Энн Харрел - Огонь Менестреля

• Название: Огонь Менестреля
• Автор: Энн Харрел
• Издательство: Библиополис
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-7435-0022-3

Алмаз Менестреля — крупнейший в мире из необработанных алмазов, и самый таинственный. Его существование оставалось загадкой и волновало воображение. Никому, кого тронула его красота, не удалось избежать страсти, алчности.

Джулиана Фолл, прославленная пианистка, унаследовала все опасности, которые нес с собой алмаз. В прошлом ее семьи из-за него было немало трагедий.

Сенатор Райдер ради миллионов, которые сулил этот алмаз, рискнул своей карьерой и вызвал скандал.

Некий Голландец, сотрудничавший с нацистами ради алмаза, в конечном итоге отказался от него.

Они не смогут жить как жили прежде. Этот бесценный камень изменил их души.

---

— О, Господи! Шаджи, ведь я собираюсь уехать всего на неделю.

Шаджи глубоко затянулся, несколько секунд удерживая дым, и выдохнул. Джулиана закашлялась и глотнула немного кофе, но он ничего не замечал. Он как обычно целиком ушел в свои мысли. «Если бы мы поженились, — подумала она, — то это продолжалось бы не больше двух недель.»

— Пианист не проводит каникулы там, где нет инструмента, — сказал он.

Мерзавец, подумала Джулиана, но сдержалась. У нее был маленький старый домик на берегу Баттэнкилл-ривер, в юго-западной части Вермонта, и зимой ей нравилось смотреть на огонь, пылающий в камине. Она предвкушала, как будет сидеть у огня, набросив на колени стеганое одеяло, читать, и не вспоминать о музыке. Это правда, в Вермонте не было инструмента. Она не привезла туда даже проигрыватель. Единственное, что у нее было, это тишина.

— Шаджи, — осторожно заговорила она, сдерживая раздражение. — Я не ты. Мне необходимо отдохнуть некоторое время, и я уеду.

— Это будет ошибкой.

— С чего вдруг поездка в Вермонт станет ошибкой? Будто я еду туда в первый раз.

— Я был в Копенгагене, Джулиана.

— Дерьмо.

— Да.

Ее выступление в Копенгагене нельзя было назвать выдающимся. Оно было откровенно рядовым. Но в разговоре с Шаджи не сошлешься на неудачный вечер, и Джулиана знала, что оправдываться бесполезно.

— Да, играла я отвратительно, — согласилась она. — Но тут уж ничего изменить нельзя, даже если я откажусь от Вермонта. И какого дьявола ты шпионишь за мной на концертах? Тебе больше нечего делать?

— Я был и в Париже.

— А, ну тогда ты должен понять, что Копенгаген был просто случайностью.

В Париже ей устроили бурную овацию и засыпали восторженными откликами — вполне заслуженными. Но Шаджи грустно покачал головой, сминая в пепельнице сигарету.

— Меня не интересует то, что лежит на поверхности. Мне интересно, что происходит внутри.

Подобного рода вещи он говорил постоянно, и это бесило ее.

— Я кое-что слышал в Копенгагене, да и в Париже. Вот, пожалуйста, «неудачный» вечер и «удачный» вечер, если тебе так угодно. В твоей игре не было непринужденности, но появилась, как мне кажется, какая-то непредсказуемость. Никто другой, разумеется, ее не заметит до поры до времени. Но если ты будешь давать ей выход, это скоро услышат все. Сдерживайся. Контролируй себя. Постарайся понять, что это такое, и используй это в своих интересах. Единственное место, где ты сможешь это сделать, — твоя рабочая комната и инструмент.

«Кое-что», расслышанное им, было не что иное как Д. Д. Пеппер, незаметно прокравшаяся в ее игру, но именно этого Джулиана и не хотела обсуждать с Эриком Шаджи Шидзуми.

— Хорошо. Я займусь этим после Вермонта.

— Ты трусишь, Джулиана.

— Вовсе нет.

Он буравил ее своими черными глазами.

— Ты не боишься сгореть?

— Нет.

— А я боялся, в тридцать лет. Ты этого не помнишь. Ты тогда была еще ребенком и понятия не имела о подобных вещах. Несмотря на все аплодисменты, книги, пластинки, я тогда задумывался, удержусь ли на плаву, когда мне стукнет тридцать пять. Бесчисленное количество молодых пианистов — все равно что бабочки-однодневки, порхают, блистают несколько лет, а затем уходят, и — пуфф!

— Но я не собираюсь уйти и сделать «пуфф», я просто хочу поехать в Вермонт.

— Лишь Богу известно, к кому повернется непостоянная публика, которая все время выискивает новые звезды. Конкурсы выбрасывают на свет божий пианистов все более и более юных. Бремя бытия исполнителя огромно. Ты так беззащитен, так уязвим. И в тридцать лет вдруг обнаруживаешь, что вся новизна куда-то ушла. Ты заработал кучу денег и должен решать, хочешь ли ты и дальше тянуть эту лямку или нет.

— Я никогда и подумать не могла о том, что перестану играть.

— Не могла?

Неясная полуулыбка тронула его губы, он знал, что она лжет. Конечно, она лгала. И в последнее время больше, чем когда-либо в жизни. Но она не могла рассказать Шаджи о том, что по утрам, лежа в постели, размышляет, как сложится ее жизнь, если она откажется от фортепиано, если бросит играть. Что она тогда будет делать? Что она умеет? Она не могла объяснить, как по мере продолжения турне чувствовала себя все более и более опустошенной; не могла говорить о посещавших ее фантазиях, в которых она, исполняя сонату Моцарта, вдруг вклинивала в нее джазовую импровизацию, о своих утомительных спорах с менеджером, желавшим, чтобы она и дальше давала по сто концертов в год и одновременно расширяла репертуар и делала еще больше записей. Она не могла поведать ему о той скуке, которую навевали на нее репортеры, непрерывные путешествия, великосветские обеды, мужчины, встречавшиеся ей. Она не могла признаться, что все это с каждым днем кажется ей все более тоскливым и что она боится, как бы монотонность не проникла в ее рабочую комнату, где прежде ей не было места. Д. Д. слегка скрасила однообразие ее жизни, но она не вечна. И Шаджи нельзя было рассказывать о Д. Д.

Он был прав. Она боялась. Но за девятнадцать лет она ни разу не признала вслух его правоту. Они спорили, боролись, обсуждали, но она никогда не сдавалась, не позволяла себе отступить перед его легендарным авторитетом. Если это случится, думала Джулиана, то она потеряет свою независимость как музыкант и как человек.

— Меня не беспокоит, как остаться на плаву в тридцать пять, и я не боюсь.

Она резко отодвинула свой кофе и поднялась, чувствуя одновременно такую усталость, и страх, и бешенство, что у нее все поплыло перед глазами. Какого черта Шаджи не может оставить ее в покое! Зачем ему нужно все время давить на нее?

— Надеюсь, ты будешь счастлив, Шаджи. Ты похоронил мой Вермонт.

— Отлично, — сказал он.

— Гад. Иди к черту.

Она прошла к выходу, оставив ему возможность рассчитаться за обед с выражением полного самодовольства на красивом лице.

Сидя в своем убогом гостиничном номере на Бродвее, Хендрик де Гир попросил соединить его с американским сенатором Сэмюэлем Райдером. Голландцу дали джорджтаунский номер сенатора, и его не удивило, когда Райдер снял трубку после первого же гудка. Хендрик предупреждал его, что позвонит ровно в девять.

— Ну, что скажете? — спросил Райдер.

В аристократическом голосе молодого сенатора Хендрик уловил напряжение, но это не доставило ему удовольствия.

— Я встречусь с вами в субботу вечером в Линкольн-центре. — Он прекрасно, с едва различимым акцентом говорил по-английски. К голландскому он прибегал только при крайней необходимости. Это был язык его прошлого. — После концерта. Вы будете на машине?

— Естественно.

— Ждите меня там.

— Хорошо. Но позаботьтесь, чтобы эта Штайн не увидела вас.

Хендрик прикрыл глаза — всего лишь на секунду — и ощутил захлестнувшую его боль. Штайн… Рахель. Но он отогнал воспоминание.

— Я не нуждаюсь в ваших инструкциях, сенатор, — ледяным голосом произнес он. — Блох, надеюсь, ничего не знает?

— Неужели вы принимаете меня за дурака?

— Да. Вы, сенатор, говорите людям то, что они хотят слышать. Я это знаю. Смотрите, не проболтайтесь Блоху. Понятно? Иначе, друг мой, у нас с вами ничего не выйдет.

Глава 2

Сенатор Сэмюэль Райдер младший втиснулся в узкую деревянную кабинку переполненной, прокуренной вашингтонской столовой. В подобного рода местах он бывал нечасто, пожалуй, даже не был никогда, но он сам выбрал это заведение для встречи. Сегодняшний завтрак не фигурировал ни в одном из расписаний, известных его дотошным, предусмотрительным служащим. Его помощники пришли бы в ужас, если бы видели, что его равнодушная улыбка адресована пухлой официантке, с шумом поставившей перед ним простую чашку с кофе.

— Будете смотреть меню? — спросила она. Меню, отпечатанное на дешевой белой бумаге и засунутое между двумя кусками поцарапанного пластика, не пробуждало аппетита.

— Нет, спасибо, — бросил Райдер, скрыв отвращение и пытаясь найти на ее равнодушном лице признаки узнавания. Их не было.

— Пока только кофе.

Она пожала плечами и вперевалку, но с удивительной расторопностью перемещая свое крупное тело, отошла от него. Райдер попробовал кофе, он был горячим и крепким, но невысокого качества. Он ничего не имел против. Последние месяцы он мало спал. Кофе помогал ему работать, так же как его обязательность и оптимизм. Все будет хорошо, должно быть хорошо.

На противоположной скамье вдруг совершенно бесшумно возник Отис Рэймонд и проскользнул в угол, туда, где стояли кетчуп, пакетики с сахаром и соус номер 1. Он словно боялся, что его увидят. Райдер — сорокалетний, высокий, холостой, с рыжеватыми волосами и твердым подбородком — в этой грязной, заплеванной забегаловке был как-то некстати. Военспец четвертого класса Отис Рэймонд, или просто Проныра, как прозвали его ребята во Вьетнаме, как нельзя лучше вписывался в интерьер. Ему было за сорок, но он казался еще более угловатым, чем его помнил Райдер. Отис до сих пор выглядел, как подросток — одуревший от наркотиков ребенок, брошенный в преисподнюю. Он не старел, он желтел. Желтели его порченые зубы, запавшие глаза, кончики пальцев. Даже его волосы имели мертвенно-желтый оттенок.