Чеслав Милош - Азбука

• Название: Азбука
• Автор: Чеслав Милош
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89059-222-4

Интеллектуальная биография великого польского поэта Чеслава Милоша (1911–2004), лауреата Нобелевской премии, праведника мира, написана в форме энциклопедического словаря. Он включает в себя портреты поэтов, философов, художников, людей науки и искусства; раздумья об этических категориях и философских понятиях (Знание, Вера, Язык, Время, Сосуществование и многое другое); зарисовки городов и стран — всё самое важное в истории многострадального XX века.

На русский язык книга переведена впервые.

Возрастные ограничения: 16+

---

Небольшая Литва экспортировала свои таланты в Польшу, как Ирландия в Англию. Что бы литовцы ни думали о Пилсудском, он был сыном Литвы, как и первый президент возрожденной Польши Габриэль Нарутович. Тот, кто прославился за пределами своей страны, так или иначе принадлежит местам, откуда он родом. Станислав Стомма стал одним из самых выдающихся людей Польши — внутренне свободной, несмотря на внешние террор и порабощение. Осмелюсь утверждать, что такого политика не было ни в одной другой стране советского блока. Его дар вникать в аргументы мыслящих иначе и отсутствие каких бы то ни было шовинистических инстинктов позволили ему способствовать улучшению отношений Польши с соседями: с Германией, а также с Литвой. К тому же он никогда не отрицал, что в детстве формировался под влиянием литовской деревни, а в школьной и университетской юности — под влиянием Вильно.

Сторм Джеймсон, Маргарет

Известная английская романистка и деятельница ПЕН-клуба. Мы познакомились в Кракове весной 1945 года, когда она приехала туда с Антонием Слонимским и Ксаверием Прушинским. Потом я встречался с ней и ее мужем в Англии и во время их визита в Америку. Ее муж, Ги Чапмен, скромный и молчаливый, скрывал под этой маской прошлое героического офицера окопной войны, то есть человека, который удивлялся, что выжил, в то время как его товарищи погибли. Он был профессором истории в Кембридже. Маргарет, происходившая из семьи капитанов дальнего плавания, обладала всеми добродетелями своих предков. Она была смелой, благородной, бескомпромиссной, не любила говорить о себе и даже отказывала себе во всех достоинствах, оправдывая тот факт, что писала романы, нуждой в деньгах — поскольку дети и внуки постоянно впутывали ее в финансовые проблемы. Когда-то ее романы пользовались большим успехом, но в конце ее долгой жизни почти никто не знал ее имени.

Она и Ги были для меня представителями великой и прошедшей тяжелые испытания Англии, погибшей в гекатомбе Первой мировой.

Еще раз возложить на себя обязанность, уничтожившую поколение их отцов? Не приходится удивляться, что англичане делали все возможное, чтобы избежать войны с Гитлером.

Страх

Любопытно, что главный житель Европы двадцатого века, страх, так и не стал предметом серьезного анализа. Может быть, потому, что никто не хотел возвращаться к унизительным переживаниям — а страх унизителен. Впрочем, существует множество его видов, и о каждом следовало бы говорить отдельно.

Страх на войне — вопрос героизма. Все солдаты боятся, но лучшие из них преодолевают страх силой воли. Наш человеческий род расточителен: он постоянно производит на свет детей, которые занимают место погибших. Однако можно задаться вопросом, не слишком ли много он теряет, когда столько мужественных людей лежит в земле? И эти поля, покрытые телами героев, которые пали в боях против других, таких же храбрых, как они, — миллионов немцев, французов, англичан, поляков, украинцев, русских — не заставляют ли они задуматься, как влияет на живых потеря лучших генов? На это обратил внимание Ежи Стемповский, утверждавший, что Европа после Первой мировой войны была бы другой, если бы ее потенциальные лидеры из Франции, Германии и Англии не погибли в великой гекатомбе.

Иным был повседневный страх в стране, управлявшейся сталинским или гитлеровским режимом. В 1940 году в Вильно я изведал его лишь немного, но все же достаточно, чтобы из разговоров и рассказов воссоздать ужас ожидания их визита под утро. В лагеря вглубь России вывозили целые категории населения — по спискам, составлявшимся не без участия местных доносчиков, или индивидуально, после ареста и «приговора». Если бы в июле 1940 года я не бежал из Вильно, не думаю, что у меня хватило бы смелости отказаться писать в «Правду виленскую», — что некоторым образом предполагалось, ибо мои товарищи из «Жагаров» оказались там. Как их осуждать, если вывоза люди боялись больше, чем смерти? Такой же великий страх во Львове был описан Александром Ватом, который работал в «Червоном штандаре»[443], местном аналоге «Правды виленской». Принадлежность к послушной элите немного смягчала страх перед массовой облавой, но не смягчала страха перед наказанием за малейшую ошибку или неблагонадежность. Публиковавшийся в «Правде виленской» Леопольд Тырманд получил пятнадцать лет, но его не вывезли, потому что железнодорожники отцепили паровоз, а это был день немецкого нападения, — так он спасся.

Страх парализует и, наверное, мешает действовать. Путешествие из Вильно в Варшаву через четыре «зеленые» границы было очень опасным, и, пожалуй, я не доехал бы до конца, если бы боялся. Я совершил над собой некое особое (безумное) усилие, которого до сих пор не могу понять, заключавшееся в своеобразном взятии страха в скобки. Он был, но я его себе запретил. Зофья Рогович, с которой я шел, впоследствии очень лестно отзывалась о моих храбрости и находчивости, а меня это смущало, поскольку я знал, что, хотя и заслужил в той передряге ее похвалу, ни храбрым, ни находчивым никогда не был.

В свою очередь, в Варшаве, во время немецкой оккупации, у страха были разные фазы и степени концентрации. Относительная обыденность кончилась после первой облавы, когда пойманных отправили в Освенцим, — кажется, в сентябре 1940 года. Тогда мы осознали себя ничем не защищенной дичью. Четыре года я носил в себе страх как пылающий шар, пытаясь справиться с ним при помощи различных стратегий — например, рационализации: тот или иной документ поможет мне (хотя ни одного по-настоящему надежного у меня не было). Или по-другому: я не обращу на себя внимания доносчиков (комментарии к подпольной «Независимой песне» были написаны так, чтобы никто не смог догадаться о моем авторстве). Однако чаще всего мне помогала мысль о тайном союзе с Силой, которая защитит меня, если я выполню определенные условия. Вдобавок я предполагал, что останусь жив, если еще не выполнил работу, которую должен выполнить.

Если бы я постоянно думал об этом пылающем шаре в моем животе, то не смог бы писать. Однако на самом деле в войну я написал довольно много и стихов, и прозы. Оказалось, что при некоторых обстоятельствах хорошо быть горбатым. Моим горбом была неприспособленность к жизни, а средством самосохранения стала моя медиумичность: я непрестанно слышал слова и ритмы и должен был подчиняться этой напевности. Это означало, что я ходил по земле как отрешенный. Я прятался в свой кокон и в то же время чувствовал, что та страшная Варшава была необходима для моего созревания.

Приличие требует, чтобы я, избавленный от испытаний выше моих сил, верил в Бога. Из благодарности.

Студенческий, Клуб бродяг

Летом 1981 года в варшавском аэропорту я попал в объятия бродяг нового поколения. Уже не помню, был ли там (наверное, был) тот, кто так много значил в прежнем виленском клубе: Километр, или Вацлав Корабевич, доктор и путешественник по морю и суше.

У нашего клуба было что-то общее с гораздо более поздними американскими хиппи. В то же время для нас была характерна своего рода преемственность в духе нашего города, поскольку Клуб старых бродяг (был и такой) немного напоминал шубравцев, а в политическом отношении был близок к «крайовцам». Однако клуб не был политическим, и в нем даже состояло несколько «националов», хотя такие убеждения считались (допустимым) чудачеством. По правде говоря, характер клуба проявлялся во внешних действиях, ибо в штаб-квартирах (которые менялись) дискуссии не слишком клеились — все мы были разного поля ягоды.

Важнее всего была деятельность секции ДИВНО (Даром Истраченного Воскресенья Ни Одного[444]), организовывавшей прогулки по окрестностям — летом пешком или на байдарках, зимой на лыжах. В историю клуба вошли три серьезных похода. Первый — пешком из Вильно в Цешин[445]. Я заглянул в старые подшивки журнала «Alma Mater Vilnensis». Там есть дневник этого путешествия авторства Робеспьера (Стефана Ендрыховского) — стилистически прекрасный, слишком хороший для его дальнейшей карьеры аппаратчика. Маршрут прошли он, Амурчик (Теодор Буйницкий) и еще кто-то. Второй поход был, ни много ни мало, в Стамбул на трех байдарках — по Ораве из-под Нового-Тарга, а затем по Вагу, Дунаю и Черному морю под предводительством Километра в следующем составе: Чех (Чеслав Лесневский, математик), Извощик (Богумил Звольский, история), Четверг (Антоний Богдзевич, гуманитарий), Мазилка (Антоний Черневский, живопись), Дед (Тадеуш Шуманский, медицина). Третий поход по Рейну от Боденского озера прошел в составе: Робеспьер, Слон (Стефан Загурский), Яйцо (Чеслав Милош).

Лесистые подвиленские холмы, течение реки Вилии, песчаные дороги, озера — не буду их сейчас вспоминать, хотя мог бы. Я беру в руки список членов клуба и выбираю некоторые имена:

Арцимович, Владислав (Курдеш[446]). Поколение постарше. Поэт (совместный сборник «Из-под аркады», 1929), литературный критик, полонист. Кажется, работал школьным учителем.