Михаил Кольцов - Испанский дневник

• Название: Испанский дневник
• Автор: Михаил Кольцов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-98862-013-2

«Экспедиция занимает большой старинный особняк. В комнатах грязновато. На стильных комодах, на нетопленых каминах громоздятся большие, металлические, похожие на консервные, банки с кровью. Здесь ее собирают от доноров и распределяют по больницам, по фронтовым лазаретам». Так описывает ситуацию гражданской войны в Испании знаменитый советский журналист Михаил Кольцов, брат не менее известного в последующие годы карикатуриста Бор. Ефимова. Это была страшная катастрофа, последствия которой Испания переживала еще многие десятилетия. История автора тоже была трагической. После возвращения с той далекой и такой близкой войны он был репрессирован и казнен, но его непридуманная правда об увиденном навсегда осталась в сердцах наших людей.

---

У губернатора настигает делегация от аликантской табачной фабрики, с неотвязной просьбой немедленно туда приехать. Капитан колеблется, он смущен. Мы все-таки едем.

Фабрика большая, старое каменное здание, прохладные, тенистые аркады, несколько тысяч работниц. Здешние Кармен работают на фабрике по четверть века, работают и живут, проводят здесь весь день, здесь, у сигарного станка, на подостланной газете, с детьми обедают, отчего крутой запах табака смешан с острым запахом – вина и прогорклым – оливкового масла. У них прекрасные материнские головы, и глаза, большие, круглые, сразу полны слез при виде советского капитана, седого, прямого, в форме, с фуражкой в руке. Осмотра фабрики по-настоящему не получается. Сначала вводят в какую-то контору, и какое-то начальство представляет нас какому-то другому начальству. Но потом, в цехах, все становится стихийным. Толпа испанок тащит нас от станка к станку, из мастерской в мастерскую. Сигаретницы суют капитану сигареты, сигаретницы требуют остановки каждая у своего стола, чтобы скрутить для советского моряка какую-то особенную сигару. Женщины судачат, смеются, плачут, благословляют нас, наш народ, советских работниц. Толпа растет, она все гуще, все взволнованнее; наконец, стиснутых со всех сторон, нас вдруг выносит опять во двор, на солнце, под голубое небо. Вся галерея и балкон, опоясывающие двор, наполняются женщинами в черном, с цветами в руках и волосах. Они откалывают розы от своих причесок и протягивают нам, чьи руки уже и без того полны цветов. Восторженные крики: «Вива Русиа!» Капитана Кореневского подымают на руки. Он весь в слезах и сморкается, он потерял всю свою важность.

– Скажите им, я-то здесь ни при чем! Мы только довезли продовольствие в сохранности, а отправили его сюда советские женщины – пусть их благодарят.

Осыпанные цветами, в кликах и рукоплесканиях тротуаров, автомобили возвращаются в порт. Тут теперь уже ни пройти, ни проехать. Еще издали видна белая «Нева», облитая чернильным пятном громадной толпы. Кое-как милиция и портовая охрана установили относительный порядок в прохождении. По трапу взбирается на теплоход непрерывная вереница молодых и пожилых мужчин, женщин, матерей с грудными младенцами на руках. Благоговейно, как паломники, проходят они через все корабельное помещение, умиляются всем советским особенностям и деталям, подолгу задерживаются в красном уголке. Очень многие пришли с маленькими трогательными подарками; каюта завалена цветами, фруктами, лентами с надписями, письмами, какими-то коробочками, рисунками. Двух официанток-комсомолок затискали и зацеловали почтенные аликантские матери семейств; здоровенные испанцы со слезами на глазах обнимают матросов. Я потихоньку переменил этот порядок, направил кавалеров к комсомолкам, а дам к нашим морякам. От этого энтузиазм возрос еще во много раз.

Аликантцы приглашают экипаж «Невы» присутствовать на бое быков. Капитан опять смущен и уединяется с парторгом и председателем судкома. Вернувшись, просит меня отклонить, конечно в самой любезной форме, это приглашение. Как я ни убеждаю, они тверды. Насчет боя быков у них указаний никаких не было.

Солнце нехотя сползает к горизонту. Голубые и розовые краски Аликанте постепенно переливаются в желтые и фиолетовые. На бульваре, среди электрических фонарей, просвечивают, как транспаранты, остролистые пальмы. Полны таверны, рестораны, настежь открыты двери парикмахерских, и мастера, обливаясь потом, втирают горячую пену в черные подбородки. Все говорят о России, о пароходе, о судаках в томате, о баклажанной икре, о двух русских комсомолках.

В кофейнях на приморском бульваре, там, где весь день сидят темные личности в котелках, там сейчас строчат за столиками телеграммы. Их несут не на почту, не в цензуру. Есть другие возможности. На германском линкоре и кругом, на аргентинском, на итальянском и на португальском крейсерах, громоздятся голенастые антенны радиопередатчиков. Вернувшись на «Неву», подымаюсь наверх, в радиорубку. Радист дает мне наушники.

– Слышите, какая трескотня! Со всех кораблей жарят.

Трескотня в самом деле выдающаяся. Передают шифром и без всякого шифра, чего там стесняться! Завтра в германской печати будет сообщение: в Аликанте прибыл сверхдредноут «Нева», имея на палубах кавалерийский корпус, в трюме – мотомеханизированную бригаду, а в холодильниках – эскадрилью тяжелых бомбовозов и складной артиллерийский полигон.

В кают-компании, устроив через иллюминаторы легкий сквозняк, едят окрошку и пьют ленинградское пиво.

– Почему вы не пройдетесь по бульвару, чудаки? Такой вечер! Такое небо! Такие пальмы!

Нет, они очень устали. Устали и счастливы. Капитан Кореневский все еще не пришел в себя.

Только один человек на судне расстроен, сердит и ругается – начальник рефрижераторного отделения. Со своими помощниками он по-стахановски трудился день и ночь у холодильных механизмов и привез масло при температуре трюма минус семь градусов. Теперь он в отчаянии от аликантской жары и хочет всех кругом привлечь к суду.

– Где вагоны-холодильники? А потом кто-нибудь скажет, что мы несвежее масло привезли! Не допущу я этого! Пускай мне здешний самый главный заведующий подпишет, что принял масло при минус семь!..

Нет желания уезжать из тихого города, от легкого приморского гомона его улиц, от пальм и голубого моря, от сладкого и терпкого прославленного вина, от левантийских роз в черных блестящих прическах, от холодного ленинградского пива. Проснулось и позвало надломленное плечо, в первый раз за полтора месяца кольнула внутри усталость. Но надо сегодня же обратно, в пыльный, в сухой, в тревожный, в безумный Мадрид. Ведь фашисты уже подошли к Толедо.

28 сентября

На вокзале ждал Дамасо. Не заезжая домой, мы помчались сразу на толедскую дорогу. В первый раз я торопил разбойника шофера; он ехал, как пьяные озорники в комических фильмах, толпа сыпалась горохом по обе стороны. Неужели я не увижу больше этот город, окаменелое исступление улиц-щелей, суровое щегольство темных порталов и тесных площадей, скульптурные мечты из темного песчаника, монастырь-казарму с еврейскими плитами, синагогу с крестом на медном шарике, с мавританским алтарем, поросшим травой? И колдунью Исабель Дельгадо, и пленных мавров, и рабочих оружейного завода, с кем ползли мы по крутым обрывам замка? А дом Греко – неужели я так и не постою, хоть одну минуту, у деревянных его колонн, не подымусь по холодным изразцовым ступеням, не потрогаю ветви железной решетки у камина?

На полпути в Ильескас все имело спокойный вид. Дальше, вниз, еще двадцать километров шоссе почти пусто, только отдельные группы солдат и крестьян, очень маленькие. Глупо спрашивать у них, взято ли Толедо; да оно, видимо, и не взято – куда девались бы войска, штабы, беженцы, раненые? Ветер свистит в ушах, Дамасо застыл смуглой мрачной статуей за рулем, он готов завезти меня хоть в пекло, я знаю, лишь бы лететь без оглядки, в жажде движения, в бесконечном линейном стремлении вперед. Он не завел сегодня радио, он даже не насвистывает, как всегда, в пути.

Толедо показалось на горе. Ну вот, хорошо, Я налью золотого аликанте в больничную чашку тяжело раненного Бартоломео Кордона и согрею его простреленную грудь. За жизнь, за победу мы выпьем с ним, за счастливую кастильскую землю. Я буду, сегодня непременно, в доме Греко! Еще два поворота, шесть километров – мы въедем на мост через Тахо, предъявим пропуска…

Впереди на шоссе какая-то свалка. Дамасо круто затормозил, мы оставили машину в двадцати шагах, подошли. В центре группы командир в автомобильном шлеме ругается и уже почти дерется с солдатами. Он уговаривает их пройти вперед, выслать заставу, они не хотят. Он хватается за пистолет, они с винтовками и на него. Это Фернандо, художник, он раньше работал в эскадрилье Андре. Волнуясь, он рассказывает: командир колонны сбежал, а его, помощника командира, солдаты не слушаются и хотят укокошить. Четверть часа назад из Толедо пришел броневик, пострелял и ушел. Потом самолеты взрывали шоссе с воздуха, – неизвестно, чьи самолеты.

Фашисты вошли в Толедо сегодня рано утром. Вчера в полдень полковник Москардо из осажденного Алькасара предъявил командующему толедским правительственным гарнизоном ультиматум – до шести часов вечера уйти из города. Мятежники в это время продвигались с запада, от Македы и Торихос. Подполковник Бурильо, назначенный вместо Барсело, не ответил на ультиматум, но Алькасар фактически уже был свободен – деморализованные дружинники-анархисты покинули посты и баррикады. Перед самым закатом солнца фашистские пушки сделали первые выстрелы по городу. Группа анархистов вошла в штаб, в кабинет Бурильо. Их вожак спросил Бурильо, что все это значит.

– Что вы имеете в виду?

– Разве вы не слышите? Фашистская артиллерия стреляет по нам.

– Конечно. Ну и что же? Мы будем обороняться.