Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Весь багровый от напряжения, покрытый пылью, в куцых штанах и рубашонке, он являл собой довольно плачевное зрелище, когда вдруг возник перед Эллен и стал совать ей свои несчастные гроши, нож и часы. Самое главное, умолял он её, не делать тех ужасных вещей, которыми она грозилась, — хотя бы ради него.

Поначалу Эллен и слышать не хотела о том, чтобы принять что-нибудь от него, но кучер, северянин по происхождению, взял сторону Эрнеста.

— Возьми сие, дева, — сказал он, — возьми то, что можешь взять, пока можешь взять; что же до мастера Эрнеста, то он бежал за тобою, и хорошо бежал; а потому позволь ему дать тебе, что задумал.

Эллен послушалась, и, пролив много слёз, они расстались, и девушка напоследок сказала, что никогда его не забудет, и что они обязательно, она уверена, встретятся когда-нибудь, и она отплатит ему добром.

Эрнест же сошёл с дороги в поле, рухнул на траву в тени придорожных кустов и дождался возвращения экипажа со станции, чтобы доехать в нём до дома; он был совершенно разбит. К нему с новой силой вернулись мысли, которые довольно настойчиво посещали его раньше, — что он попал ещё в одну переделку, точнее говоря, в добрые полдюжины таковых.

Начать с того, что он опоздает к ужину, а это один из тех проступков, которые Теобальд не прощает. Кроме того, ему придётся объяснять, где он был, и есть опасность, что его изобличат, если он скажет неправду. И не только это само по себе — раньше или позже обнаружится, что у него больше нет прекрасных часов, которые подарила ему дорогая тётя Алетея — и что, скажите на милость, сделал он с этими часами — потерял? Как именно потерял? Где потерял? Читатель знает, что ему следовало бы сделать. Ему следовало бы направиться прямо домой и, если бы его стали расспрашивать, сказать: «Я бежал за каретой, чтобы догнать нашу горничную Эллен, которую я очень люблю; я отдал ей все свои карманные деньги, нож и часы, и теперь у меня совсем нет денег, и мне, скорее всего, придётся попросить у вас карманных денег прежде обычного срока, и, кроме того, вам придётся купить мне новые часы и нож». Да, но вообразите, какой кошмар за этим последовал бы! Вообразите грозный оскал и мечущие молнии глаза Теобальда! «Беспринципный негодяй, — кричал бы он, — ты что же, собрался унизить своих собственных родителей, намекая, что они поступили жестоко по отношению к той, чьё распутство покрыло их дом позором?!»

Или отец мог применить одну из тех уловок, на которые почитал себя мастером, — сказать с исполненным сарказма спокойствием: «Ну что ж, Эрнест, хорошо; я молчу; поступай, как знаешь; твоя тётушка, бедняжка, подарила тебе часы для того, разумеется, чтобы ты швырнул их первой встречной предосудительной особе; но тогда я, пожалуй, начинаю понимать, почему она не оставила тебе наследства; и, в конце концов, пусть её деньги получит твой крёстный — он как раз из тех людей, на которых ты расточил бы их, будь они твоими».

А мать залилась бы слезами и умоляла бы его раскаяться, пока ещё не поздно, и устремиться к тому, что приносит спасение и мир, и пасть к ногам Теобальда и поклясться в своей нерушимой любви к нему как к добрейшему и нежнейшему из отцов во всей вселенной.

Всё это Эрнест знал и умел не хуже их самих, и вот теперь, пока он лежал на траве, эти речи, хотя бы одна из которых с неизбежностью восхода солнца должна была прозвучать чуть ли не сегодня же, прокручивались в его голове, покуда, наконец, не продемонстрировали полную абсурдность даже мысли о том, чтобы сказать правду. Правда может быть проявлением героизма, но не в практических рамках реалистичной внутренней политики.

Итак, понятно: он должен солгать — но как солгать? Сказать, что его ограбили? Ему хватало ума сообразить, что ему не хватит ума, чтобы выехать на этом. Как бы ни был он молод, инстинкт говорил ему, что лучший лжец тот, кто умеет самой малой ложью добиться наибольшего — кто пестует её и не расходует понапрасну там, где можно обойтись и без неё. Проще всего было бы сказать, что он потерял часы и опоздал к ужину потому, что их искал. Он гулял — ушёл далеко — пошёл через поле по той самой тропе, на которой был и на самом деле, — погода стояла жаркая, он снял пиджак и жилет, нёс их на руке, и деньги, нож и часы выпали из кармана. Он обнаружил пропажу уже у самого дома и побежал обратно со всех ног, и искал на тропе, по которой шёл, пока не отчаялся найти, и тут увидел карету, возвращавшуюся со станции, и в ней приехал домой.

В это объяснение укладывалось всё — и бег и всё остальное, ибо по лицу его всё ещё было видно, что он бегал быстро и далеко; оставалось одно — видел ли его кто-нибудь, кроме слуг, в приходском доме в течение пары часов до отъезда Эллен, и он с радостью осознавал, что нет, никто не видел, потому что он не был дома всё это время, кроме тех нескольких минут, что разговаривал с кухаркой. Отца тоже не было — он был в приходе; мать его точно не видела, а брат и сестра гуляли с гувернанткой. На кухарку и других слуг он смело может положиться — кучер об этом позаботится; итак, они с кучером сочли, что придуманная Эрнестом история в целом соответствует требованиям момента.

Глава XL

Когда Эрнест вернулся и прокрался в дом через заднюю дверь, он услышал, как отец самым суровым тоном осведомлялся, не вернулся ли уже мастер Эрнест. Он почувствовал себя так, как, должно быть, чувствовал Мальчик-с-пальчик, когда из очага, в котором прятался, услышал, как великан спрашивает свою жену, кого из детишек она нынче за ужином скушала. Проявив немалое мужество и, как показали последующие события, столь же немалое благоразумие, он взял быка за рога и объявился, сказав при этом, что только теперь вернулся с прогулки, где его постигло ужасное несчастье. Мало-помалу он поведал свою историю, и хотя Теобальд побушевал немного насчёт его «немыслимой глупости и беспечности», дело сошло ему с рук легче, чем он ожидал. Теобальд с Кристиной и вправду склонялись было к тому, чтобы связать его отсутствие на ужине с отсылкой Эллен, но, находя, как сказал Теобальд, совершенно очевидным — у Теобальда всегда всё было совершенно очевидно, — что Эрнест не был дома всё утро и потому не мог знать о случившемся, они на сей раз сочли его по данному делу невиновным без занесения в досье. Может быть, Теобальд пребывал в хорошем настроении; он мог утром прочесть в своей газете, что его ценные бумаги выросли в цене; могло быть двадцать разных причин, но так или иначе, Теобальд свирепствовал меньше, чем ожидал Эрнест, и даже, видя, как мальчик измотан, и веря, что он серьёзно опечален потерей часов, прописал ему после ужина рюмку вина, от которой, как это ни странно, Эрнест не расклеился, а просто стал смотреть на вещи более оптимистично, чем обычно.

Вечером он молился, в придачу к своим обычным молитвам, о том, чтобы его не разоблачили, и чтобы у Эллен всё обошлось; но на душе у него было тревожно. Нечистая совесть услужливо подсказывала десятки прорех в его версии, через которые ещё и теперь легко могла просочиться правда. На другой день, и ещё потом много дней он улепетывал, когда за ним никто не гнался, и трепетал всякий раз, когда звал его отцовский голос. У него и без того было предостаточно проблем, так что эти новые он выносил уже с трудом, и сколько бы ни старался выглядеть беззаботным, но даже мать заметила, что его что-то гложет. И тогда к ней вернулась мысль о том, что, может быть, её сын, в конце концов, не так уж и невинен в деле Эллен, — а это было так захватывающе интересно, что она почувствовала себя просто обязанной докопаться до истины во что бы то ни стало.

— Поди сюда, мой бедный, мой бледный, мой заспанный мальчик, — сказала она ему как-то раз своим сладчайшим тоном, — иди, сядем рядом, посидим тихонько, поговорим по душам, хорошо?

Мальчик уныло приблизился к дивану. Всякий раз, когда матери хотелось «поговорить по душам», она всегда избирала плацдармом для своей наступательной операции именно диван. Так поступают все матери; диван для них то же, что столовая для отцов. В данном случае диван был особенно хорош для стратегических целей, ибо это был старомодный диван, с высокой спинкой, с матрасом, подушками и валиками. Загнанный в один из его глубоких углов оказывался, как в кресле дантиста, без особых надежд легко оттуда выбраться. Здесь ей было удобно дёрнуть его или толкнуть, буде таковое понадобится, а если окажется уместным заплакать, она могла зарыть лицо в диванную подушку и отдаться невыносимому горю, что всегда действовало безотказно. Её обычное место, в кресле справа от камина, для её излюбленных манёвров не очень-то подходило, и сын хорошо понял по её тону, что разговор предстоит именно диванный, так что безропотно, как овечка, занял своё место, как только она, ещё только на пути к дивану, начала говорить.

— Милый мой малыш, — начала она, взяв его руку и сжав в своей, — обещай мне, что никогда не станешь бояться нашего дорогого папы и меня; обещай, милый, если ты меня любишь, обещай сейчас же, — и она целовала его, и целовала, и гладила по волосам. Другой же рукой она всё сжимала его руку; она взяла его в тиски и отпускать не собиралась.