Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

• Название: Подари себе день каникул. Рассказы
• Автор: Габриэла Адамештяну
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002216-9

Первые же произведения молодой румынской писательницы необычайно быстро завоевали популярность у читателей и критиков СРР, она лауреат двух литературных премий.

Тема собранных в этой книге рассказов — психология современного человека, жителя большого города. Подчеркнутая объективность, точность психологического портрета позволяют Габриэле Адамештяну убедительно показать те проблемы, которые волнуют ее соотечественников и которые наверняка найдут отклик и у советского читателя: ужесточение ритма жизни, ослабление семейных уз, одинокая старость, приспособленчество и бюрократизм, уродующие как личность, так и общество.

---

— И что же ты собираешься делать, если ее парализует? Что ты с ней будешь делать? Возьмешь ее к себе?

— Куда же мне брать? Кто будет за ней ухаживать?

Загорелое лицо Андрея еще больше темнеет. Что за глупые вопросы, и почему она задает их у кровати больной? А вдруг мать все-таки слышит?

— И тем не менее придется тебе ее брать, — выпаливает он.

У него распухшие веки, покрасневшие глаза… Сможет ли он чего-нибудь добиться? Работает он отчаянно, даже ночами, он медлителен, усерден и желчен. Возмущается сослуживцами, которые проводят полдня в болтовне или за кофепитием. Возмущается собственной пуританской семьей, воспитавшей его застенчивым и беспомощным, своим буржуазным происхождением — этим пожизненным клеймом, сиди хоть все ночи напролет, все равно не выдвинешься.

— Отчего же именно мне ее брать? По-моему, надо просто оставить ее в покое, — не унимается его дуреха сестра. Сколько он себя помнит, она всегда выводила его из терпения.

Андрей повернулся к ней спиной, распаковывает свертки, сверточки, вынимает термос.

— Вот, тут Нелли на пару приготовила.

Он показывает сестре фрикадельки — надо переменить тему. Есть же на свете люди, с которыми, как ни старайся, все равно не договоришься.

Воздух в реанимации спертый, тяжкий. А мать лежит такая прекрасная: это прозрачно-белое лицо, тонкие руки, темные мечтательные глаза — куда подевалась крепкая, энергичная, властная женщина?

— Значит, ты стоишь на своем, — для порядка подытоживает Андрей, освобождая термос из бумаг и пакетов.

С самого детства руки у него были золотые, все-то он умел делать, только дай ему срок — что угодно починит. Ему бы только время, он во всем разберется, он и ночами работает, по 4–5 часов спит, а ведь как посмотришь вокруг — мало кто в свое дело так душу вкладывает. Посмотришь вокруг — диву даешься, как это все не провалилось в тартарары…

— Завтра придешь?

Романица вышла его проводить. Постепенно запах реанимации — запах мыла, спирта, запах испражнений — отступает. В этот час коридоры пусты. В ординаторской нянечка — та, у которой расширение вен на ногах, — старательно гладит белье, принесенное из дому. Высокий, нескладный Андрей подходит к ней на цыпочках и всовывает бумажку в десять леев в оттопыренный карман передника. Сегодня субботний вечер — слышится музыкальная заставка к сериалу «Богач, бедняк»; ассистенты спускаются к телевизору.

— Нет, теперь через три дня, у меня работа, — помедлив, решительно заявляет он.

Вы только посмотрите на него, думает сестра, как всегда, всю тяжесть перекладывает на меня. Он ничуть не изменился с детства — тогда он ревел по вечерам в ванной, боясь, что в глаза попадет мыло.

— Так все же как будет с документами в дом престарелых? — не отступает Андрей. — Ведь до осени надо отдать туда тетю Вику.

Голос у него хриплый, скучливый. Вот уж сколько лет он мечтает встать на ноги, освободиться от заботы о родственниках, устроить дом по вкусу, дать Нелли то, чего она заслуживает, иметь возможность спокойно работать по ночам. И вот, когда ему показалось, что все на мази, тут-то и начались эти ужасы… Все эти напасти.

— …последний раз мама сказала: тетя Вика права, что не хочет в приют… Все старики с их улицы живут у себя дома, она одна… ей и перед соседями, перед знакомыми стыдно… Все-таки Делькэ были людьми заметными, у них и свой магазинчик…

— Подумаешь, важность — лавка! Да если бы эту лавку у них не отняли, неизвестно еще, что бы тетя Вика с ней делала. Ты забываешь, какую она сейчас несет околесицу…

Романица прекрасно помнит их магазинчик и прилавок, под которым играла, и как чуть заметно покачивались весы. И тот вечер, когда ей дали большой пузатый мешок с зелеными купюрами.

— Можешь играть сколько душе угодно, — сказал дядя Делькэ. — Теперь все, инфляция кончилась…

Мужчины шептались в углу, а тетя Вика причесывалась перед зеркалом: рядом с высокой фаянсовой кружкой, расписанной большими красными цветами, отражалось в зеркале ее свежее лицо, греческий нос, черные вьющиеся волосы — кто бы мог подумать, что их придется красить…

— Ты ведь не знаешь, какие они, эти заведения… Ты и не представляешь, до чего они жалкие… Она права, что слышать не хочет о доме престарелых…

— Скажи, — хрипло прерывает Андрей. Он судорожно ощупывает карманы — куда запропастились сигареты? — Скажи, ты можешь взять ее к себе?

— Ты же знаешь, что мне некуда… Знаешь, что пока…

— Тогда зачем все эти бесполезные разговоры? Разве ты не понимаешь, какую взваливаешь на себя ответственность?

— Да какая же ответственность?

— А такая: если с ней что случится — парализует или еще что, — ты возьмешь ее к себе и будешь за ней ухаживать… Вот и все, что ты пожимаешь плечами? Что было бы с дядей Делькэ, если бы он не умер через неделю? Это, понимаешь ли, легче всего — корчить из себя сердобольную, заявлять, что тебе, мол, жалко отдавать тетку в приют… А ответственности никакой на себя не брать…

* * *

— …он говорит, что я должна взять на себя ответственность, раз не хочу отправлять ее в приют…

Лето разразилось как-то вдруг: тропическая жара, потом ливни прорвали гнетущее небо. Прекратились дожди — и снова зной, точно лихорадка, охватившая бессильное тело. Пестрая крикливая толпа лишаями пятнает солнечные улицы.

Они жались в тени, на задворках, поближе к гаражу, чтобы спастись от зноя и от людских глаз; долгие годы они невольно искали тень, опасаясь ярко освещенных улиц, встречаясь в чужих квартирах.

— Ну как же ты-то можешь взять на себя?.. И хотела бы, да не сможешь…

В его голосе вежливое сочувствие и скука. Наверное, сказывается жара, давка в трамвае, усталость — за восемь рабочих часов он сумел проявить рвение, не позабыв и свои дела. Или, может, ему надоело приходить сюда ежедневно из сочувствия к ней и прогуливаться по тротуару перед больницей, засунув в карман тергалевого пиджака — слишком теплого по этакой жаре, изрядно поношенного, если смотреть на него при ярком свете, — две прочитанные и свернутые трубкой газеты.

— По-моему, это просто позор — запихивать ее в приют… Если бы ты знал, какая она была веселая и щедрая! Она на восемь лет старше мамы…

Снова семейные истории, как все это скучно, но нельзя подавать виду, он никогда не подает виду, если ему что-то не нравится. Он смотрит на нее внимательно, он ведь так хорошо, даже слишком хорошо знает каждую ее черточку. И все ее тело знает до мельчайших подробностей — когда-то она была очень тоненькая, впрочем, и сейчас толстой ее не назовешь. А как одета: точно студентка, точно всего года два назад приехала из провинции. И волосы все так же подстригает — под мальчишку — или завязывает сзади шнурком. Только что-то уж слишком много стало седых волос на висках и на макушке.

— …когда объявили в августе шестнадцатого года всеобщую мобилизацию, дедушка ушел на фронт, а бабушка умерла от тифа, и тетя Вика одна растила брата и сестру — маму и дядю.

Сегодня она как-то особенно взволнована. И на мгновение он смешался, с тоской подумав, что придется кривить душой, подстраиваться. Но тут же взял себя в руки: не впервой, пора привыкнуть к своему неестественному голосу, к несвойственным ему реакциям. Ведь он немало потрудился, чтобы преодолеть свою импульсивность, выглядеть натурой скрытной и сложной, и втайне гордился, полагая, что ему это удалось.

— А у этой твоей тетушки нет мужа? Она не была замужем или с ее мужем что-то случилось? — спрашивает он, чувствуя, что пора ему вставить слово.

— Так ведь ты знаешь, что дядя Делькэ умер после землетрясения, — с упреком отвечает Романица.

С каким-то даже шутливым упреком: мол, что ж это ты, ведь я изо дня в день рассказываю тебе каждый свой шаг, а ты все никак не войдешь в курс дела? Разве я не звонила тебе, когда вызвала врача? Я ведь тогда за консультацию сто леев заплатила; врач сказал: если больной проживет неделю, будет жить, так оно и вышло — дядя Делькэ умер на четвертый день вечером. А в крематорий я не пошла, потому что в тот день мы с тобой встречались — не может быть, чтоб ты не помнил. Дядю Делькэ парализовало после землетрясения… От страха… Впрочем, рано или поздно это должно было случиться: когда человеку семьдесят девять лет и в нем сто двадцать килограмм…

Он вежливо и восхищенно присвистнул.

— …Бедная тетя Вика, она тоже старенькая, и подумать только, ей пришлось переворачивать его, менять белье…

Она замолчала на полуслове и глянула на улицу, по которой неслись разноцветные машины. Не надо оскорблять стыдливость друга, она так хорошо понимает его, он очень похож на ее брата Андрея. Только много мягче, добрее, ведь за столько лет они ни разу не поссорились… Кажется, он ни разу даже не возразил ей; нет, пожалуй, иной раз он над ней посмеивается, словно она ему чужая. И это, сказать по правде, ее раздражает, но она старается быть справедливой и строго-настрого запрещает себе обращать внимание на всякие пустяки.