Анетта Пент - Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго

• Название: Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго
• Автор: Анетта Пент
• Издательство: «Текст»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0988-7

УДК 821.112.2

ББК 84(4Гем)

П25

Перевод данной книги был поддержан грантом

Немецкого культурного центра им. Гёте (Института им. Гёте),

финансируемого Министерством иностранных дел Германии

Пент А.

Привыкнуть друг к другу можно и без слов это совсем не долго:

Рассказы / Анетта Пент; Пер. с нем. — М.: Текст, 2011. - 157 [3] с.

ISBN 978-5-7516-0988-7

По масштабу дарования А. Пент можно сравнить с Мюриэл Спарк. Ее откровенная лиричная проза едва ли оставит кого-нибудь равнодушным. Небольшой рассказ Пент уже выходил в сборнике «Минуя границы», посвященном падению Берлинской стены, однако по-настоящему ее талант раскрывается лишь в этой книге. В 2002 году Пент стала лауреатом Премии Ингеборг Бахман, в 2009 году ей была присуждена Премия Итало Свево.

Язык Анетты Пент достигает глубокой, истинной лаконичности, вибрирует от внутреннего напряжения, от артикулируемого молчания.

«Цайт»

© by Piper Verlag Gmbh, München 2010

© «Текст», издание на русском языке, 2011

---

Свеча у постели моей мамы не горит, я просто заметила это, когда мы зашли, и никто ее не зажег, мама лежит здесь в своей белой больничной рубашке совсем без свечи, и это возмутительно, нет, даже хуже, это немыслимо. Невыносимо, говорю я, и брат кивает, мне не нужно объяснять, он сразу понимает, что имеется в виду, кладет ладонь на мамину руку и остается дежурить, пока я иду к медсестрам, но в ординаторской никого нет. Не понимаю, где они шатаются, экстренных больных нет, поэтому их отсутствие ничем не оправдано, но речь сейчас не об этом, а о свече, которая уже давно должна была гореть. Я стучу в дверь, хотя там никого нет, не орать же мне во все горло, вот я и продолжаю стучать и, когда все равно никто не приходит, дважды сильно ударяю в дверь, такое нельзя не услышать. Но медсестра, которая наконец приходит, ничего не говорит, не ругается, возможно, это та же девушка, которой я показывала мамину фотографию, она вопросительно смотрит на меня, а я забыла, зачем пришла. Я опускаю глаза и смотрю на линолеум на полу, с древесными узорами, и тут мне приходит в голову: у вас, случайно, нет спичек. Она сразу лезет в карман халата и достает оттуда зажигалку, я подозревала, что она ходила курить, а теперь вижу и пачку сигарет, выступающую из-под ткани, не думала, что вам это разрешено, говорю я вдруг и вытираю лоб, у меня такое влажное лицо, словно я его дождю подставляла. Медсестра молча протягивает мне зажигалку, мы зажигаем свечу в траурном зале и убавляем свет, но, когда мы с братом уже собираемся сесть рядом с мамой, я снова вскакиваю. Нет гладкого черного камня, который лежал на ее тумбочке дома, а потом и здесь на маленьком столике у кровати, я точно знаю, это бросилось мне в глаза, потому что все, что не белое, заметно в белой комнате: ее часы, которые с нее сняли, так как она больше не различала времени, и книга, которую она больше не могла читать, и этот камень, мне нужно его найти. Я чувствую, что веду себя странновато, сначала спички, потом камень но он необходим мне немедленно, они ведь могут и выбросить его, как выбрасывают все ненужное, зачем им хранить какой-то черный камень. Мама хранила его пятьдесят лет, она привезла этот камень с пляжа маленького греческого островка, куда мои родители отправились в первое романтическое путешествие, всего один паром в день, купались, они нашли там хороших друзей, мне нужно им позвонить, так же как и всем старым друзьям мамы и моего давно умершего отца, правда, у меня нет номеров, я даже еще не бралась за то, что надо сделать, но без камня я не могу начать.

Снова спешу по коридору в ординаторскую, там сейчас дежурный врач, и он выходит ко мне, но я совсем не хочу слушать, почему мама умерла, он может оставить все это при себе, мне нужен камень, и я прохожу мимо него прямо к медсестре, которая стоит в дверном проеме, камень, спрашиваю я, где камень. Медсестра смотрит на врача и покачивает головой, врач ставит для меня стул посередине комнаты и спокойно говорит: вы только сядьте сначала, но я продолжаю стоять, не сводя глаз с медсестры, которая в конце концов понимает, что нам необходимо сейчас же найти камень, и исчезает. Итак, начинает врач, но я оттесняю его, вслед за медсестрой, она идет по коридору, мимо траурного зала, мимо маминой палаты, я не понимаю, где она собирается искать камень, если не там, и я уже хочу позвать ее, как вдруг вижу, что над какой-то другой палатой мигает лампочка, и тоже различаю пронзительный звук сирены, медсестра не ищет камень, она бросает меня там и исчезает в другой палате, а я возвращаюсь к брату, который прислонился лбом к маминому плечу и не хочет ничего слышать о камнях.

Я на работе, и еще никто меня ни о чем не спросил. Никто не знает, о чем можно спрашивать. Никто не может ни о чем спросить, и я этому очень рада. Я провожу свои уроки, три подряд, выпив перед этим две чашки эспрессо, приняв холодный душ и красиво нарядившись в зеленую одежду. Как охотник, сказала бы мама, ненавидевшая этот цвет, она всегда носила только черное, серое и белое, и кто теперь будет надевать ее вещи, что я буду с ними делать, нужно не забыть об этом, когда пройдет неделя и похороны, а может, и позже. Никто ни о чем не спрашивает, и я чувствую, как ком стоит в горле, никто ничего не замечает, потому что я могу, как обычно, разговаривать, хотя мне хотелось бы молчать. Итак, я говорю, ученики говорят, мы говорим по очереди, на самом деле это довольно складный концерт, в котором порой то звук слишком громкий, то темп замедляется, иногда даже наступает молчание, которое ширится и растет, а я просто стою и закрываю измученные глаза, мне так легче, ученики смущенно потупили взгляд и рассматривают свои парты, а когда некоторые начинают перешептываться и кивать в ту сторону, где я стою вся в зеленом, закрыв глаза, я говорю что-нибудь, и ученики облегченно вздыхают и ерзают на стульях, а я передвигаюсь мелкими шажками, как будто могу оступиться.

Мой брат тоже на работе, он пошел на следующий же день, не знаю, говорю я, считаешь ли ты нормальным сразу снова погружаться в будни, думаю, горю тоже нужно дать место. Он молчит, и тут я понимаю, что сама только что пришла с работы, и не могу удержаться от смеха. Он тоже смеется, но быстро замолкает, и кажется, будто он разучился смеяться. Потом брат идет к массажисту, потому что у него проблемы со спиной, как и у меня, мы могли бы быть близнецами, а может, так оно и есть. Можешь и за меня сходить, говорю я, было бы здорово, потому что у меня такое ощущение, что кто-то согнул мой позвоночник в пояснице больше, чем дано природой, и поэтому в нижней части спины жжет. С этим ты сама разбирайся, твердо отвечает брат, и звучит это так серьезно, как если бы он говорил совсем не о моей спине. Нужно что-то предпринять против этого жжения, но оно такое сильное, что я не знаю, с чего начать, непонятный жар чувствуется постоянно, когда я дышу, хожу, бегаю, ем, работаю, иногда он ощущается как тоска по дому, а потом как страстное желание или любовные страдания, а иногда и все вместе.

Я иду домой к любимому, который написал, что я могу прийти, когда захочу, и что он всегда-всегда ждет меня, но вчера я уже приходила, и что, разве он ждал? Сегодня мне тоже пришлось пять раз позвонить, и я ему это припомню, я обидчива и никогда ничего не забываю, то зло, которое мне причинили, или то, чего для меня не сделали, отпечатывается в моей памяти, и настоящим избавлением, которое мне мог бы подарить ангел, было бы полное отключение моего мозга, которое бы все это навсегда стерло.

Ты ведь сказал, что всегда будешь ждать меня, говорю я плаксиво, как только он открывает, и хочу, чтобы он погладил меня по голове и проводил в комнату, моя мама умерла, добавляю я, хотя он уже давно это знает, и мне хотелось бы расплакаться, тогда он будет точно знать, что делать, я уже много раз ему плакалась и иногда даже специально. Но в этот раз не удается. Расскажи-ка, говорит он, но берет неверный тон, звучит так, будто он ждет рассказа о каникулах или о работе. Молча я растягиваюсь на его диване, но не так, как мне хотелось бы, а лежу фараоном, с перекрещенными руками, уставившись в потолок. Он сидит рядом и пристально изучает меня словно врач, а я хочу, чтобы он о чем-нибудь спросил, но он ведь уже задал мне вопрос и не угадал с ним. Все это очень утомительно, нам бы лечь в постель и заняться любовью, но даже такая перспектива кажется мне бесконечно тягостной и тяжелой.

Жжение такое сильное, что я не могу заплакать, даже если бы захотела, из глаз сыплются искры, смотреть тоже, естественно, больно. Что ты на меня уставился, спрашиваю я любимого, даже не поворачиваясь к нему. Знаешь что, говорит он, иди-ка сюда, двигается ближе ко мне и кладет свою ладонь на мою руку, он бы обнял меня, если б мое неподвижное тело фараона могло расслабиться и повернуться к нему, и мои руки обхватили бы его пальцы, и, возможно даже, мои губы могли бы прикоснуться к его лицу, но я резко встаю, будто кто-то одним махом переместил меня в вертикальное положение.

Теперь я могу пойти к брату, который всегда спокоен и тем временем укрепил свою спину, еще я могу пойти домой к маме и начать разбирать вещи или пойти на вокзал и уехать, куда глаза глядят, на работе меня заменят, они поймут, уехать, куда глаза глядят, совсем по-детски. Я медленно бреду вдоль по улице, где живет мой возлюбленный, вокруг снова липы, и запах их, как приступ ребячества, можно поехать в какое-нибудь место, где нет лип или достаточно ветров и дождей, чтобы рассеять и разбавить липовый аромат, как по-детски, на греческий остров, хоть на какой-нибудь остров.

Мы ее дети. Возможно, мы опоздали, но не сильно, она еще здесь, наша мама, только я не знаю, что случилось с ее руками. У нее же худые крепкие руки с выступающими венами, которые она с удовольствием показывала, кожа была красной, а сгибы пальцев острыми, но эти руки, скрещенные на белом одеяле, мягкие, опухшие и теплые, у моей мамы ведь холодные руки, они всегда были холодными, но сухими, а теперь стали теплыми, сухими и полными, полные руки не идут моей маме, и я прикасаюсь к ним, они должны быть хотя бы холодными, как раньше. Я дотрагиваюсь до ее гладкого лба, и, пока вспоминаю, каким он был до того, как она оказалась здесь, воспоминание стирается само по себе, а ее образ отдаляется от меня, как раз этого мне сейчас и хочется. Я закрываю глаза, чтобы еще что-то уловить, ее взгляд, то задорный, то кокетливый, часто измученный, иногда усталый, как можно увидеть так много в одном взгляде, был ли в нем весь этот смысл, я не знаю. Но отдельные картинки наслаиваются друг на друга и становятся нечеткими в тот момент, когда я их вызываю, как сон, который забывается, пока о нем рассказываешь.