянется к насосной станции, стоящей на краю склона. Здесь он замедлит ход, умело, не останавливаясь, перейдет на вторую скорость, и машина поползет медленно-медленно и тихо-тихо, не производя шума, не разбрасывая камни из-под колес и почти не оставляя следов на дороге.

Я вижу в воображении: за несколько метров до насосной он сворачивает к растущим там дубам и останавливается, осторожно подняв рычаг ручного тормоза. Ставит выключатель внутреннего освещения в положение «выключено», открывает дверцу кабины, высовывает ноги наружу и так, держа их на весу, прижимает куски коврика из ванной к своим ботинкам, затягивает тонкие веревки на обоих концах коврика по диагонали, с одной стороны на другую, и только после этого опускает закутанные в коврик ноги на землю. Закрывает дверцу кабины, вешает рюкзак и опрыскиватель на одну из ветвей, «Ружье» — эту закутанную в одеяло змею — на другую, потом раскладывает вокруг колес несколько камней и накрывает машину зеленым полотнищем. Она разом исчезает, слившись с листьями.

Уже смеркается. Его движения становятся торопливей. Быстро привязав края полотнища к разложенным вокруг камням, он опрыскивает его раствором клея и разбрасывает поверх пригоршни земли и сухие листья, которые тут же прилипают к ткани. Потом, ловко орудуя вилами, забрасывает листьями все места, где мог остаться след сдвинутого камня, ступившего каблука или прокатившегося колеса, отходит немного назад, внимательно осматривает дело рук своих, накидывает рюкзак на плечо, берет в руку завернутое в одеяло ружье и, выйдя из тайника под дубами, начинает подниматься вверх по ущелью.