Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

• Название: Ящик незнакомца. Наезжающей камерой
• Автор: Марсель Эме
• Издательство: Ника-Центр
• Жанр: Современная проза
• Год: 1997
• ISBN: 966-521-045-9

Романы французского писателя Марселя Эме (1902–1967) «Ящики незнакомца» и «Наезжающей камерой» публикуются на русском языке впервые. По усложненности композиции и нарочитой обнаженности литературных приемов они близки исканиям некоторых представителей «нового романа», а также линии абсурда у экзистенциалистов.

В романе «Ящики незнакомца» на фоне полудетективного, полуфантастического сюжета с юмором, доходящим до сарказма, представлены странно запутанные взаимоотношения героев с их маленькими сиюминутными трагедиями и глобальными философскими изысканиями.

Как будто в старой киноленте мелькают герои романа «Наезжающей камерой», в котором дерзко сочетаются глубокие чувства с низменными инстинктами, восхищенные эстетские разговоры с откровенной глупостью, благородная дружба с равнодушным предательством.

---

— Чем теперь займемся? — спросил министр у Мишеля. — Полчасика танцев?

— Нет, — ответил Мишель, посмотрев на часы. — Этот час будем заниматься историей. Темы: революция, законодательное собрание.

К моему удивлению, эти варварские слова не только не повергли школьников в уныние, а напротив, были встречены как объявление об очередном развлечении. Мишель считал, что младшим полезно присутствовать на уроках старших и наоборот. Поэтому все четверо сидели на всех занятиях, и это им, как видно, нравилось. Я и сам хотел бы слушать его уроки истории. Мишель не только понятно рассказывал, он проигрывал все события, да так, словно в нем одном сидело не меньше двух десятков артистов. До этого дня история вообще и история Революции виделись мне как нечто плоское, но сейчас, в его исполнении, она стала рельефной, объемной. Написав на доске дату, он отправился в Законодательное собрание, произнес импровизированную речь за Верньо, потом перешел к фельянам, обратился к Лафайету, ответил за него, перебрался в Тюильри, изображая по очереди короля, королеву, наследного принца, потом переехал на другой берег реки к Кордельерам, выслушал приветствие Люсьена Лормье, снова переехал через Сену, чтобы попасть в Пале-Рояль. Его ученики, изображавшие то народ, то гвардейцев, то Национальное собрание, знали, что, пройдя три шага влево, он попадет к якобинцам, а сделав четыре шага вперед, войдет в городскую ратушу. Ему явно удалось увлечь их. Поэтому я с сожалением покинул эту компанию, не дождавшись конца урока. Мадам Лормье тактично спросила о моих впечатлениях, и я не смог удержаться от похвал в адрес Мишеля и министра.

На работе я настолько хорошо ладил с Одеттой, Жоселиной и Анжелиной, что сам себе казался женщиной рядом с ними, несмотря на судимость и тюрьму, которые делали меня в их глазах мужчиной и придавали своего рода старшинство, признаваемое даже Одеттой. Они разговаривали в моем присутствии о своих сердечных делах так же свободно, как между собой, и часто ждали от меня совета, хотя прямо и не просили об этом. Жоселина переходила на откровенность не так просто, как ее подруги, по крайней мере, в таких вопросах. Однажды, когда мы были с ней вдвоем в кабинете, она призналась мне, что влюбилась в тридцатилетнего химика, который жил в ее же доме. Они ездили одним автобусом, вели долгие разговоры обо всем, кроме любви, на что Жоселина, впрочем, и не надеялась, сознавая свою непривлекательность. Я убеждал ее, что красота ничего не значит, что это не больше, чем украшение, тешащее тщеславие мужчин, но никак не влияющее на сексуальность. В остальном же я приводил ей слова Носильщика: решительно взять инициативу в свои руки, переспать с химиком и убедить, что он совершил нечто очень великое. Говори я ей все это от самого себя, она не приняла бы меня всерьез, но мнение Носильщика казалось ей заслуживающим большого внимания.

Как-то вечером, уходя с работы в шесть часов, я столкнулся в коридоре с Татьяной, одетой в тот же костюм, в котором она была месяцев пять тому назад, в день, когда я вышел из тюрьмы и встретил ее под аркадами улицы Кастильоне. Она поцеловала меня, прижалась к груди и закричала, не обращая внимания на обвевающий нас поток спешащих людей и перекрывая своим голосом топот шагов:

— Мне надоело быть содержанкой этого типа. Заметь, не из-за его полутора центнеров веса. Нет, на это мне плевать и еще раз плевать. Ну и что с того, что я шлюха? Меня это не колышет. Нет ни угрызений совести, ни бессонных ночей. Все куда проще. Мы с ним разной породы и из разных миров. Я каждую минуту желала, чтоб он провалился в преисподнюю. В общем, я попросила у него место учителя. А сейчас пойду верну ключи от тачки и от квартиры со всеми мехами, драгоценностями и прочим барахлом. — Она засмеялась и добавила, понизив голос: — Не думай, что я переживаю или играю в благородство, просто после трех месяцев шикарной жизни, обалденной машины я сегодня утром посмотрелась в зеркало и увидела, что я такая же дура, как и Кристина Резе. Мне стало страшно. Прощай.

Меня обрадовало это ее решение, которого я не переставал от нее ждать. На следующий день я, как обычно, явился на работу на несколько минут раньше. Одетта уже сидела за своим столом. Она подошла ко мне с удрученным видом и взяла за руку:

— Мартен, мне поручено выполнить очень неприятную миссию. Вчера президент позвонил мне домой в девять вечера и сказал, что вы больше не работаете в СБЭ, что вы должны уйти отсюда до половины десятого. Вы обязаны передать вашему брату, чтобы он больше не появлялся в Нейи. Я спросила у него, что случилось, но он не стал отвечать. Я не могла во все это поверить. Только что я снова звонила ему, сказала, что вы нам совершенно необходимы. Он не согласился.

Одна за другой явились Жоселина и Анжелина. Пришлось рассказать им, что происходит. На их расспросы о причинах моего увольнения мне нечего было ответить, никакое предположение не приходило на ум. Я ведь не мог открыть им всю правду. Чувствуя себя неловко, я решил покончить со взаимными прощаниями.

— Я вам скоро напишу, — пообещала Одетта. — Вам трудно будет найти место, а я смогу это сделать для вас.

— Я тоже помогу, — сказала Жоселина.

Мы обнялись. В отделе кадров Келлер не взглянул на меня, и я получил из рук секретарши справку о работе и ордер в кассу на расчет. Как бы случайно здесь же оказался и Эрмелен, но на этот раз он вел себя без обычной наглости, а был любезен и почти учтив. Он продолжал полагать, что я владею вместе с Лормье тайной, угрожавшей его безопасности.

— Вы покидаете нас, господин Мартен? Очень жаль, я всегда очень высоко ценил вас.

— Вам нечего опасаться, господин генеральный директор. Выгоняя меня, президент тем самым подтверждает свое доверие. Так что можете быть вполне спокойны.

Его уши побагровели, и он удалился, пожелав мне удачи. Этим утром впервые в жизни я гулял по Булонскому лесу в рабочий день недели. Опустился туман, и поэтому на аллеях было немного гуляющих. Несмотря на то, что я несколько раз сбивался с пути, мне показалось, что время течет медленно. Загородная местность действует на меня в общем угнетающе. Деревья почти все одинаковые, и абсолютно все лужайки похожи одна на другую. Я оттягивал момент возвращения домой, где Носильщик, очевидно, спал глубоким сном, и мне пришлось бы сидеть в одиночестве, так как у Лены в это время лекции в Сорбонне. Направляясь к заставе Сент-Оноре, я зашел в картинную галерею, чего со мной раньше никогда не случалось. В магазине за столиком сидела женщина, я поздоровался, но она меня не заметила. Я попал сюда как нельзя кстати. В галерее были выставлены картины некоего Марселя Пенгляра, и на печатной афишке, выпущенной по этому поводу, значились такие слова: «Наш великий Марсель Пенгляр является несомненно самым оригинальным, самым лучшим художником эпохи, которая навсегда будет отмечена буйным сверканием его мечтательного гения». Весьма полезное для такого профана, как я, это предупреждение сразу же подействовало на меня и помогло распознать буйное мечтательное сверкание выставленных картин, а особенно полотна под названием «Велосипед в пустыне», где рабросанные на клочке песка, как остатки скелета, велосипедные педали, руль, насос отражали разноцветными пучками свет свечи, воткнутой в песок в одном из уголков пустыни. Смелая картина. Но даже вся эта красота была не в состоянии вытеснить из моего сознания образ Татьяны. Ведь я вошел в этот магазин, вспомнив тот день, когда я видел, как она вышла из своей супертачки и направилась в галерею на улице Боэси. Я с грустью думал, что ее назначат учителем в какой-нибудь департамент, и я ее больше не увижу. Я не думал о том, чтобы пойти к ней домой. Скрыть от нее мое увольнение из СБЭ мне казалось так же немыслимо, как и сказать ей об этом. Узнав, что ее разрыв с Лормье привел в итоге к моему увольнению, она обязательно бы решила, что в чем-то виновата передо мной и чем-то мне обязана.

Я вернулся домой в половине первого, как обычно. Подходя к дому, я встретил Лену, возвращавшуюся пешком из Сорбонны. Пока мы поднимались по лестнице, она рассказывала о своих лекциях и занятиях. После года учебы во франции она должна будет возвратиться в Боннский университет, где уже проучилась два года. Рассказ о прошлой жизни и о ее планах лишь очень отдаленно напоминал то, что она говорила раньше. Эта девушка была исполнена доброты, мягкости и лживости. Валерию и Мишеля мы застали на кухне. Мишель больше не обедал в постели с тех пор, как полюбил Лену.

— Ты как-то странно выглядишь, — заметила Валерия. — Что-то случилось?

— Меня выгнали из СБЭ. И Мишеля тоже выгнали. Не спрашивай за что. Я не знаю.

Чувствуя, что я скрываю правду, Валерия смотрела на меня строгим взглядом и уже готовилась приступить к допросу. Но Носильщик опередил ее.

— Не пытайтесь искать причину. Все это из-за меня. Вчера вечером, часов около шести, мадам Лормье застала меня на Валентине в ее спальне. Она очень рассердилась, но не стала кричать, как резаная. Я попытался втолковать ей, что сделал это для блага Валентины, для того, чтобы она полнее раскрылась в творческом и интеллектуальном смысле, и в этом была доля правды. Мадам Лормье вроде все поняла, но беспрерывно повторяла: «Вы, конечно, правы, но скрыть такое от мужа я не могу». Правда, когда я уходил в восемь часов, она пообещала, что ничего не станет рассказывать. И вот видишь?