Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.

• Название: Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.
• Автор: Марк Еленин
• Издательство: Вече. Рипол
• Жанр: Роман
• Год: 1994
• ISBN: 5-7141-0203-7; 5-87907-048-4

Трагедия русского белого движения, крах честолюбивых планов ее вождей, пошедших против разрушителей России, судьбы простых людей, вовлеченных в кровавое горнило гражданской войны — тема романа Марка Еленина «Семь смертных грехов». Действие романа происходит на полях сражений, на далекой и горькой чужбине, особое внимание уделено автором первым шагам дипломатии советской страны.

---

...Горели золотом купола храма, показавшегося вблизи еще огромней. Внутри собор был прекрасен — замечательными фресками и громадными люстрами, мозаичным полом, стенами, у основания зелеными, а выше серыми, зеленоватыми колоннами, двумя тронами, охраняемыми крылатыми львами, алтарем, иконостасом с амвоном и обширными балконами, где пел хор. Тысяч пять-шесть молящихся — никак не меньше! — мог вместить собор. Сейчас он был почти пуст, хотя шла служба и человек сорок стояло подле алтаря. Слаженно и тревожно-жалостливо пел квинтет. Маленький попик в черной рясе густым басом творил молитву. Благодаря отличной акустике, голос его гремел, как труба-геликон. Рука невидимого человека ловко передала кадило, и попик, плавно помахивая им, спустился к молящимся Сладкий запах ладана сразу же ощутился в воздухе. Попик двинулся быстрыми, короткими шажками сквозь группу людей — и все расступались перед ним и кланялись низко, а он приостанавливался, деловито крестил пустоту перед собой и шел дальше.

Калентьев, купив две свечки и зажегши их от большого напольного светильника возле алтаря, застыл богомольно и сосредоточенно, незаметно бросая взгляды налево и направо. Он увидел большую настенную картину, изображающую группу людей под деревом. На переднем плане, возле сидящего Христа — три мальчика. Глеб вспомнил, что здесь где-то должна быть и работа Васнецова «Христос и Богородица», но отогнал непрошеную мысль, повернулся и пошел к выходу.

На улице он вновь остановился возле большой доски белого мрамора, делая вид, что заинтересовался текстом. И вдруг услышал насмешливый глухой голос, читающий из-за его плеча: «...добровольные пожертвования всего болгарского народа для увековечения его братской любви и глубокой признательности к... — тут голос поднялся чуть не до визга, — великому — подумать только! — русскому народу за освобождение Болгарии в семьдесят восьмом году... Вечная слава павшим!..» Калентьев спокойно обернулся лишь тогда, когда голос смолк. Сзади стоял поджарый человек с седой головой и четким профилем римлянина, одетый в простой костюм явно с чужого плеча.

— Вот, мать-перемать! — зло воскликнул он. — Для увековечения!.. Любви!.. Соборы построили! Лучше бы деньгами выдали, сволочи! Мать их так!

— Не понимаю, о чем вы? — сухо сказал Калентьев.

— Вижу я, ты, как всегда, в отличной форме.

— Не имею чести быть знакомым.

— Не имээшь? Здравствуйтэ, гаспадын. Какой приятный встрэч! Какой жизн — наший жизн?! Я из Крым, гаспадын, из Стамбул, гаспадын, из Галпол, гаспадын, — дурачась и кривляясь, сказал седой.

Калентьев узнал Андрея Белопольского и думал, выгадывая секунды, что могла означать эта встреча: внезапная ли она в действительности или кому-то было нужно именно сейчас подсунуть ему приятеля.

— Ба! — воскликнул он дружески. — Князь?! Изменился ты, однако, не узнать.

— А ты ничуть, Калентьев. Все такой же! Один — во всей армии.

— Как ты оказался здесь, князь?

— Я послан убить царя Бориса за то, что его крестил наш Николай Романов.

Это был новый Андрей, и что-то переменилось в нем.

— Ну, здравствуй, — Калентьев протянул ему руку, и тот, чуть подумав, пожал ее. — Рад видеть. Хотелось бы поговорить.

— Поговорить можно, но не более: я случайно не при деньгах. — Белопольский усмехнулся. И усмешка у него была новая, незнакомая Глебу. «Укатали сивку крутые горки», — подумал Калентьев.

— Предлагаю ко мне, — сказал он. — Выпьем за встречу. Я в «Болгарии».

— А меня пустят? Я не стану шокировать тебя и тамошнее блестящее общество? Лучший отель!

— Идем, идем! Проведу тебя по старой дружбе. — И он повел Андрея в обратном направлении, к царскому дворцу. — А ты где остановился? Не в Подуэнях[36], случаем, — вечным железнодорожным пассажиром?

— Обижаешь. — Андрей усмехнулся. — Я пролетарий, зарабатываю на хлеб этими двумя, — он протянул мозолистые, в незаживших ссадинах, ладони. — И сам себе удивляюсь: нынче выгодней стать убийцей, вором, тайным агентом — кем угодно!

Они миновали царский дворец — длинный, двухэтажный, на высоком цоколе, с большими продолговатыми окнами и балконами на втором этаже, позади дворца был виден сад, у входа, под железным балконом, застыли дюжие часовые, — и свернули на бойкую улицу, ведущую к почте. На ней и помещался отель «Болгария», который в те годы, действительно, считался лучшим в столице.

— Хочу спросить, — остановился Белопольский. — Ты, случаем, ничего не знаешь о членах моего семейства?

— Я уже говорил тебе о деде: он остался в Крыму, а теперь вернулся в Петроград. — Глеб вопросительно посмотрел на Андрея, тот кивнул безразлично, и Глеб продолжил, словно после раздумья и внутренней борьбы: — Я видел и его подпись под одним из обращений к солдатам и офицерам врангелевской армии.

— Может, он и прав, — дед, — задумчиво сказал вдруг Белопольский.

Калентьев посмотрел на него с удивлением...

— Думаешь, все русские — те, что привел Врангель, и те, что прибежали сюда после Одессы, Новороссийска, — одинаковые? И страдают одинаково, и верят одинаково, и одинаково молятся за Россию? Как бы не так!

— Господь не допустит гибели России, — сказал Калентьев.

— Не допустит? — с усмешкой посмотрел на него Андрей. Ну будет уж, Калентьев... Или как тебя там — на самом деле?

— О чем ты?

— Бог уже допустил... Рассчитывали, большевиков можно победить? Нет! А Россия, как вы изволили только что выразиться, погибнуть не может. Следовательно, и победить ее нельзя. Невозможно. Нам с вами. И тысячам таких же изгоев. Ибо: там страна. С ними. Не с нами, Калентьев.

— С такими идеями вам и к большевикам отправиться не страшно.

— Нет, Калентьев, страшно. Точно вы выразились — очень страшно. От меня осталось лишь полчеловека. Другую съели господа Корниловы, Деникины, Врангели. А зачем большевикам получеловеки? Обрубки?! Нет, такие, как мы, России не нужны. Наше дело плохо, Калентьев. Как вы, вероятно, убедились, в беженском раю никто не хочет сентиментальничать. Все ножами да зубами работают — только успевай обороняться.

— Оставим эту тему.

— Оставим, — согласился князь. — И мои подозрения тоже.

— Какие подозрения?

— В отношении тебя.

— И в чем ты меня подозревал?

— Какая теперь-то разница?! На тебе по-прежнему русская воинская форма... Считаем, вопрос снят.

— Как будет угодно. Готов ответить на любой твой вопрос.

— Благодарю. Но вопросов не будет... Никаких...

В маленьком номере Калентьева они выпили несколько рюмок водки, закусили, и Андрей, внутренне расслабившись, подобрел и принялся расспрашивать Глеба о его житье-бытье, об армии и знакомых офицерах.

— Но ты-то, ты-то как здесь оказался? — спросил Калентьев.

— Рассказывать сутки, — отмахнулся Белопольский, в который раз подливая себе и понемногу отхлебывая, но не пьянея.

— А ты в двух словах, — настаивал Калентьев.

— Если в двух — изволь. Но выпьем! — Андрей сделал глоток, лицо его перекосилось, в глазах — ярость: — Все было, все! Нанялся я матросом на вонючую фелюгу. Пиратствовали, контрабанду возили. Чуть не угробили меня там. Потом в Варне околачивался — дела искал. Когда от голода стал пухнуть — тоннель строил в горах. Молот, лом, кирка — ты держал когда-нибудь это в руках, Калентьев? Десять часов? Босиком — никакая обувь острых камней не выдерживает... Еще копал землю под виноградники, работал на разгрузке вагонов со «смрадом». Знаешь, что такое «смрад»? Знаешь, конечно... Этим «смрадом» я надышался досыта. Вся жизнь — смрад! — Андрей не пьянел будто, но становился все злее. — Хотя тот «смрад», что я грузил, — другой. Это сухие дубовые листья, пыльные, едкие. Их употребляют при выработке кожи. Дрова пилил в лесу, даже в стачке участвовал там, каково? Штрейкбрехеров привезли — наших с тобой земляков, ясно? Мы им: «Навоз вы! Подлецы!» А они в ответ: «Хамы! Скоты». Кто-то схватился за сук, за ним — другой, третий. Пришельцев обратили в бегство. — Андрей улыбнулся, хохотнул. Смех у него был добрый, незнакомый Калентьеву. — Ну, жандармы, разбирательство. Назвали всех нас большевиками, напавшими на честных людей, и уволили. Теперь я — в артели грузчиков на железнодорожной «гаре», станции. Мостки к вагонам пляшут, плечи, ноги и руки болят, пот слепит, рот и легкие в пыли — не продышаться. Мешки — на плечах, сыпучие грузы — в тачках. И беги! Зато следующий день отдых. Как сегодня.

— Ты очень изменился, Андрей.

— К лучшему или худшему?

— Очень изменился, — повторил Калентьев, уйдя от ответа.

— Видно, потому, что за короткое время я прожил не одну жизнь, Калентьев. И все эти разные жизни остались во мне. И знаешь, хоть трудно, не хочу ничего, кроме своей артели. Пригласи меня господин Кутепов начальником штаба, откажусь. И это не поза — убеждение. В наше время самое лучшее, когда руки-ноги работают, а голова — свободна. Думать не надо, не хочется, да и не о чем.

— А не хотел бы ты вернуться домой?