Сэмюель Батлер - Путём всея плоти

• Название: Путём всея плоти
• Автор: Сэмюель Батлер
• Издательство: Критерион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-901337-14-Х

В серию «Мансарда» войдут книги, на которых рос великий ученый и писатель Мирча Элиаде (1907–1986), авторы, бывшие его открытиями, — его невольные учителя, о каждом из которых он оставил письменные свидетельства.

Сэмюэль Батлер (1835–1902) известен в России исключительно как сочинитель эпатажных афоризмов. Между тем сегодня в списке 20 лучших романов XX века его роман «Путём всея плоти» стоит на восьмом месте. Этот литературный памятник — биография автора, который волновал и волнует умы всех, кто живет интеллектуальными страстями. «Модернист викторианской эпохи», Батлер живописует нам свою судьбу иконоборца, чудака и затворника, позволяющего себе попирать любые авторитеты и выступать с самыми дерзкими гипотезами.

В книгу включены два очерка — два взаимодополняющих мнения о Батлере — Мирчи Элиаде и Бернарда Шоу.

---

Поездка вышла мучительной. На подъезде к станции, где таким знакомым был каждый кустик, воспоминания охватили его с такой силой, что тётушкины деньги, обладателем которых он стал, показались ему сном, а явью — возвращение в отчий дом, как бывало, на каникулы из Кембриджа. Как он ни сопротивлялся, а старинный тошнотворный груз тоски по дому давил и давил его, и сердце билось при мысли о приближающейся встрече с отцом и матерью, «и ведь придётся, — подумалось ему, — поцеловать Шарлотту!»

Встретит ли его отец на станции? Приветит ли, как ни в чём не бывало, или будет холоден и сух? Да, а как он воспримет новость о привалившем сыну счастье? Поезд подтягивался к перрону, и Эрнест в нетерпении обводил глазами немногочисленную публику, собравшую на станции. Знакомой фигуры отца не было, но по ту сторону штакетника, отделявшего платформу от станционного двора, он заметил запряженную в пони карету, довольно, показалось ему, потрёпанную; он узнал на козлах отцова кучера. Прошло ещё несколько минут — и эта карета везёт его в Бэттерсби. Он не мог сдержать улыбку при виде того, как поражён был кучер переменой его внешности; еще бы — в последний приезд домой Эрнест был в платье священника, теперь же он не просто мирянин, но мирянин, одетый без оглядки на цену. Так велика была перемена, что кучер и узнал-то его только тогда, когда Эрнест с ним заговорил.

— Как мои отец с матерью? — спросил он, едва успевши взобраться в карету.

— Хозяин хорошо, сэр, — был ответ, — а вот миссис очень плоха.

Лошадь понимала, что идёт домой, и тянула гужи резво. Было холодно и сыро, как и положено в ноябре; в одном месте дорогу затопило, в другом путь им пересекли несколько всадников с собаками — неподалёку от Бэттерсби в то утро гуляла охота. Некоторых из них Эрнест знал, но они его, судя по всему, не признали, а может быть, не прослышали ещё об его удаче. Вот показалась колокольня, и рядом, на вершине холма, дом приходского священника с трубами, едва вздымавшимися над окружавшими его деревьями; он откинулся на спинку сиденья и закрыл лицо руками.

Но даже самые страшные на свете четверть часа когда-нибудь проходят, прошли и эти, и через несколько минут он стоял на ступенях парадного входа в отчий дом. Его отец, услышав приближающуюся карету, вышел навстречу и сошёл на несколько ступенек. Он тоже, как и кучер, с первого взгляда заметил, что Эрнест одет так, как одеваются люди, не стеснённые в средствах, и что он выглядит крепким, исполненным здоровья и жизнерадостным.

Теобальд рассчитывал совсем не на это. Он хотел, чтобы Эрнест вернулся, но вернулся, как подобает возвращаться всякому уважающему себя, честных правил блудному сыну — униженным, обездоленным, просящим прощения у долготерпеливейшего и нежнейшего из отцов. И если на нём чулки и башмаки и вообще хоть какая-то целая одежда, то лишь потому, что совершеннейшие уже лохмотья и обноски благодатной волею отца выброшены прочь, — а вот на тебе, он красуется в сером Ольстере и бело-голубом галстуке и выглядит лучше, чем когда-либо в жизни. Это неприлично. Это что ж, ради этого Теобальд был настолько щедр, что вызвался предоставить Эрнесту приличный наряд, в котором он мог бы показаться пред смертным одром матери? Он, конечно, ни на пенни не превысит обещанных восьми или девяти фунтов. Какое счастье, что он установил предел! Да что говорить, он, Теобальд, в жизни не мог позволить себе такого кофра. Он и теперь пользовался старым, который отдал ему его отец при поступлении в Оксфорд. И вообще, он говорил об одежде, а не о багаже.

Эрнест видел, что творилось в голове отца, и понимал, что ему следовало заранее как-то подготовить того к увиденному теперь; но ведь он телеграфировал мгновенно по получении отцовского письма и потом следовал его указаниям так безотлагательно, что не смог бы этого сделать, даже если бы вовремя вспомнил. Он протянул отцу руку и сказал со смешком:

— А, это всё оплачено — я боюсь, вы не знаете, но мистер Овертон отдал мне деньги тёти Алетеи.

Теобальд побагровел.

— Но почему же тогда, — сказал он, и это были первые слова, слетевшие с его уст, — если деньги предназначались не для него, почему он не отдал их моему брату Джону и мне? — Он порядком запинался и выглядел глуповато, выдавливая из себя эти слова.

— Потому, милый батюшка, — сказал Эрнест, всё ещё смеясь, — что тётя поручила ему хранить их для меня, а не для вас или дяди Джона — и они выросли теперь до 70 тысяч фунтов и больше. Но скажите же, как матушка?

— Нет, Эрнест, — произнёс Теобальд в сильном возбуждении, — так это оставить нельзя, я должен знать, что здесь всё честно и открыто.

В этом был весь Теобальд, и это мгновенно возродило у Эрнеста всю цепь связанных с отцом представлений. Окружение снова стало старым и привычным, но находившиеся в этом окружении изменились до неузнаваемости. Он резко обратился к отцу. Не стану повторять его слова, ибо они вырвались у него до того, как он успел их обдумать, и некоторых читателей они могут шокировать своей непочтительностью; их было немного, но они были действенны. Теобальд ничего не ответил, но стал почти пепельного цвета; с тех пор он ни разу не говорил с сыном так, чтобы спровоцировать его на повторение сказанного тогда. Эрнест быстро совладал с собой и снова спросил о матери. На этот раз Теобальд такому повороту темы обрадовался и отвечал не мешкая и таким тоном, каким говорил бы с тем, кого хотел бы расположить к себе: её состояние быстро ухудшается, несмотря на все его заботы; заключил же тем, что она более тридцати лет была утешением и поддержкой его жизни, но он больше не желает, чтобы это тянулось.

Вдвоём они поднялись в комнату Кристины, ту самую, где появился на свет Эрнест. Отец вошёл первым — предупредить о приходе сына. Бедняжка приподнялась на постели ему навстречу, со слезами обвила его руками и вскричала:

— О, я знала, что он приедет, я знала, знала, знала, что он приедет.

Эрнест не выдержал и тоже разрыдался, впервые за много лет.

— О, мой мальчик, мой малыш, — заговорила она, с трудом овладевая речью. — Неужели ты и вправду не был с нами все эти годы? Ах, ты не знаешь, как мы любили тебя и оплакивали, папа и я, не знаю, кто сильнее. Ты знаешь, он мало проявляет чувства, но я никогда не смогу тебе передать, как глубоко, глубоко он страдал за тебя. Мне иногда ночами чудились шаги в саду, и я потихоньку, боясь его разбудить, встану, бывало, с постели, подойду к окну, выгляну, а там только утренняя мгла, и я бреду в слезах обратно. А всё же мне кажется, что ты был неподалёку от нас, и только гордость не позволяла тебе объявиться — но вот ты, наконец, у меня в объятиях, мой родной, мой любимый мальчик.

Какой он был жестокий, думал Эрнест, какой позорно бесчувственный!

— Матушка, — сказал он, — простите меня, я виноват, я не должен был быть таким чёрствым; я был не прав, о, как я был не прав! — Бедняга запинался и был искренен, и сердце его разрывалось от жалости к матери, — он и не думал, что ещё способен на такое.

— Но неужели ты не приезжал, — продолжала она, — пусть тайно, так, что мы даже и не знали — о, не разубеждай меня, я буду думать, что ты не был так жесток, как мы думали. Скажи, что приезжал, хотя бы чтобы утешить меня и порадовать.

К этому Эрнест был готов.

— Мне не на что было приехать, матушка, до совсем недавнего времени.

Такое объяснение Кристина могла понять и принять.

— О, но, значит, ты приехал бы, тогда с меня довольно и намерения — а теперь, когда ты и верно со мной, скажи, что больше никогда, никогда меня не оставишь, пока… пока… о, мальчик мой, тебе сказали, что я умираю? — Она горько зарыдала и упала головой в подушку.

Глава LXXXIII

Пришли Джои с Шарлоттой. Джои уже состоял в сане и служил викарием у Теобальда. Они с Эрнестом никогда особо друг другу не симпатизировали, и Эрнесту с полувзгляда было понятно, что сближения не предвидится. Его немного поразил вид Джои, одетого в черное, как он сам несколько лет назад, — между ними было немало фамильного сходства; но лицо Джои было холодно и отнюдь не озарено искрой авантюрности; он был духовное лицо, духовным лицом и намеревался оставаться с не меньшим и не большим успехом, чем все прочие духовные лица. Он приветствовал брата скорее de haut еп bas[267], вернее сказать, попытался, но не сумел довести жест до удовлетворительного завершения.

Сестра подставила для поцелуя щёку. Это было невыносимо; он со страхом ожидал этого последние три часа. Она тоже держалась отчуждённо и укоризненно, как и положено столь исключительной личности. Она держала на него обиду за то, что всё ещё не была замужем. Виноват был, конечно, он: его поведение, считала она про себя, не позволяло молодым людям делать её предложение, и она копила счёт к нему за все вытекающие из этого убытки. У них с Джои давно уже выработался инстинкт служить не столько нашим, сколько вашим, и теперь они оба довольно отчётливо причисляли себя к кругу старшего поколения — то есть к кругу противников Эрнеста. Тут у них был заключён оборонительный и наступательный союз; во всём прочем между ними шла закулисная, но кровопролитная война.