Рустам Агишев - Луна в ущельях

• Название: Луна в ущельях
• Автор: Рустам Агишев
• Издательство: "Советская Россия"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

Сюжетную основу нового романа Р. Агишева составляет история открытия и промышленного освоения на Дальнем Востоке богатого месторождения фосфоритов. Но за этой историей стоит проблема более широкого плана, проблема гражданской ответственности, государственного отношения к своему делу. В этом смысл настойчивой борьбы за скорейшую разработку вновь открытого месторождения, которую ведут, преодолевая узковедомственную бюрократическую косность, инженер- геолог Стырне и начальник поисковой партии Сырцов. Большое место в романе уделено личным судьбам героев, очень различным, порою тяжелым и трудным. На их пути много жизненных испытаний, и только сильным суждено выдержать эти испытания.

---

Отдавая стакан хозяину, Вадим сказал наугад:

— А нельзя ли тут где-нибудь купить участок с небольшим виноградником?

Мужчины, стоявшие у прилавка, посмотрели на него с удивлением: все, что можно было продать из недвижимости — уже продано, что можно купить — куплено на всем протяжении Кавказской Ривьеры. Вадим достал бумажник, стал расплачиваться. Продавец вина — старый угрюмый горец в грубошерстном архалуке с кинжалом за поясом — бегло глянув на внушительную пачку кредиток и аккредитивов, не стал брать деньги, а велел подождать.

Вадим отошел в тень. Закончив торговлю, аджарец неторопливо вылил остатки вина с густыми зеленоватыми хлопьями, бросил бурдюк на дно арбы и, подозвав Вадима, спросил:

— Ты хочешь купить участок?

Тот подтвердил, добавив, что хотелось бы на берегу моря. Аджарец молча обошел повозку, потрогал высокие колеса, потряс оглоблю, заставив сонного белого мула испуганно встряхнуться, снял у него с морды пустую торбу и тоже бросил в арбу. Подтянув подпругу, он взобрался на передок и кивнул Сырцову: садись.

Они поехали. Вадим сам был немногословный человек, любил молчаливых, но такого молчуна, как этот Чантурия, кажется, еще не встречал. Все время, пока они, минуя северные пригороды, ехали к морю, Чантурия сосал трубку и молчал. Да и потом, за всю дорогу выдавил из себя лишь три-четыре односложных фразы. Отдохнувший мул резво трусил по хорошо укатанной дороге. В просветах синел и лениво перекатывался прибой. На горизонте окутанные облаками маячили лесистые громады Аджаро-Имеретинского хребта. Пахло морем и цветами.

Из скупых слов аджарца Вадим понял, что младший сын Чантурии, служивший на Сахалине, демобилизовавшись, женился там на русской и решил остаться на далеком острове. Старика едва не хватил удар. Он не мог простить сыну тройной измены: роду, краю, вере отцов.

Сырцова поразила дремучесть старого горца: с внешним миром его соединяли только несколько закорючек мхедрули, которыми он по необходимости расписывался в сельсовете. После измены сына Чантурия совсем замкнулся в себе и решил вместе с женой навсегда подняться в горы. Там жила с мужем и большой семьей старшая дочь Асьма. Там было спокойнее. И к аллаху ближе, да будет благословенно имя его. Расчеты с жизнью были еще далеко, Чантурии шел всего девяносто третий год.

Не иначе как на пепелище рухнувшего чужого благополучия ведет Вадима судьба. Наверно, его ожидает там полное запустение. Ну, ничего. Будет крыша над головой — и ладно. Ведь он не собирается устанавливать рекорд долголетия, как Чантурия. Нечто обратное, если уж по правде сказать.

Однако против ожидания усадьба Чантурии оказалась в наилучшем состоянии, да и расположена была как только мечталось Вадиму. От небольшого рыбачьего поселка, утопавшего в густых каштанах, усадьба отделялась глубоким ущельем, по каменистому дну которого бежал прозрачный студеный ручей. Тропинка шла через огород, мимо пышно цветущих груш, мимо шпалер ярко-зеленого винограда и круто поднималась к сакле, сложенной из дикого камня. Плоская глинобитная крыша вынесена была подальше за переднюю стену, образуя открытую прямо на море веранду на двух прочных столбах.

— Заходи, кунак будешь, — сказал Чантурия.

Сакля состояла из двух комнат, они были хорошо освещены через узкие высокие окна. В цоколе первой комнаты устроен был камин — кухня и столовая вместе; вторая по восточному образцу устлана циновками, с низкой лежанкой, накрытой толстой белой кошмой. Двустворчатая стеклянная дверь из спальни вела на веранду. Снизу доносился слабый плеск прибоя, слышались резкие голоса чаек. Море было тут совсем близко, огромное, бесконечное, с пронизанными солнцем волнами.

Обойдя будущие свои владения и выкурив сигарету, Вадим вернулся в саклю. Чантурия уже накрыл на стол, выставил чуреки, головку ноздреватого овечьего сыра и кувшинчик кахетинского. Сильно пахло свежим чесноком. Дома Чантурия выглядел не таким суровым, складки на лбу разгладились. Уселись за низенький стол. Как водится, выпили по стаканчику за куплю-продажу. Когда Вадим спросил о цене, — Чантурия назвал было крупную сумму, но, видя, что она покупателю не по карману, сразу стал сбавлять. Они ударили по рукам.

Составление купчей и прочие формальности отняли три дня. Они съездили в город к нотариусу; Вадим сделал там заодно необходимые покупки, встал на военный учет.

Когда наконец все было кончено, Чантурия, сотворив молитву, вышел во двор и в последний раз оглянул бывшую свою усадьбу. На море он почти не смотрел, только постоял, прислонившись плечом к нагретой весенним солнцем стене родной сакли, потрогал виноградную лозу, усеянную молодыми, еще клейкими, резными листьями, потом, не оборачиваясь, помахал Вадиму рукой и взял мула под уздцы.

Вадим долго смотрел, как доверху нагруженная арба со сгорбившимся на передке седоком спускалась вниз и исчезла наконец в тучах красноватой пыли.

Со странным острым чувством утраты, а не приобретения поднимался Вадим к сакле. Тут начиналась его новая жизнь. Тут должны истечь предназначенные сроки.

3

Усадьба была далеко от дорог, немногие жившие окрест рыбаки неделями пропадали в море, — никто теперь не нарушал уединения Вадима. Сюда не долетал ни шум поездов, ни грохот грузовых машин, непрерывным потоком мчавшихся по трассе к батумскому порту, только изредка ветер доносил низкие утробные гудки теплоходов.

Вадим наслаждался тишиной, как курильщик затяжкой сигареты, как голодный куском хлеба. Это было познанное впервые в жизни и ни с чем не сравнимое чувство покоя, почти неподвижности. Не надо ни бежать куда-то и что-то лихорадочно делать, ни просто думать о чем бы там ни было.

А впрочем, он все-таки думал. Мысль жила, становилась даже острее и беспощаднее. Порой он дремал днем под платанами, раскрывшими свои шатры над обрывом его утеса. На веранде, куда перетащил тахту вместе с кошмой, лежал долгими вечерами, наблюдая, как дробятся и переливаются в лунном свете морские волны. Иногда, укрываясь от дневной жары, уходил к верховьям потока и сидел там на бережку в глубоком тесном ущелье, обхватив руками колени, слушал, как рокочет вода, перекатывает булыгу. И где бы он ни был — не мог не думать.

Особенно мучили бессонные ночи. Прошлое обступало со всех сторон, лезло из всех щелей, от него нельзя было спрятаться, как от собственной тени. Доходило до галлюцинаций: являлись, как наяву, отец и мать, настолько реальные, что он физически ощущал прикосновение материнских рук.

Чтобы избавиться от бессонницы, Вадим стал работать в винограднике, постепенно, частями перекопал огород и засадил его кукурузой, арбузом, дыней, помидорами, турецким табаком. Ему предлагали саженцы в рыбацком поселке, но он отказался. Сад слишком долгое дело — это не для него. Под вечер он едва не валился с ног от усталости, зато по ночам теперь спал глубоко и крепко.

К простой шлюпке, купленной в рыбном порту, Вадим пристроил подобие мачты, натянул на нее холст и в одних трусах ходил в море, часами лежал без движения на корме. После даже небольшого усилия теперь приходилось подолгу отдыхать. Что-нибудь сделает — и уже стучит в висках, голова слабеет. И он собирал последние силы, чтобы довести начатое до конца. Его злило собственное бессилие.

Во-первых, жизнь мне дали не спросясь…

Вот именно, не спросясь дали, а теперь отбирают. Где же смысл, в чем связь? Где тут логика? — сказал бы доктор Элентух.

Бросив в ведро с полдюжины серебристых рыбок, попавшихся в сетку, Вадим взял на себя шкот. Когда парус заполоскался и, медленно надуваясь, потащил суденышко к далекому берегу, укрепил галс на заданном курсе и откинулся на корму.

Солнце пекло. Он оглядел свое тело, от головы до пят покрытое уже ровным загаром, большое, с тяжелым торсом, втянутым мускулистым животом и сильными ногами. Неужели в этом теле уже гнездится смерть? А, черт! Ведь еще и не жил почти и женщин до смешного мало любил. Все некогда было — спешил, спешил. А куда? Куда?

Сколько себя помнит, Вадим смеялся над отвлеченными умствованиями. А вот, поди ж ты, сейчас одно это доставляло ему какое-то удовольствие. Вот и поймай, ухвати — где она, связь… Ей-богу, мало «раствориться в целом», не прожив и трех полных десятков лет. «Ешьте, пейте, после смерти никаких желаний!» — латинская проповедь чревоугодия — чепуха, конечно. Просто люди боятся. Если бы они не боялись, они, вероятно, не позволили бы обольщать себя верой в загробную жизнь.

Да, вера когда-то была всемогуща. Даже Толстой без этого не мог. А современник его Илья Ильич Мечников говорил, что если нельзя жить без веры, то она не может быть иной, нежели верой во всемогущество разума. Разум… Однако то, с чем примиряется разум, враждебно крови, сердцу, телу человека с его желаниями и страстями. Значит, враждебно самой жизни. И все-таки человек должен научиться не бояться смерти.