Чеслав Милош - Азбука

• Название: Азбука
• Автор: Чеслав Милош
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-222-4

Интеллектуальная биография великого польского поэта Чеслава Милоша (1911–2004), лауреата Нобелевской премии, праведника мира, написана в форме энциклопедического словаря. Он включает в себя портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства; раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время, Сосуществование и многое другое); зарисовки городов и стран — всё самое важное в истории многострадального XX века.

На русский язык книга переведена впервые.

Возрастные ограничения: 16+

---

Когда в 1992 году я вернулся в Вильно после пятидесяти двух лет отсутствия, я не застал там никого из людей, ходивших когда-то по его улицам. Всех их убили или вывезли, или же они эмигрировали. Однако я узнал, что жив Дрема, и решил его навестить. Мне дали адрес в Литературном переулке. Да ведь это та самая подворотня, где жил я, — только зияющая пустотой, ибо старинная дверь, утыканная толстыми металлическими шипами, исчезла. Лестница направо? Но ведь именно там в 1936 году я снимал комнату у старой дамы, жившей в квартире, полной этажерок и безделушек. Оказалось, что впоследствии в этой квартире много лет жил Дрема. В конце концов мне дали его новый адрес.

У него был паралич нижней части тела, и он лежал, окруженный заботами жены, сына и дочери. Кажется, он находился в стороне от главных событий — не только из-за болезни. Ему не воздавали должных почестей как историку Виленского искусства, автору книги о живописце Кануте Русецком[205] (вспомните колонию художников в Риме в 20-е годы XIX века) и многочисленных трудов и статей. Однако прежде всего он был автором монументального труда, который так трогает меня, что хочется навсегда сохранить память о его создателе. Вильно обладает поразительной, не поддающейся рациональному объяснению особенностью, какой-то магией, благодаря которой люди влюбляются в этот город, словно в живое существо. На протяжении более чем двух столетий множество художников и графиков обращалось к теме архитектуры и видов Вильно. Дрема собрал эти произведения кисти и резца в прославляющий прошлое города альбом «Dinges Vilnius», то есть «Исчезнувший Вильнюс», изданный в 1991 году тиражом сорок тысяч экземпляров. Это — насчитывающая четыреста страниц иллюстрированная история Виленской архитектуры со старыми картами и такой прекрасной колористикой, что книга ничем не напоминает бесчисленные альбомы, напечатанные на мелованной бумаге. Вильно изображали поляки, литовцы, евреи и русские, причем среди последних были истинные ценители, как Трутнев[206] во второй половине девятнадцатого века. Не предать их забвению, собрать их вместе таким образом, чтобы они сосуществовали как бы по принципу необходимости, — какой труд для этого нужен и какая внимательность! Только большая любовь способна создать такую книгу, и я пишу эти слова, чтобы почтить память Дремы. Не думал я в свое время в Вильно нашей молодости, что именно он останется единственным живым среди теней и станет светлым образом, одним из тех, чей пример нас укрепляет.

Когда я приехал в Вильно в следующий раз, Дремы уже не было в живых.

Дружино, Анна и Дорча

Панна Анна была низкорослая, почти карлица, с чрезмерно большой головой и крайне уродливым лицом, с огромной бородавкой на носу. Она сурово и гордо заявляла о своей учительской профессии, означавшей в годы ее молодости патриотическую деятельность, то есть преподавание неугодного царизму языка и распространение знаний о польских романтических поэтах. В Литве и Жемайтии многие помещики нанимали таких учительниц, и уважение к панне Анне в нашей семье объяснялось тем, что когда-то она была учительницей моего отца. Когда в 1918 году возникла независимая Литва, панна Анна некоторое время исполняла обязанности директора польской гимназии в Поневеже[207]. Однако потом, в мои студенческие годы, она жила со своей сестрой в Вильно, перебиваясь какими-то накопленными сбережениями.

Она была из мелкой шляхты, не нашла себе мужа и стала учительницей, ибо в те времена у одиноких женщин было не слишком много возможностей заработать на жизнь. Стародевичество панны Анны прибавило едкости таким чертам ее характера, как категоричность вплоть до диктаторских замашек и раздражительность. Однако сорвать свой гнев ей было не на ком, кроме сестры Дорчи. Та, несомненно созданная для брака, тоже осталась старой девой, и на всем свете у нее не было никого, кроме Анны, которую она во всем слушалась, не отваживаясь высказать собственное мнение. Глупенькая, почти недоразвитая, она хлопотала вокруг сестры, ходила за покупками, готовила, убирала.

Они снимали комнату на улице Надбжежной[208], и я навещал их там, сам не вполне понимая зачем. Это была часть семейных обязанностей, как посещение родственников. Эти визиты вызывали у меня смешанные чувства: сестры были из минувшей эпохи, старые, бедные и беспомощные; мой двадцатый век, мои молодость и образование давали мне преимущество — отсюда жалость, сочувствие и как бы претензия к миру, что так складываются человеческие судьбы. И в дальнейшем у меня перед глазами всегда стояли эти старые женщины, беспомощные перед лицом исторического времени или просто времени. Никто, кроме меня, уже не помнит их имен.

Дункан, Айседора и Раймонд

Это было в 1934 году. Я шел по бульвару Сен-Жермен с Оскаром Милошем, когда нам повстречался мужчина в греческой хламиде и сандалиях на босу ногу — вид в те времена довольно необычный. Этот древний грек тепло поздоровался с моим родственником и получил обещание, что вскоре мы к нему зайдем.

Таким образом я впервые познакомился со странностями Калифорнии, еще ничего о ней не зная и не сознавая, что передо мной ее авангардный посланец. Грек оказался Раймондом Дунканом, братом танцовщицы Айседоры, о которой Оскар при случае кое-что мне рассказал, хотя откуда она взялась, какая атмосфера ее породила, я убедился лишь много позже, живя на берегу залива Сан-Франциско. Земля всяческих эксцентричностей, культов, наркотиков, хиппи и «детей-цветов», всегда державшая первенство в революционных модах и стилях жизни, Калифорния начала свой парад еще на заре двадцатого века. Уже тогда в ней нашлись проповедники освобождения от условностей цивилизации и возвращения к более естественным нравам. Это угадывается в решении поэта Робинсона Джефферса построить собственными руками дом на диком в то время берегу Тихого океана[209], в стоящих до сих пор в Беркли деревянных домах Мэйбека[210], чья архитектура напоминает закопанскую, или в обращении к греческой наготе, не знавшей шнуровок и корсетов. Айседора Дункан танцевала босиком — огромный переворот, — а ее наготу прикрывали ниспадающие одежды. Она была родом из Сан-Франциско и прославилась, танцуя на сценах Франции, Германии и России. Впрочем, свою эмансипацию она подчеркивала и в личной жизни, родив вне брака двоих детей. Позднее, в 1922 году, она заключила недолгий брак с Сергеем Есениным.

Перед Первой мировой войной существовала космополитическая культура, объединявшая Америку и главные страны Европы. Охватывала она и Россию — это видно по ранним стихам Мандельштама, по ballets russes, по таким произведениям, как «Образы Италии» Муратова. Следы этого сохранились и в раннем творчестве Ивашкевича — но опосредованно, через Россию, в то время как «Молодая Польша» производит впечатление очень слабо включенной в космополитическую среду.

Оскар Милош с ужасом рассказывал мне о пребывании в Париже Айседоры в обществе Есенина. Этот хулиган, танцевавший пьяным на столе, не заслуживал в его глазах ни малейшего снисхождения. Кажется, знакомство моего родственника с Айседорой и Раймондом было гораздо более давним, чем этот эпизод. Во всяком случае, в качестве издателя сборника его стихов «Adramandoni», вышедшего в 1918 году, фигурирует Меналкос Дункан, под чьим именем скрывается, вероятно, сын Раймонда. Заметим, что греческая хламида Раймонда была соткана вручную, о чем я узнал, когда мы направлялись с бульвара Сен-Жермен в Академию — так называлась коммуна или фаланстер калифорнийца.

Кажется, это было на рю де Сен, хотя я не очень хорошо помню. Они занимали целый дом с витриной, в которой выставляли свои ткани и сандалии, а выше располагались мастерские, все до единой кустарные. Были ли они в придачу вегетарианцами, не знаю, но им бы это подошло. Если не ошибаюсь, Академия (там читали какие-то лекции в соответствующем духе) существовала даже во время войны. Впрочем, вероятно, у Дункана, давно жившего во Франции, было французское гражданство.

В калифорнийской мании возвращения в доиндустриальные времена я смог убедиться в 1948 году, когда приехал с Вандой Теляковской[211] в Сан-Франциско и миллионерши восторгались ее рассказами о промышленном дизайне, который должен был подражать узорам польского домотканого полотна. Бедной Ванде хотелось верить, что в коммунистической Польше у нее это получится, но бюрократы, интересовавшиеся лишь индустриализацией, ничего в этом не смыслили.

Еще раз я вспомнил об авангардизме Академии году в 61-м. Тогда Беркли посетил какой-то важный советский деятель, кажется, кинорежиссер, и наш факультет славянской литературы решил отметить его визит. Его привезли в соседний модный городок Тибурон и пригласили на ужин в самый изысканный ресторан. Изысканность заключалась в том, что там не было электричества и единственным освещением служили стоявшие на столах керосиновые лампы. Я внутренне хохотал, представляя себе, как этот русский думает: «Вот глупые американцы!» — ведь он прекрасно сознавал, каким сокровищем было электричество для избушек его страны.