Збигнев Херберт - Натюрморт с удилами

• Название: Натюрморт с удилами
• Автор: Збигнев Херберт
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Публицистика
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-89059-194-4

Збигнев Херберт (1924–1988) — один из крупнейших польских поэтов XX века, эссеист и драматург.

Книга посвящена голландской живописи XVII века, увиденной глазами заинтересованного зрителя, «руководимого симпатией, антипатией, застенчивым обожанием, неистовой неприязнью».

По эстетической и культурологической значимости эта книга является вершиной эссеистики Херберта. Она переведена на многие европейские языки. На русском языке публикуется впервые.

(12+)

---

Приблизившись к сорокапятилетнему рубежу, художник поселился в Гааге, что, однако, вовсе не означало материального достатка. Поэтому он брался за все.

Идей ему хватало. Он торговал картинами своих коллег, организовывал аукционы, спекулировал домами и земельными участками, а также злосчастными тюльпанами.

Результатом этих коммерческих комбинаций было двукратное банкротство художника и смерть в тенетах долгов. Злоязычные современники утверждали, что единственной удачной его операцией была матримониальная: он выдал свою дочь за оборотистого и богатого трактирщика — художника Яна Стена{24}.

Что же вырисовывается из мглы и дождя, что отражается в капельке воды? «Речной пейзаж» Яна ван Гойена в музее города Далема. Картина так мала, что ее можно прикрыть рукой, но это не эскиз, не набросок, не заготовка какого-либо большого произведения. Это полнокровная самостоятельная картина, композиция которой проста как аккорд. Из серости неба и земли вырастает куст ракитника, продолговатые листья которого прописаны сочной темной зеленью; изредка посреди кущ встречается небольшой желтый акцент. Картина не висит на стене. Этот клочок мира помещен в маленькой витрине, чтобы ему можно было поклониться.

Часто, возвращаясь с каникул, я прислушивался к разговорам коллег, в которых восхвалялся свет далеких стран. Но чем на самом деле был тот свет, ради которого в былые времена художники оставляли родные города, устраивали фаланстеры, предавались культу солнца и оставались в истории под названием «школа в N»? Чем был свет Голландии, столь ясный для меня в картинах, но отсутствующий в моем непосредственном окружении? Однажды я решил посвятить целый день метеорологическим штудиям. Утром погода была хорошей, однако солнце светило сквозь мутную пелену, наподобие матовой лампочки, так что не было и следа l’azzurro[3]. Затем появились облака и быстро пропали. Ровно в тринадцать тридцать наступило небольшое похолодание, а через полчаса обрушился ливневый дождь, крупнозернистый, синего цвета. Он яростно бился о землю, создавалось впечатление, будто ему хочется вернуться наверх, чтобы пролиться на землю снова, с еще большим остервенением. Так продолжалось около часа. В семь вечера я уезжал, чтобы углубить свои знания, в Швенинген. В это время дождь прекратился. Тучи заполонили всю западную сторону неба. Пляж, кабинки, казино, обычно ослепительно-белые, теперь приобрели фиолетовый оттенок Около восьми все вдруг переменилось: начался ошеломляющий фестиваль водяного пара, трудно выразимые метаморфозы формы и цвета, в которые и вечернее солнце добавляло фривольных розоватостей и опереточного золота.

Зрелище закончилось. Небо стало чистым. Ветер прекратился. Зажглись и погасли далекие огни — и внезапно, без предупреждения, предвестья и предзнаменования, показалась большая туча пепельного цвета — туча, имевшая форму бога, разорванного на части.

Цена искусства

— Что поделывает искусство?

— Искусство ищет хлеба.

— Этого ему не следует делать, этого оно делать не должно.

Лессинг. Эмилия Галотти

Перед нами просторная комната, довольно мрачная, хотя с левой ее стороны — большое закругленное сверху окно. Через толстые куски стекла в свинцовой решетке сочится дневной свет.

Боком к окну стоит деревянный мольберт, за которым сидит художник. На голове у него берет, он одет в старую куртку из толстой ткани, штаны с буфами, на ногах тяжелые неуклюжие башмаки. Правую ногу он поставил на нижнюю перекладину мольберта. Рука художника, вооруженная кистью, устремлена к поверхности холста.

Легко можно представить себе его неторопливые нерегулярные маятниковые движения: наклонится вперед — мазок краской, выпрямится — проверка результата. К верхней раме холста прикреплен листок бумаги — эскиз создаваемого художником произведения.

В глубине мастерской, на возвышении, куда нужно взбираться по лесенке, под темнеющей стеной ученик растирает краски.

Вот так рождается искусство. В сумрачном помещении, посреди пыли, паутины и неописуемого беспорядка множества предметов, лишенных красоты и изящества. Даже художественные принадлежности — разбросанные как попало этюдники, тюбики с краской, кисти, листы бумаги, гипсовый слепок головы, деревянный манекен — низведены до роли кухонной утвари.

В этой сцене нет ни капли таинственности, волшебства, душевного порыва. Нужно обладать большим и своевольным воображением, чтобы усмотреть в ней, как это делает один из искусствоведов, — фаустовское настроение. Никто не стоит за спиной художника. Если слегка изменить реквизит, то в этой комнате вполне мог бы работать столяр или мастер иглы.

Всяческие утонченные вкусы, эстетские представления должны признать свое поражение и отступить перед сугубой материальностью этого произведения. Его художественная материя тяжела, шершава, предметна.

Такова картина Адриана ван Остаде{25} «Художник в своей мастерской», написанная маслом на дубовой доске размером 38 х 35,5 см.

Адриан ван Остаде. Художник в своей мастерской.

В течение полутора десятков лет, прошедших после освобождения от иностранного ига, маленькие Нидерланды, имевшие всего лишь два миллиона жителей, превратились в процветающую и могучую колониальную страну, обладавшую достаточно мощным политическим механизмом для того, чтобы противостоять таким могущественным державам, как Франция, Англия или Испания. В Европе XVII века, разделенной религиозными войнами, это был необыкновенный, вызывающий всеобщее удивление приют свободы, терпимости и благосостояния.

Сохранилось множество воспоминаний путешественников, посетивших Голландию в эпоху ее золотого века. Молодая мещанская республика интриговала гостей своим особым стилем жизни и своеобразным общественным устройством, а также трудолюбием, изобретательностью и здравым, конкретным, хотя и приземленным отношением к жизни своих обитателей.

Вильям Темпль, английский посол в Гааге, внимательно наблюдавший за событиями на голландской сцене, отмечал: «Люди живут здесь как граждане мира, объединенные узами воспитанности и спокойствия, под беспристрастной защитой необременительных законов». Посланник его королевского величества идеализировал страну. Что же тут удивительного, он ведь вращался в высших общественных кругах. Зато во многих памфлетах и пасквилях, написанных в тот период, сказываются зависть и остервенелая неприязнь соседей. Голландию сравнивали с паразитом, питающимся чужой кровью. Кровопийцы, «изголодавшиеся вши» — не скупился на оскорбления кардинал Ришелье. О голландцах писали, что они — «торговцы маслом, доящие своих коров посреди океана и живущие в лесах, ими самими посаженных, или же на болотах, ими же в сады превращенных». Трудно не заметить в этой фразе непреднамеренной нотки восхищения.

Существуют свидетельства менее субъективные, не отравленные такой желчью и, главное, непосредственно касающиеся предмета нашего рассмотрения.

Питер Манди{26}, который посетил Амстердам в 1640 году, не мог надивиться горячей любви, которую голландцы питали к живописи. Живописные произведения можно было найти не только в домах зажиточных горожан, но и в различных лавках, харчевнях — да что там, даже в мастерских ремесленников, а также на улицах и площадях Другой путешественник, Джон Ивлин, увидел на ярмарке, ежегодно устраиваемой в Роттердаме, огромное количество картин. А ведь в других странах это были предметы роскоши, их могли позволить себе только состоятельные люди. Сам факт нахождения картин посреди лавок, кудахчущих кур, мычащего скота, всякой рухляди, овощей, рыбы, сельскохозяйственных продуктов и предметов домашнего обихода должен был показаться обычному пришлецу чем-то из ряда вон выходящим и не очень понятным.

Ивлин в поисках объяснения этого феномена дает волю фантазии, когда утверждает, что даже обычные крестьяне тратят на картины по две или даже по три тысячи фунтов (огромная сумма, равная стоимости одного морга{27} сада или почти трех моргов луга), поскольку через некоторое время могут перепродавать свои «коллекции» со значительной прибылью. Английский путешественник ошибается. Картины на самом деле являлись предметом спекуляции, но это отнюдь не было лучшим способом размещения капитала. Гораздо выгоднее было давать деньги в долг под процент либо приобретать, скажем, акции.

В одном можно быть уверенным: живопись в Голландии была вездесущей. Художники, казалось бы, стремились увеличить видимый мир своей малой родины, многократно умножая действительность в тысячах, десятках тысяч полотен, на которых были запечатлены морские побережья, пойменные луга, дюны, каналы, широкие горизонты и виды городов.