Владимир Галкин - У Таси

• Название: У Таси
• Автор: Владимир Галкин
• Жанр: Современная проза

---

— А, Жорик! Проходи, проходи, Тасенька у себя, токмо снег-то сбей с обувей на коврик.

«Токмо», «обувей» — это Москва, это Рогожье и Таганка.

В коридоре жарко до невозможности, пахнет жареной картошкой, капустой, рыбой. Готовят. Тасина дверь первая, всё низкое, мне приходится всегда сгибаться, и всегда я забываю и стукаюсь темечком о притолоку — оттого в волосах болячки, а то я всё думал, что парша какая-то.

За дверью, не раздевшись, первым делом я целую её в губы и беру за грудь (это обязательно), она нервно отпихивается:

— Во-о, холоднющий, небритый, вином пахнет, фу. Что за манера, когда отучу: сперва разденься, потом входи.

— Слишком жаждал я мою крулеву, — бормочу я, вешая пальто и шапку, — слишком груди я её искал. А Тасенька картошечку жарит с тресочкой, да? или лещиком? Но на столе я не вижу бутылочки с домиком.

Прохожу в носках по чистой дорожке и сперва сажусь на кровать, притягивая её для дальнейших объятий. Я, конечно, очень сдерживаю себя, да и она не позволяет гладить её зад, ибо… уже бывало такое, что просто смущение.

— Да подожди ты… ну Жорка! Я разозлюсь! Марш к столу! Я пошла за картошкой. Сидеть и держать себя в руках.

Я глупо улыбаюсь, разглядывая её всю: крепенькая, невысокая женщинка в чорном сарафане (о, чорный цвет очень сексуален! впрочем, мы тогда этих слов не знали), в белой кофточке с высоким воротом, в капрончике-чулочках («чёрная пятка»! это тогда был высший шик и для бедных, и для богатых), а поверх этакие грубой шерсти «поножи», как я их называю, то есть носки для тепла и хождения без тапок. У них и в квартире чистота, можно в сортир сходить босиком.

«Жорка» сидит за столом, появляется картофельное чудо с тарелкой жареного сома. О! Она знает мои вкусы, сом — первая рыба моя. А вот и бутылочка. И рядом баночка белых холодных грибков.

— Ну-у, — капризничаю я, — «особая»… да ещё тёмного стекла… Тася, это не эстетично. И вкус у ней — для мужланов, для хамла, а я мальчик нежный, слизистая моя выдерживает только «столичную» и алб-де-масэ, меня мама вообще на пирожных вырастила, а папа ещё грудному папироску давал. И грибы я люблю подберёзовики.

Мы смеёмся, и я наливаю первые лафитники. Встаю.

— Тася, ты… ты… сейчас вспомню, кто ты. Понимаешь, хотелось воспеть тебе хвалу из песен Исуса сына Сирахова, но забыл, а это надо делать точно, поэтому я лучче спою:

Выпью я за Тасю, Тасю дорогую,
Свет ещё не видел… милую такую!

Мотив известный, смысл тоже. Чокаемся и, перегнувшись над столом, целуемся в губы. Так у нас повелось. Какое милое, готовное лицо, как я хочу её! Родинка над бровью так и дрожит, и она — она хочет. Но нельзя же сразу, так вот, кое-как, нет, мы ещё посидим, мы послушаем меня или патефон, мы споём, тихо споём.

Конечно, ей хочется настоящего мужа, её лет и развития и вкусов, но всё-таки я довольно опытен и нахален, так что пока есть приятная видимость «семьи»: муж пришёл с работы, он кушает, а затем…

Закусываем долго, обстоятельно.

— Эх, Тася, разве ты такая в своём копирбюро? Там ты орлица, ханша, Екатерина Вторая, а со мною — голубица, ландыш скромный, незабудка. Нет, Тася, надо мне на тебе жениться.

— Ещё чего! — прыскает она. А что? а почему бы не?

И опять мы немножко выпиваем, доедаем, и тогда я сажаю Тасю к себе на колени и мы что-нибудь поём. Заведём-ка мы патефон: «Мусеньку» Лещенко. У Таси только эта пластинка да ещё одна «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина…» Но эту уж не надо. Сладко плывёт волшебное танго: «Мусенька родная, мы будем вместе вновь. Слышишь, песню мая нам поют про любовь? Ты да-а-ра-га-ая…» и т. д. Но тут Тася начинает подпрыгивать, и мы уходим в кровать. Долго и волнующе шуршит она шёлковым сарафаном, штанами, лифчиком… Перина у неё такая, ещё бабушкина, что мы проваливаемся чуть не наполовину. Мы включаем ночник над головами, так острее…

Боже, какие ночи, какие ночи!

А потом мы гасим ночник и беседуем во тьме. Впрочем, тьмы полнейшей нет, на нас смотрят два окошка с веткой тополя. Говорим про всё, даже как прошёл рабочий день, сплетничаем, злословим. Под её пуховым одеялом и в глубокой перине я просто угораю, весь мокрый лежу, ноги высунул для вентиляции.

— Тась, а я забыл: я ведь тебе шоколадку «Алёнушку» купил — подарок. Встать. дать тебе, ласточка?

— Эх ты, «муж», «любовник», разве так угощают и дарят.

— Всё-всё-всё, в следующий раз перстень с изумрудом. А «кошачий глаз» тебе нравится? Подарю-ка я тебе редкий сборничек Есенина, ты его любишь, а у меня похожий есть, да и потом я его всего наизусть знаю.

— Скоро, Жорочка, я отсюда перееду на Бутырский хутор.

— Что-о?! Ты серьёзно? Я утоплюсь в Яузе.

— Ничего, скоро ты меня разлюбишь, надоем. Да и такими темпами… (она хихикает) ты долго не продержишься.

— Это подло, Тася, от твоего тела и ласк я никогда не ослабею, наоборот — каждый раз прилив сил, всё приливают и приливают, клянусь. Да ты ж сама чувствуешь, — что, не так? Ну-ка, скажи — удавлю. Нежно и скорбно, но удавлю. И буду хранить твой фантом…

— Нашим всем, кто на очереди стоит, даёт Миннефтепром комнаты и квартиры. Мне дают в одной квартире с Пальчиковым, ну, этот шибздик, из отдела вентиляции. Так что сосед у меня бу-удет, во-от, и все узна-ают. Нет, всё у нас кончится, Жорик. Готовься.

Я в ужасе.

— А… как же я тебя любить буду?

— Отвыкнешь. Что, понравилось сюда быстренько шмыгать, со всеми удобствами? Ну, если не разлюбишь, у меня есть подруга… Ладно, это потом. Дом хороший на Бутырском, все удобства, вода горячая, ванна.

— Да на хрен тебе ванна? Бань сколько вокруг, ёлки-моталки.

— А стирать за тобой и Егор Николаичем, ты чистоту любишь, а? В ванне самое оно. Да и вообще — что ты, пацан, понимаешь в домашних делах? Мамка тебе стирает, ты и в магазин, небось, не ходишь. Нет, тут очень тесно, а там и просторней и всё новое. Езда вот только…

— Ага! Ты от Подколокольного едешь семь минут, да до дому пять, а там? И магазинов здесь полно, всего полно, это же элитарный район! Старая Москва!

— Ничего, там тоже магазины есть. Ехать… полчаса или минут сорок и как раз на двадцать третьем, так что…

— Да-а, Тася, обрадовала ты меня, уж как я рад, уж так рад, слов нет. Но это всё — серьёзно?! Так что у подруги? Подругу, что ль, в заместители сватаешь? Так я против, заместителей мне надо…

— Тоня есть такая, одна живёт на Пятницкой, будем у неё ночевать.

— Это не то, милая Тася. Конечно, какой-никакой выход, но какие сложности, если подумать: всё чужое, бельё чужое, время лимитное; и ведь только на ночь, да? Ну… Нет, уж я забалован, уж я изнежен, я там сломаюсь. Да-а, компания не велька, но бардзо гонорова: пан кшёндш, пан говниш, пан полициант ше курва та я.

— Чёй-то?

— Поляки. Мол, компания небольшая, но очень весёлая: пан ксёндз, пан говночист, пан полицейский, ещё проститутка да я. Смешно?

Ещё маленько возимся и засыпаем до утра.

Утром по-быстрому кофеёк, хлебушек с микояновскими котлетками и — бегим каждый на свою троллейбусную остановку (конспирация): она — к Съезжинскому переулку, а я — на следующую, к своему дому. Очень натурально здороваемся (вон рыжая Женька едет!) и идём рядом на службу. Будто и ночи не было.

5

Как говорится, случай вонючий, но не смертельный.

Вот и эта последняя пятница. У кого уж масленица кончилась, а у нас всё блины едят. Хорошие мы с Тасей блины ели, пышныя, с белоспинной селёдкой да сливошным маслом. «Столичная» была. Этот вечер я запомнил на всю жизнь. Блины… Вроде как поминальные.

Послушали мы «Мусеньку», поиграли в лото, почитали письмо её Бориски с северного флота. «Мама, ты не вышла замуж?» Мне смешно, а Тася локтем подпёрась, пригорюнилась. Говорю:

— Выше голову, товарищ! Пошли, Тасенька, в кроватку.

Как будто бабье сердце что чуяло, и отдавалась она всласть. Даже фантазии во французском вкусе. Да, конечно, я тоже развратен, но это от прямоты характера, от простодушия, даже от наивности, а вообще — стыдлив, и за два месяца Тася сделала со мной то, что не сделали бы и годы учёбы. Будущая моя жена только крякала от изумления.

Шла тихая беседа. Было ещё не поздно, десять вечера, в квартире все дома, бегал по коридору шумный сынок Лёли, которого никак не могли загнать в постельку, как вдруг раздался твёрдый, настойчивый стук во входную дверь. Так стучат только милиционеры.

Как током пробило Тасино тело, вся дёрнулась и выключила ночник. Лежим в темноте, слушаем. Конечно, бабушка Лида пошла отпирать. Да-да, и она знала этот стук, поэтому не спрашивала, кто там.

Мужской низко крякающий голос спросил:

— Дома?

Умная бабушка ответила, что «да» и быстро скрылась к себе. Наверно, ей надо было сказать, что «нет», но ведь инструкций она не получила.

— Он… — прошептала Тася и даже закрыла лицо одеялом. (А я сдвинулся на самый край, туда, где матрац особенно проседал, и ушёл во глубь, только глаза выставил, как стереотрубы.)