Владимир Стеженский - Солдатский дневник

• Название: Солдатский дневник
• Автор: Владимир Стеженский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7784-0322-4

Когда началась война, Владимир Стеженский (1921–2000) был студентом Московского института истории, философии и литературы. Осенью 41-го он записался на курсы военных переводчиков и в апреле 42-го в звании лейтенанта был отправлен на фронт. Служил в разведотделе штаба 383-й стрелковой дивизии. Поэтому о том, что происходило на фронте, он знал не только из сообщений Совинформбюро, но и из фронтовых и армейских оперативных сводок, разведдонесений, трофейных документов, от пленных немцев.

В его дневниковых записях, конечно, много личного, но главное в них — реакция 20-летнего паренька, пытающегося объяснить себе то, что тогда не поддавалось объяснению «официальных источников», его оценка происходящих фронтовых событий.

Весной 46-го года, перечитав свой дневник, Стеженский пришел в ужас: даже некоторых записей, попади они в чужие руки, было бы достаточно, чтобы его отправили в «места отдаленные» на долгие годы. Поэтому многие строки и даже страницы он уничтожил и только десятилетия спустя попытался по памяти восстановить утраченное, подготовив к печати дневник, который при жизни так и не успел издать.

---

У Берзарина были уже два переводчика, примерно моего возраста. Работали мы посменно, но дневные смены нередко затягивались до полуночи, а иногда продолжались и всю ночь.

Ежедневно генерал проводил совещания с работниками районных военных комендатур. Главная тема — приведение в порядок условий жизни берлинцев. Иногда приглашались и представители немецких антифашистских организаций, а мы обеспечивали синхронный перевод.

Запомнилось одно из таких совещаний, на котором обсуждался вопрос о создании первого демократического городского магистрата. Самым сложным оказался подбор кандидатуры на пост обербургомистра Берлина. Называлось несколько фамилий, в том числе видных немецких антифашистов, но все они, по мнению генерала, были слишком известны как жившие в СССР политэмигранты. После долгих обсуждений и споров (а нельзя забывать, что некоторые руководители германской компартии по политическому влиянию и связям с высшими советскими властями превосходили главного военного коменданта) остановились на кандидатуре беспартийного инженера, доктора Артура Вернера. Генерал Берзарин тут же послал к нему своего помощника и меня как переводчика.

Визит наш оказался напрасным. Услышав, какой пост ему предлагают, доктор Вернер замахал руками: «Нет, нет! Никакой политики! Я слишком стар для такой должности. Поблагодарите от меня генерала Берзарина, но такого назначения я принять не могу».

Смущенно попрощавшись, мы уехали обратно.

Когда помощник Берзарина доложил ему о неудачной миссии, генерал не на шутку рассердился:

— Не так надо было говорить с доктором Вернером! Вы должны были сказать, что от него теперь зависят покой и благополучие берлинцев, что взоры тысяч матерей и детей устремлены на него как на спасителя немецкого народа… И дальше в том же духе. Поняли? А теперь отправляйтесь!

Мы вернулись к доктору Вернеру. Помощник коменданта произнес длинную речь, которую я переводил с предельной торжественностью. На глазах Артура Вернера выступили слезы.

— Ну, если уж нет другого подходящего для этого человека, то я согласен. Так и передайте вашему генералу.

17 мая доктор Вернер официально вступил в должность обербургомистра Большого Берлина.

В дневное время в городе, особенно в восточной его части, становилось все многолюднее. После капитуляции Германии через Берлин прошло с востока около полумиллиона беженцев, значительная часть которых временно или постоянно обосновалась в бывшей имперской столице.

«По улицам разгуливают горожане, — писал я тогда в дневнике. — Уже освоились с обстановкой и чувствуют себя непринужденно. Женщины подходят к нашим солдатам и офицерам и просят дать закурить. Большинство берлинских женщин курящие. А когда приходят наши грузовики с продовольствием, то им перепадает иногда и сало и другие продукты. Мужчины стоят с пустыми трубками и умоляюще смотрят на наших военных: „Камрад, табак, битте, битте!“. Наши угощают… Моды здесь удивительные: девушки и женщины в платьях намного выше колен, а молодые мужчины в коротких, будто детских штанишках. Наши шутят: это они нарочно в таких ходят, чтобы не подумали, что они служили в гитлеровской армии и не отправили их в лагерь военнопленных…»

Надо сказать, что генерал Берзарин всячески поощрял тогда наши связи с местным населением. Многие работники комендатуры, в том числе и я, жили на частных квартирах, в немецких семьях. Некоторые отказывались от услуг офицерской столовой, получали продукты «сухим пайком» и отдавали квартирной хозяйке: хватало и жильцу и ее семье.

Моя хозяйка — мать трех девочек от пяти до двенадцати лет; муж погиб под Сталинградом. Она не раз рассказывала мне о первой встрече с русскими:

— В конце апреля вошли в квартиру двое русских солдат, лет по двадцати. В городе еще стреляли, но бомбежек уже не было. По-немецки солдаты не говорили. Посмотрели на меня. Я испугалась, боясь пасть жертвой их мужского «внимания». Но этого не случилось. Они сразу достали по ломтю хлеба, по куску колбасы, какие-то сладости и дали моим дочкам. А когда уходили, оставили мне банку свиной тушенки…

Предметом особой заботы Берзарина было возрождение культурной жизни города. Часто проходили наши дружеские встречи с немецкими артистами, музыкантами, художниками. Запомнились его беседы с известными театральными деятелями Эрнестом Легалем, Виктором де Ковой, Густавом Грюдгенсом, Паулем Вегенером, которые мне доводилось переводить.

Надо сказать, что никаких «руководящих указаний» от главной военной комендатуры тогда не поступало (это началось позже). А пока генерал Берзарин не уставал повторять, что помощь — да, но ответственность за развитие немецкой культуры должны нести сами немцы и что военные власти не намерены в это вмешиваться.

В западно-берлинском районе Нейкельн открылось тогда так называемое «Революционное кабаре». На эстраде читали стихи известного антифашистского поэта Курта Тухольского на фоне отплясывавших канкан полуголых девиц. И чуть ли не на следующий день, как раз в мое дежурство, к Берзарину явилась делегация возмущенных таким неприличием зрителей во главе с руководителем районного магистрата. Генерал, не вдаваясь в подробности, коротко сказал:

— У вас, у немцев, говорят: каждому свое. Кому-то это нравится, кому-то нет. Кому не нравится, тот пусть и не смотрит.

Встречи Берзарина с деятелями культуры часто заканчивались концертами. Потом гостей приглашали в офицерскую столовую на ужин, отличавшийся забытым в военные годы русским хлебосольством. А потом — наступал уже комендантский час — офицерам, знавшим немецкий, поручалось развозить немецких гостей на служебных машинах по домам. Прелестных, как нам тогда казалось, артисток кино, эстрады и оперетты мы провожали до дверей их квартир. И нередко получали приглашение на чашку кофе или бокал вина. Знакомства часто становились постоянными, завершаясь дружескими, а то и любовными отношениями.

В городе постепенно налаживалась нормальная жизнь. Возобновилось движение автобусов, поездов метро, а несколько позже и трамваев.

Как писала тогда первая городская газета «Берлинер цайтунг», «автобус для берлинцев своего рода голубь мира… Радостный блеск в глазах пассажиров, взмахи рук и вздохи облегчения: наконец он опять появился, наш бравый старик, пятый автобус! Значит, появятся и другие».

В те же дни на площади возле рейхстага возник быстро ставший знаменитым берлинский «черный рынок». Когда автобус подходил к рейхстагу, кондуктор громко объявлял: «Черный рынок! Пассажиры с сумками, чемоданами и мешками — на выход!»

Но вот пришла беда: вспыхнули эпидемии. Сыпной тиф. Дизентерия. Каждый день по улицам в простынях, мешках, на одеялах несли на кладбище умерших. Специального санитарного транспорта не было, крематорий едва справлялся.

По распоряжению Советской Военной Администрации, которую возглавлял тогда маршал Г. К. Жуков, из ближайших лагерей военнопленных были отправлены в берлинские больницы немецкие врачи и медработники. В военных госпиталях открылись специальные отделения для берлинских жителей. Начала работать одна из самых больших больниц Берлина «Шарите». Помню, как наш генерал старался отыскать жившего где-то в городе выдающегося немецкого врача Фердинанда Зауэрбруха. В этих поисках принимал участие и я. Мы обнаружили профессора на квартире его родственника.

Надо сказать, что оба, и генерал и врач, прониклись взаимной симпатией. Профессор Зауэрбрух согласился возглавить «Шарите», а позже наш генерал иногда приезжал к нему с банкой икры и бутылкой московской водки, и они вели, с моей помощью, долгие дружеские беседы.

С эпидемиями довольно быстро было покончено. Теперь самой острой проблемой стала продовольственная. Как писала тогда жившая в Берлине писательница Ингеборг Древитц, «голод, голод и голод. В провинции забивают скот, и тысячи берлинцев устремляются туда, втискиваясь в пригородные поезда, влезая на крыши вагонов, но другие тысячи горожан так и не могут уехать».

И тогда на улицах и площадях города появились наши военно-полевые кухни, возле которых тут же выстраивались длинные очереди немцев. За бесплатным густым солдатским супом с ломтем хлеба в придачу. А маленьким детям нередко перепадали от наших солдат конфеты и печенье.

Только в мае из продовольственных запасов Красной Армии были выделены берлинцам многие тысячи тонн зерна, мяса, колбас, масла, жиров, сахара, картофеля и других продуктов. Для берлинских детей на специальные фермы было передано 5 тысяч молочных коров. И это было в то время, когда у нас, особенно на территориях, разоренных фашистской оккупацией, люди жестоко голодали. Старшее поколение берлинцев с благодарностью помнит об этом и по сей день.

А в Главной военной комендатуре шла обычная повседневная работа. К нам приводили задержанных военными патрулями немцев, с которыми надо было «выяснять отношения», приводили и наших военнослужащих, старавшихся обеспечить себя «трофеями» перед отъездом на Родину.