Венди Сузуки - Странная девочка, которая влюбилась в мозг. Как знание нейробиологии помогает стать привлекательнее, счастливее и лучше

• Название: Странная девочка, которая влюбилась в мозг. Как знание нейробиологии помогает стать привлекательнее, счастливее и лучше
• Автор: Венди Сузуки
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9614-4056-0

Известная на весь мир нейробиолог Венди Сузуки проснулась как-то утром и поняла, что по большому счету она – неудачница. Имея огромные заслуги в научной сфере, в личной жизни она не добилась ничего! Мужа нет, детей нет, друзей нет, да и физическая форма оставляет желать лучшего. Опираясь на свои глубокие познания о мозге, Венди Сузуки разработала авторскую методику физических упражнений, которая способна не только изменить вас внешне, но и поменять ваш образ мыслей и всю вашу жизнь. В книге представлены практические советы, которые воплощают в себе центральные нейробиологические концепции. Кроме того, автор делится уникальными приемами тренировки мозга – это четырехминутные комплексы упражнений, быстрые способы восстанавливать энергию, повышать настроение и делать мышление более интенсивным. Вы готовы перенастроить мозг, чтобы дать своей жизни новый старт? Отлично! Начнем.

---

• Когда работа проделана и долговременное воспоминание сформировано, необходимость в этих областях височной доли пропадает. Считается, что после этого воспоминание хранится в сложных нейронных сетях в коре мозга.

• Если гиппокамп человека будет поврежден во взрослом состоянии, другие области мозга не смогут взять на себя его функции. Никакая пластичность не поможет при утрате этих областей мозга.

• Сегодня нам известно, что клетки гиппокампа могут сигнализировать о формировании новых ассоциативных воспоминаний: в ответ на усвоение конкретных ассоциаций клетки изменяют частоту своего срабатывания. Когда вы запоминаете имя нового знакомого, группа клеток в вашем гиппокампе начинает бешено сигналить – так она реагирует на новую усвоенную ассоциацию «имя – лицо».

3. Загадка памяти Воспоминания – это не только нейроны

Это случилось в среду. В Нью-Йорке начинался чудесный ясный день. К тому моменту я уже довольно давно работала в Нью-Йоркском университете и в то утро с нетерпением ждала возможности почитать свою любимую гастрономическую рубрику The New York Times – она выходила как раз по средам. Статья, посвященная всемирно известному повару Томасу Келлеру, сразу заинтересовала меня. Когда-то с родителями мне приходилось бывать в обоих пятизвездочных ресторанах Келлера – и в The French Laundry в Йонтвилле (штат Калифорния) в долине Напа, и в не менее поразительном Per Se с видом на Центральный парк в Нью-Йорке. Я ожидала увидеть забавный текст о каком-нибудь фирменном масле или редких лесных грибах, но с удивлением обнаружила, что статья – о том, как знаменитый шеф уже в зрелом возрасте восстановил отношения с отцом, который оставил семью, когда самому Келлеру было пять лет.

После этого Келлер встречался с отцом лишь изредка, и только когда повару перевалило за сорок, отец и сын познакомились по-настоящему. Им так понравилось общаться, что через некоторое время Келлер-старший переехал в Йонтвилль поближе к сыну. Оба они радовались новым отношениям, ели, пили и в полной мере наслаждались жизнью. Без сомнения, чудесная еда и великолепные пейзажи долины Напа делали их воссоединение еще более счастливым. Однако после автокатастрофы у отца Келлера парализовало ноги. Он оказался прикован к инвалидной коляске и нуждался теперь в постоянной заботе и присмотре. Келлер использовал все возможности, чтобы помочь отцу поправиться и начать новую жизнь в инвалидном кресле. Благодаря заботе сына старшему Келлеру удавалось сохранить часть своей прежней жизнерадостности еще на год. А потом он умер.

Статья получилась трогательная. Я ощущала боль, которую испытал Келлер, потеряв недавно обретенного отца.

Но сильнее всего на меня подействовали его слова, которыми завершалась статья: «В конце концов, когда мы задумываемся о том, что имеем, оказывается, что это воспоминания». Тут я заплакала.

Я плакала не только потому, что история была трагической, просто она заставила меня понять нечто важное о себе самой. Больше шестнадцати лет я изучала механику памяти и ни разу не задумалась всерьез, что воспоминания значат для меня лично. Да, я много размышляла о пациенте Г. М., о том, чего он лишился вместе с височными долями мозга. Но я не потратила и минуты на то, чтобы понять, насколько драгоценны для меня мои собственные воспоминания. Какие они? Все, что мгновенно промелькнуло перед глазами, касалось учебы, работы в лаборатории, защиты диссертаций, премий и грантов. Я вдруг поняла, что все мои недавние воспоминания – только о науке.

Но ведь у меня было детство в Калифорнии с родителями и братом. Стоило сосредоточиться, и в голове начали разворачиваться образы прошлого. Томас Келлер был прав: наши воспоминания – самое ценное, что у нас есть!

Потеря памяти дома

Травмы мозга, которые приводят к амнезии, встречаются относительно редко. Но поражение этих же областей наблюдается у пациентов, страдающих старческой деменцией и болезнью Альцгеймера. В январе, через несколько месяцев после той статьи про Томаса Келлера, мне позвонила мама. Она сказала, что папа плохо себя чувствует: он пожаловался, что не может вспомнить, как добраться до магазинчика, в котором уже тридцать лет покупает кофе. Внезапно папина память просто испарилась.

Я не невролог, но сразу поняла, что папины симптомы – не просто забывчивость, которая приходит с возрастом, когда центры памяти в мозгу постепенно начинают деградировать. Через своих стэнфордских коллег я записала отца на прием к блестящему неврологу и полетела к родителям, чтобы вместе с ними пойти на прием. Там моему отцу был поставлен диагноз «общая деменция».

Не могу передать, насколько беспомощной я себя почувствовала. Я, специалист по отделам мозга, отвечающим за память, ничего, ровным счетом ничего не могла сделать, чтобы помочь отцу. Какой прок от моего образования и научной работы, если я не в состоянии спасти папу? Это было ужасно.

Я решила, что даже если не смогу «вылечить» отцу память, все же найду способ помочь ему. По ходу дела я заодно помогла маме, да и себе тоже.

Незадолго до того злосчастного января я (примерно как Томас Келлер) стала пытаться улучшить и обогатить свои отношения с родителями. Мы никогда особенно не ссорились, но и близости между нами не было. Много лет я разговаривала с родителями только по телефону, раз в несколько месяцев. Мы просто привыкли к редкому общению. Я была слишком занята, пытаясь осуществить свою мечту и получить пожизненный пост профессора нейробиологии. А родители, мне кажется, просто считали нормальным, что с ними редко общается дочь, уверенно восходящая по карьерной лестнице (что, собственно, от нее и ожидалось).

Но, перешагнув сорокалетний рубеж, я решила, что хочу сблизиться с ними. И начала с того, что взяла за правило звонить родителям каждую неделю. Эту перемену они оба приняли с радостью. Так что и до, и после того, как у папы появились проблемы с памятью, я регулярно с ним разговаривала. После постановки диагноза папа остался папой: приятным и остроумным собеседником, который по-прежнему спрашивал меня, не видела ли я каких-то хороших бродвейских постановок, и слушал мои впечатления о новых нью-йоркских ресторанах. Он просто не мог вспомнить, что ел сегодня на обед и кто из родных на прошлой неделе приезжал в гости.

Но пути памяти неисповедимы. В один прекрасный момент, уже после папиного диагноза, я решила изменить еще одну нашу семейную «традицию». В моей японско-американской семье все и всегда были очень дружелюбны и безукоризненно вежливы друг к другу, но вот эмоции проявлять у нас было не принято. Наша семья напоминала японско-американский вариант «Аббатства Даунтон» – только без акцента, слуг и имения.

Несомненно, мама и папа всегда любили и любят нас с братом, но мы никогда не говорили: «Я тебя люблю». Культура моей семьи этого просто не предполагала. Когда мы узнали, что у папы слабоумие, я поняла, что мне хочется говорить эти слова обоим родителям. Мне хотелось (а может, это было необходимо), чтобы они знали: я действительно люблю их.

Но тут возникла проблема: я поняла, что нельзя просто начать говорить им: «Люблю!» – без всякого объяснения.

И решила, что мне придется спросить у них разрешения.

Затем я подумала: нет, погодите-ка! Я взрослая женщина, неужели мне нужно спрашивать у собственных родителей разрешения говорить им о своей любви?! Нелепость какая-то, неловкая и неудобная ситуация. Но затем я поняла, что дело не в неловкости, а в страхе: я просто боялась, что они скажут «нет». Ведь если это произойдет, я буду чувствовать себя ужасно.

С другой стороны, у меня не было другого способа выяснить, как они отнесутся к моей идее: можно было только спросить об этом. И вот одним воскресным вечером, прежде чем поднять трубку и набрать номер родителей, я долго собиралась с силами. Предполагался не обычный воскресный звонок, а звонок с «Большим вопросом». Обычно когда я звонила родителям, то сначала я разговаривала с мамой, рассказывая ей все свои новости за неделю, а затем она передавала трубку папе, и разговор практически повторялся. Набирая номер, я уже боялась, что струшу и не задам свой вопрос, поэтому я решила вести разговор в как можно более легкомысленном тоне. Я собиралась изложить свою просьбу легко, как любую другую, вроде как: «Эй, мам, что если я буду звонить по понедельникам вместо воскресений?» Именно такую стратегию разговора я выбрала. Ну не говорить же: «Эй, мам, что если мы попробуем одним махом отменить тысячи лет глубоко въевшейся японской культуры и начнем говорить друг другу “Я тебя люблю”?»

Первая часть разговора была такой же, как в любое другое воскресенье. Я спросила маму, как прошла неделя, и рассказала о своих делах. Говорила я особенно возбужденно и жизнерадостно, и где-то в середине разговора произнесла, как будто бросаясь в прорубь: