Наталья Арбузова - Не любо - не слушай

• Название: Не любо - не слушай
• Автор: Наталья Арбузова
• Жанр: Современная проза

Автор заявил о себе как о создателе своеобычного стиля поэтической прозы, с широким гуманистическим охватом явлений сегодняшней жизни и русской истории. Наталье Арбузовой свойственны гротеск, насыщенность текста аллюзиями и доверие к интеллигентному читателю. Она в равной мере не боится высокого стиля и сленгового, резкого его снижения.

---

ВАДИМ

Продолжаю врать. Если позволите, я старшего Сергея буду называть Серегой, а младшего – он скоро появится на экране – Сережей. Так будет верней. В армии Серега скрыл свой талант художника, когда выкликали. Не схотел рисовать дурацких плакатов, но стал тянуть лямку на общих. Отстоял в казармах свою неприкосновенность. Загрубел, подурнел, насколько было возможно, и приобрел еще больший шарм. А места были – офонареть. Под Вязьмой наша часть размещалась.

СЕРЕГА

Тут Вадим не врет. Офонареешь. Речка текла шаляй-валяй, не пойми в какую сторону. Заводи подернулись ряской, лягушки орали кто во что горазд. Сосны такое вытворяли! Одна – камертон, другая конусом в небо. Мы вдвоем сбегали из-под надзора, валялись в траве, следили облака, рассказывали, кто куда не поступил.

ВАДИМ

Лично я - на физфак МГУ. Выговорился под лягушачий квак и думать позабыл. Вернувшись в Москву, легко прошел в литинститут имени Горького. Физики, лирики – один черт.

СЕРЕГА

Погоди, не лотоши. У меня в армии были девчонки, только все на одно лицо. И вели себя одинаково. Чтобы заполнить нестерпимую пустоту, остающуюся после них в душе, читал запоем. В книгах ложь, в жизни по-другому. Всё равно сгодится – и то, и то. Не уйду, не дождетесь. В бога не верю, чертей не боюсь. Люблю себя одного и еще – абстрактную идею мужественности. Людей - постольку поскольку она в них воплощена. С Вячеславом Трубниковым больше не виделся. Ни превосходства, ни даже равенства не потерплю. Вадим скачет рядом со мной на пол лошадиной головы позади.

ВАДИМ

Вернулся Серега партийным. Там, в армии, вступить было намного проще, чем на гражданке, а с его анкетой вообще пара пустяков. Я как ушел, так и пришел, только теперь отставал на целую лошадиную голову. Серега в институт поступил – всех удивил: в пищевой. И то спереди подтащили, сзади подпихнули. Номенклатурная родня удостоверилась, что против его титанической лени армия бессильна. Еще на вступительных экзаменах он положил глаз на девчонку во всём импортном. Что-то в приемной комиссии с ней чересчур вежливо разговаривали. Оказалось - дочь секретаря райкома. Серега подумал-подумал и принял на себя ответственность за судьбы партийной династии. Обнаружил намеренье вступить в династический брак. Ухаживал за девчонкой долго и бережно. Всё же сын родился через пять месяцев после того как расписались. Подстраховался: вдруг будущий тесть воспротивится. На третьем курсе это было. Ребенка тут же забрала неработающая моложавая теща – малыш был «искусственник».

СЕРЕГА

Самое смешное, что я любил по-настоящему. Пока ухаживал и потом какое-то время. В загс пошел – уже поостыл. Быстро, но с собой ничего не поделаешь. Нам купили кооператив и жигули. Утром мы пили кофе, в институте обедали. Ужинали у тещи, чтоб самим не кочегарить – и к себе домой, вдвоем. Но это было уже не нужно. Зато теперь я знал, что такое любовь и с чем ее едят. Хотел влюбиться в другую – не вышло.

ВАДИМ

Зато у Людмилы очень хорошо вышло. Серега стал самым красивым рогоносцем в видимой и невидимой части вселенной.

СЕРЕГА

Да. Но меня это не колышет. Надо мной тяготеет проклятье: я сравниваю женщин. На каждую находится еще лучшая. И так до бесконца. И все не прочь. Мне бы на необитаемый остров. Или на ферму за горным хребтом. Тогда конечно. Но про любовь я уже знаю: состоянье, когда вся красота земли и неба удваивается – у тебя еще два глаза. Проникаешь в мир другого человека и удивляешься. Всё равно что видеть обратную сторону луны. А потом опять становишься самодостаточным эгоистом, и мир стоит как стоял. На чем – не знаю. Но многое в нем изменилось. Было, просияло.

ВАДИМ

В семьдесят шестом году Серега работал в научно-исследовательском институте, не бей лежачего. Учился в заочной аспирантуре, с несвойственным ему прилежаньем штудируя Гегеля и Фейербаха. Людмила заканчивала очную, досрочно склепала диссертацию – ей палки в колеса никто не ставил. Юрочке было уже лет пять, он жил у бабушки-дедушки, без перемен. Молодые его родители отдалялись друг от друга точно разъезжающиеся материки. Я преподавал литературу в школе, женился, родил дочь Татьяну, бедствовал. Тут моему молчаливому ученику Сереже Большакову поменяли фамилию на Заарканов. Ну поменяли и поменяли. Но как он рисовал! какие стихи писал! умереть и не встать. Серега так не рисовал, я так не писал. Только вот не стригся, и спутанные кудрявые волосы лежали на воротнике синего форменного пиджака, в плечах уже тесноватого. Я его не теснил. Я его лелеял. Нацарапав на доске три темы сочинений, подходил к нему и тихонько спрашивал: а ты что будешь? Я, Вадим Анатольич, напишу «Порвалась цепь великая». (Это по «Кому на Руси…».) Или другой раз ответил: образ революции в поэме «Двенадцать». Ни фига себе! Образ Революции! свобода на баррикадах! На дворе семьдесят шестой год. Мне двадцать восемь, Сережиной матери , теперь Зааркановой Марии Васильевне, тридцать шесть. Я только что стал классным руководителем Сережи, и она пришла на родительское собранье – глаза глубоко спрятаны, не вытащишь. Складка губ как черта, подведённая под многолетним, давно состоявшимся отчаяньем. Красота ее, прежде, казалось мне, изумительная, была вовсе запущена. Я сломался, когда ее увидал. Не мог вынести такого зрелища: женщина, на которой наконец женился ее кумир, да, да, именно кумир, и – ничего. Уже поздно, уже не надо, уже не радует. Было столько одиночества, столько небреженья. Выжжено, высушено, деревце не цветет. Поставили штамп в паспорте, сунули пустышку. Все униженные и оскорбленные мои. Молодая жена, дочь Татьяна – полетели в тартарары. В Сереже была гениальность художника, поэта – всем, нет, хоть немногим понятная. В его матери – размытая, неясная духовная гениальность, растворенная в облике, рассредоточенная по ауре. При наших встречах я не упоминал имени жены, вообще здесь не прозвучавшего, Мария о муже говорила – он. (Он не придет. Даже не беспокойся. Прописался, застолбил себе дом и сына-альтруиста. Запасной аэродром. А сам где-то в третьем, тридевятом месте. Не думай о нем. Вообще ни о чем не думай.) Мы с ней ходили по ботаническому саду. Сквозь прелую листву пробивалась мать-и-мачеха. Глаза ее вышли из подполья, сияли отраженьем неба. Летели взбитые пасхальные облачка. Скандал последовал через месяц. Меня уволили, из милости не по статье. Жена с ходу на развод не подала, но жизнь наша превратилась в сущий ад и никогда уже, до позднего расставанья, иной не стала. Не глядите на таких Марий. Пожалеете, потом полюбите, удивитесь их ответной безграничной любви – и пропадете на фиг. Нас разлучили: заботливо известили мужа, тот возник на горизонте. А Сережа, уже ставши студентом МАРХИ, оказался у меня в литобъединенье. И не сказал ни единого слова в упрек. Я тогда работал в ленинском пединституте на почасовке. В штат не брали, почасовка была грошовая. Подрабатывал в разных ДК.

СЕРЕЖА

Еще бы я его упрекнул. За всю свою сознательную жизнь впервые видел мать счастливой в ту вёсну. Оглядываюсь по сторонам, не похожа ли на нее тогдашнюю какая-нибудь девушка. Или не могу ли я из какой-нибудь девушки сделать вот такую счастливую женщину. Ой ли. Не уверен.

СЕРЕГА

Вадим мне все уши прожужжал про этого Сережу Заарканова, моего тезку: учится в МАРХИ, пишет стихи. Смотрите-ка, у меня тоже вышли стихи. Сережа Заарканов украл мое имя и мою судьбу. Ненавижу его, узурпатора. На волне ненависти я стал писать стихи. Получились злые, но удачные. Диву даюсь.

ВАДИМ

Правда, стихи были здоровские. Я даже пригласил Серегу почитать в нашем литобъединенье. Представил друг другу двоих талантливых Сергеев, о родстве коих мы все трое тогда еще не догадывались. Старший взглянул на младшего холодно, руки не подал и больше не пришел. Стал читать хорошую мировую поэзию. Я ему незаметно подсказывал, а достать он мог что угодно благодаря связям отчима, прочно вставшего на ноги в брежневские времена. Перепадало и мне. (Не хвастайся. Без тебя разберусь. В живописи вот разбираюсь.) Да, у него были альбомы со всего света. Привозил тот же отчим, постоянно ездивший за бугор. Серега потихоньку заказывал обожавшей его матери, мать заказывала обожавшему ее мужу. Серегина мать всё хорошела. Марию я встретил в консерватории подурневшей. Сидели в третьем ярусе на скамье, прижавшись друг к другу. Расходились по домам – она уже стала миловидней: мы обо всем договорились. Место встречи изменить нельзя. Мобильников тогда еще не было, «он» прочно поселился дома и тиранил бедную на всю катушку.

МАРИЯ

В консерваторию я тогда вырвалась контрабандой, и мне здорово влетело. Сережа уже женился, жил с молодой женой Катей у тещи-программистки, чернявой и бойкой. С глазу на глаз я боялась мужа еще пуще – по любому поводу вставал как кобра. Зато теперь у меня было противоядие. Вадим, когда мог, встречал меня с работы на конечной остановке трамвая – улица восьмого марта – и провожал до дому через Тимирязевский лес.