Чеслав Милош - Азбука

• Название: Азбука
• Автор: Чеслав Милош
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-222-4

Интеллектуальная биография великого польского поэта Чеслава Милоша (1911–2004), лауреата Нобелевской премии, праведника мира, написана в форме энциклопедического словаря. Он включает в себя портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства; раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время, Сосуществование и многое другое); зарисовки городов и стран — всё самое важное в истории многострадального XX века.

На русский язык книга переведена впервые.

Возрастные ограничения: 16+

---

Деревья не очень-то сохранились: земля на самом берегу океана слишком дорога, чтобы наследники не поддались искушению продать участки под строительство, но башня, которую он возвел своими руками, стоит, как и дом, названный им Tor House[259]. В нем даже размещается штаб-квартира Tor House Foundation.

Я был защитником поэзии Джефферса, с некоторым трудом обосновывая то, что приобрело теперь сокращенное название. Все дело просто-напросто в том, что Джефферс сознательно восстал против модернизма в те времена, когда о постмодернизме никто еще и не думал. Ибо только постмодернизмом можно назвать отказ от того сгущения стиха, которое началось в символизме Малларме, и решение откровенно излагать свои философские взгляды. Это была очень высокая ставка. Кармель настраивает меня на меланхолический лад — из-за этих посаженных им деревьев и из-за бренности славы. Ведь в двадцатые годы Джефферс был величайшим поэтом Америки, и, к примеру, Дуайт Макдоналд ставил его гораздо выше T. С. Элиота. Сегодня же, хоть у него и есть поклонники, он — как «любительская женщина», то есть, по выражению Марека Хласко, некрасивая женщина на любителя.

Выносить окончательный приговор слишком рано: его творчество еще будет тщательно изучаться, хотя в языковом отношении его длинные поэмы-трагедии будет так же трудно отстаивать, как драмы Выспянского. Но даже в поражении этого человека, писавшего против всех, есть величие.

У него был по крайней мере один верный ученик — Уильям Эверсон, одно время брат-доминиканец в Окленде, писавший под псевдонимом Брат Антонинус. Я побывал у него в монастыре на Чебот-роад и перевел на польский некоторые его стихотворения. Эверсон — автор нескольких сборников стихов и трактата о философии Джефферса, в котором он, возможно, слегка перетягивает учителя на свою сторону. Две составляющие этой философии — «научное мировоззрение» и Ницше — отодвигаются на второй план, а на первый выдвигается пантеистическая религиозность.

Кекштас, Юозас, собственно Юозас Адомавичюс

В Вильно моей юности это был молодой литовский поэт, сотрудничавший с «Жагарами». Наши отношения с поэтами, писавшими на других языках, были лучше, чем у старшего поколения. Из белорусов к нам был близок Евгений Скурко, родом с озера Нарочь, печатавший свои революционные стихи под псевдонимом Максим Танк[260]. Из евреев — группа «Юнг Вилне». Войну пережили только трое ее членов: Абрам Суцкевер (в гетто, а затем в партизанском отряде), Хаим Граде (в Ташкенте) и Качергинский.

Кекштас был очень левым, хоть я и не знаю, были ли у него какие-нибудь партийные связи, и если да, то какие. До войны он некоторое время сидел в тюрьме, причем в одной камере с Максимом Танком. Когда Вильно сделали столицей Литовской Советской Республики, Юозас начал действовать слишком наивно, навлек на себя обвинение в отклонении от линии партии и был отправлен в лагеря. Освободившись по амнистии для польских граждан, поступил в армию генерала Андерса и вместе с ней эвакуировался на Ближний Восток. Затем участвовал в итальянской кампании. Был тяжело ранен — кажется, под Монте-Кассино — и долго лежал в госпитале, но, когда союзники заняли Рим, был уже здоров и восторгался красотами Вечного города, как рассказывал мне встретивший его литовский посол при Ватикане Лозорайтис. Действительно, это немалое приключение для жителя сельской европейской провинции: пережить советские лагеря и в мундире победоносной армии оказаться в Риме. Неизвестно, какими соображениями он руководствовался, когда, вместо того чтобы поселиться в Англии, решил эмигрировать в Аргентину. Факт тот, что там он прожил много лет, занимаясь, кажется, строительством дорог.

В Аргентине Кекштас писал и переводил на литовский. Свидетельством верности Вильно и любви к поэзии стал большой сборник моих стихов из книг «Три зимы» (1936), «Спасение» (1945) и «Дневной свет» (1953) в его переводе. Сборник этот, озаглавленный «Epochos Samoningumo Poezija» («Поэзия самосознания эпохи»), был напечатан в Буэнос-Айресе тиражом триста экземпляров. Послесловие написал известный литовский критик Альфонсас Ника-Нилюнас, что подтверждает, что книгу создала количественно ограниченная колония литовских писателей-эмигрантов, рассеянных по нескольким континентам. С этой колонией поддерживала связь парижская «Культура».

Болезнь Кекштаса (паралич от ран, полученных на фронте?) заставила его уехать из Аргентины. Говорят, Ежи Путрамент, руководствуясь виленской солидарностью, помог ему найти место в доме ветеранов-инвалидов войны в Варшаве. Там Кекштас и жил, пописывая и немного публикуя, до самой смерти.

Кестлер, Артур

Пожалуй, первым международным бестселлером сразу после Второй мировой войны стал короткий роман Кестлера, который в английском переводе назывался «Darkness at Noon», в польском (эмигрантском) — «Тьма в полдень», а во французском — «Le zéro et l’infini»[261]. Как это обычно бывает с популярностью, подействовала сенсационность темы. Следует напомнить, что коммунизм был тогда в моде, а исторические события рассматривались как борьба сил прогресса с фашизмом. С одной стороны Гитлер, Муссолини, генерал Франко, с другой — демократическая Испания, Советский Союз, а вскоре и западные демократии. Роман Кестлера ужасал нарушением табу — ведь о социалистическом строе, созданном в России, можно было говорить только хорошо. В этом убедились поляки, прошедшие через советские тюрьмы и лагеря, — напрасно они пытались объяснить что-либо Западу. Этот русский социализм охранялся неписаным светским законом — любая его критика была бестактностью. Миллионы погибших советских солдат и победы Сталина, а также западноевропейские коммунистические партии, которые со своими заслугами перед движением Сопротивления остались почти единственными на поле боя, поддерживали очевидность, в которой никто не отваживался усомниться. «Антисоветский» означало «фашистский», поэтому, например, партийная «Юманите» писала о необъяснимой терпимости французского правительства к фашистской армии Андерса, у которой имеется своя ячейка в «Отеле Ламбер»[262], руководимая (нацистом) майором Юзефом Чапским.

А тут вдруг книга, рассказывающая о сталинском терроре и приоткрывающая (хоть и с опозданием) тайну московских процессов тридцатых годов. Конечно, вокруг нее сразу же возникла атмосфера негодования, запахло предательством, адской серой — а это лучше всего помогает продажам.

Впоследствии Кестлер написал множество книг, в том числе обширную автобиографию, и я могу отослать интересующихся к ним. Он принадлежал к поколению, которое входило в международность со стороны немецкой культуры, под влиянием Вены, то есть еще в традициях габсбургской монархии — так же, как Кафка в Праге, как мои друзья Ханна Бенцион, родившаяся в чешском Либерце, и Артур Мандель, родившийся в Бельске, как Дьёрдь Лукач[263] из Будапешта, — все они писали по-немецки. Кестлер родился в Будапеште, но учился в Вене, а затем его начало носить по свету. Можно сказать, что благодаря своему восприимчивому и пытливому уму он поочередно примерил на себя все интеллектуальные моды и течения своего столетия. Сначала сионизм и отъезд в Палестину халуцем[264], потом увлечение наукой и редактирование научного отдела в крупной берлинской газете, а сразу после этого, в веймарской Германии — коммунизм. В 1933–1939 годах он успел поработать в парижском центре коммунистической пропаганды Мюнценберга[265], отправиться корреспондентом на гражданскую войну в Испании, отсидеть во франкистской тюрьме и выйти из партии. Дальнейшие его увлечения включают антикоммунистическую акцию интеллектуалов (Конгресс за свободу культуры), кампанию против смертной казни в Англии и, наконец, возвращение к интересам молодости — к истории науки, не считая мимолетных романов с такими проблемами, как загадка творческого ума или хазарское происхождение восточноевропейских евреев.

Я читал «Darkness at Noon» (по-английски) за несколько лет до знакомства с автором. Книга рассказывает о следствии на Лубянке. Настоящий советский человек, твердолобый Глеткин получает задание заставить старого большевика Рубашова признаться в не совершенных им преступлениях, поскольку на предстоящем суде ему должны вынести смертный приговор. Иными словами, это попытка ответить на вопрос, которым в тридцатые годы задавались многие: почему старые большевики признавали себя виновными и публично каялись? Ведь это означает, что они действительно были виновны, то есть, убивая их, Сталин был прав — ибо как еще объяснить такие показания? В романе Рубашов признает аргументы Глеткина: как коммунист он обязан ставить интересы партии превыше всего, выше других соображений — таких, как собственное доброе имя или желание спасти друзей. Партия требует, чтобы он публично признал себя виновным и дал показания против своих товарищей, потому что на данном этапе ей это нужно. Память о принесенной им жертве ради общего дела сохранится в архивах, и после смерти Рубашова, когда настанет подходящее время, правда о его невиновности откроется.