Яков Резник - Сотворение брони

• Название: Сотворение брони
• Автор: Яков Резник
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-7529-0018-2

«Еще девять месяцев оставалось до нападения фашистов на нашу страну, а Михаил Ильич Кошкин уже пал за ее свободу — пал первым солдатом Великой Отечественной войны…»

Трудно, порой драматично складывалась судьба главного героя этой книги — одного из тех, кто в годы первых пятилеток выковывал броневую мощь державы. В центре повествования — история создания Т-34, лучшего танка второй мировой войны, история того, как в суровую военную пору было налажено производство боевых машин на Урале.

Без преувеличения можно сказать: «Сотворение брони» — самое известное из произведений свердловского писателя Якова Резника. Повесть трижды издавалась в Свердловске и Москве.

А недавно пришло сообщение: «Сотворение брони» переводится на болгарский и чешский языки.

К сожалению, Яков Лазаревич Резник не увидел нового издания своей книги. Писатель скончался в феврале 1988 года на семьдесят шестом году жизни.

---

Кошкин с Николаем Ивановичем вышли во двор.

Освещенный луной, светом из окон, двор преобразился. Снеговик посередине, сугробы и кустарники на опушке выглядели непривычно, таинственно. Кошкин всмотрелся в снежный холм между соснами.

— Николай Иванович! — крикнул он удивленно. — Танк!

Шофер рассмеялся:

— Метель замела бревна.

Кошкин понимал, что это сугроб, но видел необычный, с обтекаемыми бортами, танк. Ему казалось, танк движется, увеличивается в размерах, принимает все более четкие формы.

Кошкин то подходил ближе к сугробу, то отступал от него, как художник от почти законченной картины, и вдруг стал лихорадочно сгребать руками снег.

— Снимем-ка, Волчок, здесь немного — выделится башня!

Они лопатами скинули с одной половины сугроба часть снега, облили из шланга получившиеся корпус и башню.

Николай Иванович принес очищенное от коры тонкое бревно, воткнул его в снежную башню.

Поздно вечером Серго, Зинаида Гавриловна и Этери вышли на прогулку. В изменчивом лунном свете они увидели снежный танк.

Пути-дороги

1

Исхудалый, с выступающими скулами, блестящими глазами, Гинзбург переступил порог кабинета начальника КБ, в котором не был больше года.

— Вернулись… — выдохнул потрясенный и обрадованный Кошкин.

Они обнялись.

— Спасибо, Михаил Ильич… Все знаю… Я был у Серго.

Когда немного успокоились, наговорились, Гинзбург огляделся.

Здесь все осталось на своих местах: столы, две чертежные доски, переполненный рулонами ватмана шкаф, стеллажи до потолка, где заметно прибавилось новых книг. И то, что в этой комнате все оставалось неизменным, красноречивей слов говорило о том, что Кошкин ждал бывшего начальника КБ, верил, что тот вернется.

Гинзбургу было известно, что Кошкин добивался его восстановления на работе, но знал он далеко не все. Не знал, что Кошкин в докладной на имя Серго взял на себя вину за провал «сто одиннадцатого». Не знал и о разговоре, который происходил между Кошкиным и Орджоникидзе на даче, когда они ночью остались одни возле снежного танка. «Отчаянный ты, однако, человек, Михаил Ильич, — сказал Серго. — Гинзбургу инкриминируют семь смертных грехов, а ты его оправдываешь. Еще кому-нибудь писал о нем?» — «Писал». — «И не боязно?» — «Что из того, товарищ нарком? Кто-то должен сказать: люди на заводе в Гинзбурге уверены. Семен незапятнанный, честный коммунист, вернуть бы его, товарищ нарком…» И вот Гинзбург перед ним. Говорит, что может хоть сегодня приступить к работе.

— Вам бы сейчас на юг, морским воздухом подышать, силы вернуть, Семен Александрович. Бюро передам после того, как отдохнете, поправитесь.

— Через неделю вас уже не будет в Ленинграде, Михаил Ильич. Серго назначил вас главным конструктором Южного завода.

— Что?! — растерялся Кошкин. Сразу вспомнился тот разговор о танковом дизеле. Серго стал рассказывать о поездке на Южный завод и неожиданно спросил: «А если тебе дать все три КБ этого танкостроительного, взялся бы?» Кошкин тогда счел это предложение шуткой. Но ответил, что поработал бы на Южном заводе, потому что там рождается дизель. Всерьез он это, конечно, не воспринял.

— Главным конструктором? — переспросил Кошкин, все еще не веря. — Нет, нет, мне не по силам!

— Серго возлагает на вас большие надежды. Сказал: «Кошкин бредит новой машиной, даже из снега слепил…»

То была удивительно хорошая неделя для недавнего учителя и недавнего ученика. Днем ходили по цехам, по группам КБ — Гинзбург принимал у Кошкина дела, а вечерами, оставшись одни, мечтали, делали наброски узлов танка, часто спорили. Гинзбург с удивлением и уважением присматривался к Кошкину, поражался его даром технического предвидения, способностью чутко улавливать новое, перспективное и в технике, и в экономике. Из ошибок минувшего года, из провала, который свалил бы, кажется, любого, Кошкин вышел окрепшим, вынес мечту о новой, небывалой машине.

2

Экспресс шел на юг.

По этой дороге уезжал Кошкин на фронт восемнадцать лет назад. Товарные вагоны тех лет словно в насмешку называли теплушками. Дров едва хватало для паровоза. Вихревой морозный ветер-степняк пробирал пассажиров до костей, а они, добровольцы Красной Армии, были веселы, уверены, что разобьют белогвардейскую гидру, перенесут пламя революции за рубежи России.

Мы, на горе всем буржуям,
мировой пожар раздуем!

…А теперь Кошкину вручили в наркомате билет в двухместное купе спального вагона, и было в том купе тепло и чисто, а на душе — беспокойно.

Что он знал о Южном заводе?

Знал, что там в послеоктябрьское время выпускались паровозы, тракторы, а с тридцать первого года — легкие колесно-гусеничные танки БТ, любовно названные «бетушками».

Кошкин видел первые опытные машины этой серии на армейских испытаниях тридцать пятого года. Это было фантастическое зрелище, когда четырнадцатитонный танк буквально перелетел через овраг. Члены приемной комиссии знали причину этой легкости — на тонну веса БТ-7 приходилось двадцать девять лошадиных сил. И специалистам казалось идеальным сочетание четырехсотсильного авиационного мотора с легкой тонкой броней.

Нравились «бетушки» и Серго. Он приезжал на завод в конце пятилетки, и совершенствование боевых машин радовало наркома.

И вот он, Кошкин, послан к конструкторам того танка, а те, вероятно, уже знают, что «сто одиннадцатый» провалился…

Из-за снежных заносов поезд прибыл с опозданием на шесть часов. На площади перед вокзалом не было ни такси, ни заводской машины. Кошкин сдал чемоданы в камеру хранения и пошел к трамваю.

Должно быть, трамвая давно не было. Люди с мешками, сундуками, облезлыми чемоданами толпились на конечной остановке.

Падал крупный мокрый снег, и скоро шуба и длинноухая шапка стали сырыми и тяжелыми. Кошкин знал, что выглядит нелепо в этой взъерошенной, не по погоде, теплой одежде. Стоявшие рядом девушки хихикали в поднятые воротники легких, осенних пальто, и ему тоже стало смешно: шуба, приобретенная в Вятке, рассчитанная на северные морозы, служила ему почти восемь лет в Ленинграде, но здесь, на юге, выглядела, наверное, нелепо.

К заводу, на окраину города, Кошкин добрался к концу рабочего дня. Ни директора, ни начальника отдела кадров в заводоуправлении уже не было. Девушка из бюро пропусков передернула плечами, когда он спросил, нет ли поблизости гостиницы.

— Поезжайте в центр.

Не хотелось опять толкаться в душном трамвае, потом выпрашивать место в переполненных гостиницах, но что поделаешь…

Только Кошкин отвернулся от окошка, как сзади кто-то сказал с укоризной:

— Зачем, Надя, приезжего мотаешь?

— А что я могу, Василь Фомич? — виновато ответила девушка.

— В общежитие позвони… Дай-ка трубку!

Кошкин оглянулся. Плотный, широкой кости, человек с крупными выразительными чертами лица и выглядывающей из-под картуза густой проседью смотрел на него.

— Командированный?

— Работать приехал.

— Что же, будем знакомы. Захаров. — Василий Фомич протянул сильную, с натруженной ладонью, руку. — Переночуете у меня, дом просторный.

— Спасибо. — Кошкин назвал свою фамилию.

— А-а, слышал… Директор же обещал машину к поезду прислать! — сказал новый знакомый на улице, и Кошкин вдруг подумал, не тот ли это медник Захаров, о котором ему рассказывал нарком.

— Не о вас ли я слышал от Серго? Это вас рабочие поставили первым советским директором?

Улыбка осветила лицо Захарова.

— Памятлив нарком… А директорствовал я с гулькин нос. Больше отбивали атаки белых.

Простер руку в сторону высокой кирпичной стены:

— Заводище! Разве малограмотный мужик подымет? Отнекивался, отбивался, а в ревкоме жмут: «Ты, Вася, кашу заваривал, тебя революция и назначает хозяином». Сел я в бывшее кресло господское, чую — не по мне шапка. Шумлю на митингах: «Я же медник! Имею всего-навсего два класса церковноприходской!» А мне: «Николашка рабочих-директоров не наготовил». Терпел я, терпел и пригрозил, что в Москву поеду, Ленину нажалуюсь. Тут уж подействовало.

Домик Захаровых такой же приземистый, как и все в унылом, горбатом переулке. А внутри — сухо, тепло, весело.

Хозяйка накормила гостя и мужа украинским борщом, варениками с творогом и сметаной. Попотчевала вишневым вареньем, хваля свой садик. Расспросив Кошкина о семье, уговаривала скорее вызвать ее из Ленинграда и, пока дирекция вымудрит казенную квартиру, поселиться у них — благо и школа для старшенькой близко. Фомич же заговорил о людях, с которыми Кошкину предстояло работать:

— Напротив меня Морозов Сан Саныч живет — с божьей искрой мужик. В пятнадцать годков — лучший копировщик завода, а уже в двадцать — старший конструктор тракторного отдела. О бате его, мастере, молва шла, будто весь паровоз в голове держал, без чертежей собирал на старом Бежицком заводе; Саня-то, видать, весь в него. Когда закупили мы танк Кристи, скопировали его, то уже на втором образце нашего БТ Сан Саныч обставил американцев своей коробкой передач. Угрюмоват, правда, Саня, неулыбчив, бывает, слова из него не выдавишь… Но в конструкторском деле — дока. Может, Михаил Ильич, сейчас и зайдем к нему?