Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана

• Название: Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
• Автор: Эльмар Грин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1971

В первой части романа Грина «Другой путь» были отражены сорок лет жизни, блужданий и редких прозрений финского крестьянина Акселя Турханена. Целая эпоха прошла — были у Акселя друзья и враги, была любовь, участие в несправедливой войне против России. Не было только своего пути в жизни. В новой книге Аксель около года проводит в Советской России. Он ездит по незнакомой стране и поначалу с недоверием смотрит вокруг. Но постепенно начинает иными глазами смотреть на жизнь близкого соседа своей страны.

Неторопливо, как всегда, ведет повествование Грин. Он пристально следит за психологическими сдвигами своего героя. Все уловил художник: и раздумья Акселя, и его самоиронию, и то, как он находит наконец для себя новый, другой путь в жизни.

---

Я знал, для чего им понадобилась встреча со мной, и видел заранее, как это все могло произойти. Вот они вылавливают меня, не успевшего выбраться из их села, и заводят в какой-то полутемный уголок, где по моей вине вместо пола — утрамбованная глина. И там самый низкорослый из них, который на полголовы выше меня и вдвое шире, говорит: «Посидим, побеседуем». И, видя, что я не хочу садиться, он выбрасывает вперед ладонь размером в лопату и толкает меня в грудь. Я отлетаю в угол, садясь на утрамбованную глину, и вижу, как надо мной становится второй. Он засучивает рукава, высвобождая свои кулаки, и говорит свирепым басом: «Повспоминаемо, як вы нас дубасили!». И еще определеннее гудит откуда-то сверху голос третьего, подобный главному колоколу соборной колокольни: «Подумаем и сделаем так, чтобы никогда больше не дубасить друг друга». И он тут же показывает, как это надо сделать. И вот уже нет на свете Акселя Турханена. Да, именно такое меня ожидало в этом селе. Но откуда мне было знать, что все они — и Петренко, и Савчук, и Романюк — тоже Россия?

Однако пока я не собирался предоставлять им такого случая, продолжая рваться вон из их села. Одежда у меня прилипла к телу от пота, в желудке было пусто и ноги стонали, прося отдыха, но я не останавливался. Улица упорно держала меня в плену, не желая выпускать. И только пройдя еще около часа самым скорым шагом, я увидел наконец впереди просветы степных просторов.

Я даже не сразу поверил этому. И еще более километра шел я по улице села, думая, что глаза меня обманывают. Но они не обманули. Я вышел на степной простор, заполненный зреющими хлебами. Солнце за это время успело окончательно переместиться влево от меня и теперь обрабатывало сбоку мою левую скулу и нос. Но оно уже заметно снизилось, держа путь к своему закату, и лучи его ослабели.

На всякий случай я прошел по открытой дороге еще около часа. По ней машины и велосипеды проносились реже, чем по улице села, а пешеходов совсем не стало. За целый час я встретил только двух молодых парней с девушками, да и то вышли они на дорогу откуда-то сбоку.

Зато где-то на пятом километре от села передо мной встала новая задача. Дорога раздвоилась, и далее оба ее продолжения уходили равномерно на северо-восток и на северо-запад. Какое направление следовало мне избрать? Задачу эту мне помог решить обогнавший меня тяжелый грузовик, покрытый брезентом. Он промчался мимо меня на северо-восток. Навстречу ему оттуда шли два других грузовика. И еще какие-то крупные темные точки двигались вдали по тому же направлению, обозначая его оживленность. Это надоумило меня пойти по левой, менее наезженной дороге на северо-запад. Пройдя по ней с километр, я свернул в пшеницу, раздвинул колосья и лег на спину, закрыв глаза.

57

Так ловко оставил я с носом насмешников, полагавших, что мне в этот день не выбраться из их села. Напрасно они так полагали и напрасно смеялись. Рановато они вздумали надо мной смеяться. Над собой они смеялись, как сказал их великий русский писатель Гоголь. Пришла теперь моя очередь смеяться над ними. И, лежа на спине в густоте пахучей пшеницы, я попробовал посмеяться немного, нарушив на минуту сиплыми звуками своей глотки окружавшую меня тишину.

Мой запавший живот заходил ходуном от смеха, готовый прилипнуть всеми своими внутренностями к позвонкам. Да, я сумел, конечно, выбраться из этого села, которое растянулось у них, наверно, километров на двадцать пять. Но вот зачем я из него выбрался — это был уже другой вопрос…

Я открыл глаза. Два ястреба парили высоко в небе. Их широко распростертые черные крылья не двигались, но тем не менее легко и быстро несли их в любом направлении по их желанию. Они не торопились улетать прочь, описывая надо мной круги.

Может быть, и не я привлек их внимание, но кто их знает! Опираясь руками о землю, я сел. Колючий колос пшеницы коснулся моего лица. Я сорвал его, растер в ладонях, сдул мякину и бросил зерна в рот. Зерна захрустели на зубах. Пшеница была готова к жатве. Я сорвал второй, третий, пятый и десятый колос. Не все они оказались одинаково спелыми. В некоторых зерна были еще мягкие и зеленые, но в еду годились. И с этого момента мои ладони и челюсти трудились, не переставая.

Какая-то машина заурчала на дороге. Я прижался к земле, пропустив ее мимо, а потом опять сел, обрывая вокруг себя колосья. Набив ими боковые карманы пиджака, я встал с кряхтением и стоном на ноги и вышел на дорогу.

Солнце уже нависло совсем низко над горизонтом, но еще не начало краснеть. При его боковом свете отчетливо выделялись вдали крайние домики села, из которого я вышел два часа назад. Их было много, этих белых домиков, далеко растянувшихся вправо и влево по горизонту вперемежку с густой зеленью садов и огородов. И бог его знает, с какой стороны я видел опять это удивительное селение — сбоку или с конца. Оно никак не хотело выпускать меня из своих бесконечных улиц, но вот я все же оставил его далеко позади, уходя от него теперь на северо-запад к своему неизбежному концу.

На моей новой дороге стояла тишина. Только один мотоцикл нарушил ее своим треском, обогнав меня. Думая, что это посланная за мной погоня, я приготовился было шагнуть в хлеб, но не успел. Мотоцикл промчался мимо. Его вел молодой парень в белой расстегнутой безрукавке, которая пузырилась у него на спине. Сбоку в прицепной коляске сидела молодая женщина с мальчуганом на руках. Ребенок жадно таращил сквозь ветровое стекло глазенки на все, что проносилось мимо. Побывал и я, наверное, в его глазенках, но не остался в них, конечно. Не унес он меня в них куда-то туда, в свое безбрежное будущее.

И еще случилась у меня встреча до того, как солнце начало краснеть. Две девушки на велосипедах показались вдали над колосьями хлебов, быстро катясь мне навстречу. Они о чем-то переговаривались громко и обе смеялись. Та, что была немного впереди, светловолосая, в тесных серых штанах и голубой майке, подъезжая ко мне, так зашлась в смехе, что под ней даже велосипед вильнул, заставив ее усиленнее заработать педалями.

Смеясь, она скользнула взглядом по мне, потом обернулась к чуть отстающей подруге и опять сказала ей что-то, вызвавшее у них обеих новый звонкий раскат смеха. Вторая девушка, черноволосая и черноглазая, одетая только в трусы и бюстгальтер, тоже окинула меня взглядом, не переставая смеяться. Ее загорелое тело и лицо лоснились от пота, а влажные зубы, тронутые на миг солнцем, вспыхнули вдруг на ее темном лице таким блеском, словно к их белизне добавили алмазы.

Так они пронеслись мимо меня, унося далее по дороге свой звонкий смех. Оглядываясь назад, я долго видел издали их велосипеды с притороченными узелками, их склоненные над рулями девичьи спины и освещенные боковыми лучами солнца светлые и темные пряди встрепанных волос. У меня тоже, конечно, могли быть такие же смешливые, загорелые и потные дочери, если бы не случилось в моей жизни то, что случилось, и если бы не родился я Акселем Напрасным.

И опять стало тихо вокруг меня. И оттого, что вокруг стало тихо, смех девушек долгое время звенел у меня в ушах и виделись перед глазами их веселые, красивые лица. То одно, то другое лицо возникало передо мной, устремляя на меня смеющиеся глаза, и разные по цвету волосы развевались над ними: мелькнут светло-русые встрепанные пряди и тут же уступят место черным, еще более встрепанным. И прямо ко мне обратится раскрытый в смехе красивый рот, полный белых девичьих зубов, среди которых вспыхивают вдруг огнем вкрапленные туда алмазы.

Чему она смеялась, работая с такой скоростью своими упругими, загорелыми ногами? И чему смеялась та, в туго обтягивающих ее ноги серых штанах? На меня они обе смотрели смеясь. И не надо мной ли они смеялись? Они увидели человека, идущего пешком там, где бесполезно идти пешком, где из-за огромности расстояний никогда ни к чему пешком не придешь и никогда ни от чего не уйдешь. Увидели и рассмеялись. А может быть, их рассмешил вид человека, растирающего на ходу в ладонях колосья и жующего зерна? Могло быть и так. Вряд ли им приходилось до того видеть в этих краях человека, пробующего насытиться сырыми зернами из колосьев, подобно Христу с его апостолами. Зерна пшеницы, конечно, душисты и приятны на вкус, но наполнить ими едва ли не по зернышку опустевший за день живот — дело нелегкое. И понятно, что такая попытка ничего, кроме смеха, вызвать не могла.

Они смеялись бы еще заливистее, если бы узнали, что кидал я эти сухие зерна в иссохший от жажды рот. Узнав об этом, они просто попадали бы от смеха с велосипедов на землю. Пить я хотел еще до выхода из села, но так и не заприметил там на своем пути третьей колонки с водой, а колодцы видел только внутри дворов. За пределами села мне опять-таки нигде не попалась вода, хотя пот с меня все время лил в три ручья. А теперь он с меня уже не лил. Ему неоткуда было взяться. Он иссяк в моем теле. И сухие зерна высушили во мне остатки влаги.