Бенедикт Сарнов - Маяковский. Самоубийство

• Название: Маяковский. Самоубийство
• Автор: Бенедикт Сарнов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Филология
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-18644-1

Смерть и бессмертие… В приложении к Маяковскому оба эти слова таят в себе множество вопросов. О причинах трагической гибели поэта спорят поныне, и споры эти сегодня так же горячи, как в тот роковой день 14 апреля 1930 года. И с бессмертием Маяковского дело обстоит тоже непросто. На какое бессмертие может рассчитывать поэт, сказавший: «Умри, мой стих…», «Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь…»?

---

В жизни он с Элли уехал из кемпинга в тот же день, и хандра настигла его в Нью-Йорке. В стихотворении он остается в кемпинге, один на один со своей хандрой. Это изменение места действия понадобилось ему по многим причинам. Но немалую роль, наверно, тут сыграло уж очень подходящее к случаю название кемпинга: «Не унывай».

Гораздо важнее, однако, КТО сказал ему это мгновенно излечившее его волшебное слово. В жизни это была возлюбленная, примчавшаяся к нему, лежащему в койке, отвернувшись от всего мира лицом к стене. Они помирились, и хандра ушла. «И стоило жить, и работать стоило».

В стихотворении избавление от хандры ему принесла не Элли, а другая, главная его возлюбленная:

За палаткой
                 мир
                       лежит угрюм и темен.
Вдруг
        ракетой сон
                          звенит в унынье в это:
«Мы смело в бой пойдем
за власть Советов…»

И хандру как рукой сняло. «И стоило жить, и работать стоило»:

Ну, и сон приснит вам
                                 полночь-негодяйка!
Только сон ли это?
                            Слишком громок сон.
Это
     комсомольцы
                         кемпа «Нит гедайге»
песней
          заставляют
                          плыть в Москву Гудзон.

Вряд ли он все это выдумал. Что-то такое там, в этом кемпинге, наверно, все-таки было. И комсомольцы. И песня, которую они пели. И песня эта, наверно, шевельнула какие-то струны в его душе, еще не расставшейся со своей главной любовью.

И тем не менее это был сон, которому наяву (слава тебе, Господи!) не суждено было сбыться.

Он еще хорохорится, делает вид, что не сомневается: рано или поздно этот его сон станет явью. И тогда будет у него только одна забота:

Да, надо
             быть
                    бережливым тут,
ядром
         чего
                не попортив.
В особенности,
                      если пойдут
громить
            префектуру
                             напротив.

Это, положим, шутка (хотя у парижанина от таких шуток, наверно, — мороз по коже). Но он и не в шутку, а самым серьезным образом еще старается уверить себя, что со всеми нерешенными социальными вопросами несовершенного западного мира «надо обращаться в Коминтерн, в Москву». Что именно этот самый Коминтерн, находящийся в Москве, и есть — генеральный штаб грядущей мировой революции. Что в Москве все эти проклятые социальные вопросы уже решены самым наилучшим образом:

Как врезать ей
                      в голову
                                  мысли-ножи,
что русским известно другое средство,
как влезть рабочим
                             во все этажи
без грез,
             без свадеб,
                              без жданий наследства.

Он еще верен своей главной любви. И не скрывает, что она по-прежнему для него — главная:

Волны
         будоражить мастера:
детство выплеснут;
                            другому —
                                            голос милой.
Ну, а мне б
                 опять
                         знамена простирать!
Вон —
         пошло,
                   затарахтело,
                                      загромило!

Только с ней, с этой главной своей возлюбленной, он мог бы быть счастлив! Но в реальности счастье это ему испытать не дано. Только в воображении:

И снова
           вода
                  присмирела сквозная,
и нет
        никаких сомнений ни в ком.
И вдруг,
            откуда-то —
                              черт его знает! —
встает
          из глубин
                        воднячий Ревком.
И гвардия капель —
                             воды партизаны —
взбираются
                 ввысь
                          с океанского рва,
До неба метнутся
                          и падают заново,
порфиру пены в клочки изодрав…
И волны
            клянутся
                         всеводному Цику
оружие бурь
                   до победы не класть.
И вот победили —
                          экватору в циркуль
Советов-капель бескрайняя власть.

Кому-то — голос милой. А ему — «опять знамена б простирать». И даже когда настигла его единственная из всех его любовей, которая могла поспорить с его пожизненной любовью к Лиле, — даже она в его сознании неотделима от той, большой, главной его любви.

Стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» было написано в 1928 году. А пятью годами раньше — в 1923-м — было написано другое его стихотворение — «Париж. Разговорчики с Эйфелевой башней».

«Письмо…» — любовное послание к женщине, по силе и накалу страсти сопоставимое с шедевром его ранней лирики: «Лиличка. Вместо письма»:

Ты одна мне
                  ростом вровень,
стань же рядом
                       с бровью брови,
дай
     про этот
                 важный вечер
рассказать
                по-человечьи…
В черном небе
                      молний поступь,
гром
       ругней
                 в небесной драме, —
не гроза,
             а это
                     просто
ревность
             двигает горами.
Глупых слов
                  не верь сырью,
не пугайся
               этой тряски, —
я взнуздаю,
                 я смирю
чувства
           отпрысков дворянских.

«Разговорчики с Эйфелевой башней» — совсем о другом:

Я жду,
пока,
подняв резную главку,
домовьей слежкою умаяна,
ко мне,
большевику,
на явку
выходит Эйфелева из тумана.
— Т-ш-ш-ш,
башня,
тише шлепайте! —
увидят! —
луна — гильотинная жуть.
Я вот что скажу
(пришипилился в шепоте,
ей
в радиоухо
шепчу,
жужжу):
— Я разагитировал вещи и здания.
Мы —
только согласия вашего ждем.
Башня —
хотите возглавить восстание?
Башня —
мы
вас выбираем вождем!..
Метро согласились,
метро со мною —
они
из своих облицованных нутр
публику выплюют —
кровью смоют
со стен
плакаты духов и пудр…
Башня —
улиц не бойтесь!
Если
метро не выпустит уличный грунт —
грунт
исполосуют рельсы.
Я подымаю рельсовый бунт.

«Письмо…» — о любви, как всегда у Маяковского, трагической, неразделенной.

«Разговорчики…» — о восстании вещей, о бунте, который в случае удачи, как мы знаем, меняет свое название. То есть — о революции.

Казалось бы, что общего может быть между этими двумя стихотворениями?

Общее, однако, есть.

Начать с того, что ожидаемая поэтом тайная его встреча с Эйфелевой башней, само его ожидание этой встречи наводит на мысль скорее о любовном свидании, нежели о «явочной» встрече двух революционеров-заговорщиков.

С первых же строк стихотворения с всегдашней пронзительностью и силой звучит тут старая, вечная его лирическая тема:

Обшаркан мильоном ног.
Исшаркан тыщей шин.
Я борозжу Париж —
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.
Вокруг меня —
авто фантастят танец,
вокруг меня —
из зверорыбьих морд —
еще с Людовиков
свистит вода, фонтанясь.
Я выхожу
на Place de la Concorde.

С другой стороны — и в «Письме Татьяне Яковлевой», в этом интимном любовном послании ему б «опять знамена простирать»: