Август Стриндберг - Красная комната

• Название: Красная комната
• Автор: Август Стриндберг
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-4224-0011-9

Роман «Красная комната», принесший Стриндбергу мгновенный и шумный успех, в сатирических тонах изображает нравы современного писателю шведского общества: тупой бюрократизм в управлении страной, паразитизм чиновничества, комедию парламентаризма, продажность прессы, аферы нарождающихся акционерных компаний, лицемерие религиозных и благотворительных обществ, зависимость искусства от капиталистов. На этом фоне разворачивается личная трагедия героя романа — постижение изнанки жизни и утрата при этом своих юношеских идеалов.

---

Фальк услышал достаточно; это была ужасно глубокая философия Уппсалы {30}, заблудившаяся до этих мест, чтобы покорить грубую натуру столичного жителя; он взглянул, не свалились ли куры с насеста и не прекратила ли свой рост петрушка, слушая самое глубокое, что когда-либо говорилось на человеческом языке в «Лилль-Янсе». Он был удивлен, что небо еще на своем месте, несмотря на то что оно было свидетелем такого испытания мощи человеческого духа. Одновременно с этим его низменная человеческая природа стала настаивать на своих правах: он почувствовал, что его горло пересохло, и решил зайти в одну из хижин и попросить стакан воды.

Он повернулся и подошел к тому дому, который стоит направо от дороги, если идти от города. Дверь большой комнаты, когда-то бывшей кухней, была открыта в сени, которые были не больше чемодана. В комнате находились нары, сломанный стул, мольберт и двое мужчин. Один из них стоял перед мольбертом, одетый только в рубашку и брюки, которые поддерживались пояском. Он был похож на подмастерье, но был художником, так как писал эскиз к алтарной картине. Другой был молодой человек с тонкими чертами и в действительно изящном, в сравнении с комнатой, костюме. Он снял сюртук, завернул рубашку и служил теперь художнику натурщиком. Его красивое благородное лицо носило следы бурно проведенной ночи, и время от времени он поникал головой; но этим он навлекал на себя упреки художника, который, казалось, взял его под свое покровительство. Фальк, входя в сени, как раз услыхал заключительные аккорды такого выговора:

— Как ты можешь быть такой свиньей, чтобы ходить пьянствовать с этим гулякой Селленом! Теперь ты тут теряешь утро, вместо того чтобы быть в торговой школе! Правое плечо несколько выше! Так! Ужели же ты прокутил всю квартирную плату, так что не осмеливаешься идти домой? У тебя ничего больше нет? Ни следа больше?

— О, кое-что у меня есть, но этого ненадолго хватит.

Молодой человек достал бумажку из своего кармана и развернул ее, это оказались две кроны.

— Дай сюда, я спрячу их,— сказал художник и отечески взял их себе.

Фальк, тщетно старавшийся дать себя заметить, счел за лучшее уйти так же незаметно, как пришел. Он опять прошел мимо двух философов и повернул налево. Он недалеко прошел, когда заметил молодого человека, поставившего мольберт перед маленьким, поросшим ветлами обрывом, там, где начинался лес. Это была тонкая, стройная, изящная фигура с острым темным лицом; все его существо было исполнено сверкающей жизни, когда он стоял перед красивой картиной и работал. Он снял шляпу и сюртук и, казалось, чувствовал себя прекрасно и был в отличном настроении. То он свистел, то напевал что-то, то разговаривал сам с собою.

Когда Фальк подошел так близко, что он увидел его профиль, тот обернулся:

— Селлен! Здорово, старый приятель!

— Фальк? Старые знакомые в лесу! Что это значит, бога ради? Разве ты в это время дня не бываешь в своем бюро?

— Нет! А ты разве живешь здесь?

— Да, я первого апреля переселился сюда с несколькими знакомыми; жить в городе стало слишком дорого, да и хозяева так несносны!

Лукавая улыбка заиграла в уголках губ, карие глаза заблестели.

— Так,— заговорил опять Фальк,— тогда ты, может быть, знаешь тех, что сидели там, у парников, и что-то изучали?

— Конечно. Длинный — сверхштатный в аукционном присутствии на восемьдесят крон в год, а короткий — Оле Монтанус, должен был бы, в сущности, сидеть дома и быть скульптором. Но с тех пор, как он с Игбергом добрел до философии, он перестал работать и теперь быстро идет назад. Он уверяет, что скульптура есть нечто чувственное!

— Но чем же он живет?

— В сущности, ничем! Иногда он позирует практичному Лунделю, и тот дает ему за это кусок хлеба с колбасой; а потом, зимой, он может валяться у него на полу, ибо это все же несколько греет, говорит Лундель, так как дрова дороги; а здесь было очень холодно в апреле.

— Как может он позировать, ведь он выглядит как Квазимодо?

— На «Снятии с креста» он изображает того разбойника, кости которого уже сломаны; если он свешивается через спинку стула, то это выходит очень хорошо. Иногда ему приходится обращаться спиной к художнику, и тогда он — второй разбойник.

— Почему же он сам ничего не делает? Разве у него нет таланта?

— Оле Монтанус, дорогой мой, гений, но он не хочет работать; он философ и стал бы великим человеком, если бы он только мог учиться. Поистине замечательно слушать, когда он толкует с Игбергом. Конечно, Игберг больше читал, но у Монтануса такая голова, что он порой просто ставит его в тупик; тогда Игберг уходит и продолжает читать; но никогда не дает Монтанусу своей книги.

— Так, значит, тебе нравится философия Игберга? — спросил Фальк.

— О, да, она так тонка, так тонка! Ведь ты любишь Фихте? О, что это за человек!

— А кто это там, двое в хижине? — прервал его Фальк, не любивший Фихте.

— А, так ты их тоже видел? Один из них практичный Лундель, жанровый или церковный живописец, другой — мой друг Ренгьельм.

— Ренгьельм?

— Да, очень славный малый.

— И он позировал?..

— Неужели? Ах, этот Лундель! Он умеет использовать людей! Удивительно практичный малый. Но пойдем, подразним его; это здесь самое забавное; тогда ты, может, услышишь и Монтануса, а это действительно интересно.

Менее привлекаемый возможностью слушать Монтануса, чем желанием получить стакан воды, Фальк пошел за Селленом, помогая ему нести мольберт и ящик.

В доме сцена переменилась: теперь натурщик сидел на сломанном стуле, а Монтанус и Игберг расположились на лежанке. Лундель стоял перед мольбертом и что-то накуривал своим бедным товарищам на хрипящей деревянной трубке {31}; те же радовались одному присутствию трубки.

Когда Фальк был представлен, Лундель тотчас же заставил его высказаться насчет картины. Она оказалась произведением Рубенса, по меньшей мере по материалу, если не по колориту и не по рисунку. После этого Лундель стал жаловаться на тяжелые времена для художника, ниспроверг академию и обругал правительство, ничего не делающее для национального искусства. Он теперь писал эскиз для алтаря, но был уверен, что он не будет принят, так как без интриг и протекции ничего нельзя достигнуть. При этом он бросил испытующий взгляд на одежду Фалька, чтобы понять, не годится ли тот в качестве протекции.

Другое впечатление произвел приход Фалька на обоих философов. Эти тотчас же открыли в нем «ученого» и возненавидели его, так как он мог отнять у них то уважение, которым они пользовались в маленьком кружке. Они обменялись многозначительными взглядами, которые были тотчас же поняты Селленом, не устоявшим перед искушением показать своих друзей в полном блеске и, если возможно, устроить диспут. Он вскоре нашел яблоко раздора, прицелился, бросил и попал в точку.

— Что скажешь ты о картине Лунделя, Игберг?

Игбергу, не ожидавшему, что ему так скоро придется говорить, пришлось подумать несколько секунд. После этого он ответил повышенным голосом, в то время как Оле массировал ему спину, чтобы он прямее держался:

— Произведение искусства, по-моему, может быть разложено на две категории: содержание и форму. Что касается до содержания этого произведения, то оно глубоко и всечеловечно; тема, как таковая, сама по себе благодарна и содержит все те понятия и возможности, которые могут явиться в художественном творчестве. Что же касается формы, которая должна являть в себе de facto понятие, так сказать, абсолютную идентичность, бытие,— то я не могу не найти ее менее адекватной.

Лундель был польщен рецензией, Оле улыбался самой солнечной улыбкой, как бы видя небесные воинства, натурщик сиял, а Селлен нашел, что Игберг добился полнейшего успеха. Теперь все взоры обратились на Фалька, который должен был поднять брошенную перчатку,— это было общим убеждением.

Фальку было в равной мере забавно и досадно; он поискал в старых кладовых своей памяти какого-нибудь философского самострела, когда увидел, что у Оле Монтануса сделалась судорога лица, означавшая, что он хочет говорить. Фальк наудачу зарядил свое ружье Аристотелем и выпалил:

— Что вы понимаете под словом «адекватный»? Я не припоминаю, чтобы Аристотель употреблял это слово в своей метафизике.

Стало совсем тихо в комнате, и чувствовалось, что началось сражение стокгольмской колонии художников и Уппсальского университета. Пауза продлилась дольше, чем было желательно, ибо Игберг не знал Аристотеля и охотнее умер бы, чем сознался в этом. Так как он не был догадлив, он не заметил брешь, оставленную Фальком; но это сделал Оле; он подхватил пущенного Аристотеля, подхватил его обеими руками и швырнул им обратно в противника.

— Хотя я и не учен, я все же осмелюсь спросить, опрокинули ли вы, господин Фальк, аргумент вашего противника. Я думаю, что можно поставить слово «адекватный» в логическом выводе, несмотря на то что Аристотель не упоминает этого слова в своей метафизике. Прав ли я, господа? Не знаю, я не ученый человек, а господин Фальк изучал эти вещи.