Анатолий Кончиц - В краю родном

• Название: В краю родном
• Автор: Анатолий Кончиц
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

В новой книге Анатолий Кончиц продолжает разрабатывать тему неразрывной связи прошлого с настоящим, дня вчерашнего с сегодняшним. Значительное место в повестях занимают размышления о красоте среднерусской природы, о судьбах молодых людей, живущих и работающих на этой земле.

---

— Больно ли было? — спросил как-то Володька деда.

— Да ведь как, — отвечал тот равнодушно. — Больно.

— И не говори, и не вспоминай, — махнула рукой Парасковья и заплакала. — Привезли на телеге, в лице ни кровиночки, рукав весь изжеван, в крови. Так и повезли в больницу в новом кафтане. Иду за телегой, плачу да ругаюсь. Надень бы что старое, так рукав-то и не захватило бы. И кафтана-то жалко нового, и его, дурака, еще больше жалею, как тут хошь. И молотилку-то ругаю. Да ведь и себя жалко.

— А что же дальше? — спросил Володька. — До больницы-то ведь двадцать верст.

— Не меньше, поди-ка, — согласилась Парасковья. — Чего дальше. Отняли руку, да и все. Теперь вон с одной граблей. А много ли наробишь одной-то граблей? Так вот и маемся.

В темноте смутно белела лодка. Огонь догорал. Надо было встать да подложить еще дров, но Володьке вставать не хотелось, чтобы не потерять остатки тепла, которое притаилось где-то в самом его нутре.

Дед опять простонал. И Володька опять пожалел его, что потащил в лес. Захотелось обнять старика, прижаться щекой к его бороде и заплакать от жалости: «Дедушко, не уходи. Мне страшно одному».

Сквозь деревья видать было стылое, как прозрачная ледяная глыба, небо с вмерзшими в него звездами. Глубокая тишина стояла в лесу, как на дне омута, куда, бывало, нырял Володька. И где-то там, близко ли, далеко ли, шевелилось в этой тишине мохнатое и когтистое. На Володьку напал страх: «Не медведь ли это?»

Страх стащил его с лежбища. Он разживил огонек, собрав головешки в кучу, навалил сучьев. Скоро те занялись, и ночь озарилась. На него повеяло теплом, потом жаром.

Володька притулился у огня и снова впал в дремоту. Однако спиной и ногами в кирзовых сапогах он чувствовал клящий холод.

И снова приголубило его воображение, померещилась Наташка, неожиданное тепло чужого тела, поцелуй, от которого оба они задрожали, как в ознобе. И все это молчаливое узнавание друг друга, и страх, как бы их кто не увидел. Но как сладок был этот страх, как оба они льнули друг к другу, видно, чуяли расставанье и эту тоску. Почему они должны были расстаться, не знали ни он, ни она.

Потом уж Володька домысливал, что были они слишком молоды и не созрели для взрослой жизни. Тела их созрели, налились и тосковали по ласке, но немощны были их рассудки. И быть вместе поэтому не дозволено. И это недозволенье мучило их. Медовые чувства стали отдавать горькой полынью. Так и расстались. А ведь если бы оба победили свой страх, переступили через него, то, может быть, и удержали свое счастье. Так иногда казалось Володьке…

Рассвет собрал всю ночную стужу и ударил крепким морозцем. Володька проснулся, стуча зубами и весь дергаясь от холода. Почему-то пахло горелой тряпкой. Он посмотрел на деда и невольно улыбнулся. Тот, видно, ночью двигался все ближе к теплу, да и вовсе сунул свою культяпку в уголья. Рукав был зашит, теперь он тлел, а деду от этого тепло и блаженно. Володька затормошил его:

— Дед, горишь!

— Чего? — буркнул тот.

— Горишь, говорю. Тушить тебя надо.

— Уйди-ко давай, не мели.

Володька рассмеялся:

— Балда! Сгоришь ведь! Рукав-то у тебя, посмотри!

Дед в недоумении посмотрел на рукав, от которого отваливались клочья горелой ваты, сунул рукав в кучу снега, кое-как потушил.

Лицо его опухло от неловкого спанья, и Володька с жалостью подумал: на печку бы его сейчас или в баню. Он добавил сучьев в костер, и опять стало теплее. Ночь как будто прошла, звезды погасли, в лесу стало светать. Землю и лужицы схватило за ночь морозом. Рыжий ствол сосны у самой вершины вдруг будто облило золотом. И золотистый лоскуток коры трепетал от ветерка, неизвестно откуда взявшегося тут, в лесу.

— Солнышко взошло, — сказал Володька.

— Солнышко, — ухмыльнулся дед, все еще лежа кверху бородой и, видно, радуясь, что остался живой, не умер за ночь.

Володька взял тесло и принялся долбить лодку, оставалось уже немного. Он радовался белому податливому дереву и своему уменью, которое появилось вдруг. Продолбил везде до сторожков. Потом связали козлы, подняли на них лодку, развели под ней небольшой огонек и стали разводить борта, вставляя между ними упругие ветки. Сначала лодка разводилась легко, будто по маслу, но потом вдруг треснул нос.

— Вот те на, — расстроился Володька. — Отчего бы это?

— Не знаю, — сказал дед.

— А правильно ли мы затесали нос у лодки? Ты ведь делал не раз, должен знать.

— Все правильно, — обиделся дед. — Ладно, пошли домой. Там посмотрим на месте.

Они захлестнули лодку веревкой и потащили. Где по снежку, там легче, где по земле — тяжелее, через все три Осиновки. Только вечером и попали домой, заволокли лодку на поветь.

А наутро заглянул к ним старик Андрей, осмотрел лодку и ошарашил:

— Её ведь не разведешь, парень. Нос да корма не так затесаны. Наоборот надо.

Дед равнодушно молчал, а Володька сокрушенно улыбался:

— А поправить никак нельзя?

— Где же ее поправишь, когда не так затесано.

Сосед ушел, ухмыляясь в бороду над незадачливыми строителями.

Река взломала лед и стала прибывать, затопила весь наволок и луга за рекой. Небо как голубика, и тепло с легким шорохом повеяло на землю.

Володьке мерещилось, как он плывет в новехонькой лодке неизвестно куда и зачем. Иногда на носу лодки являлась Наташка и глядела на него приветливо, но как будто из другого мира.

Да разве напьешься сладким воображением? Для чего оно только и дано людям? Для мук или для радости, поди пойми.

Остов лодки долго еще лежал на повети, напоминая Володьке о безмятежной юности и несбывшихся мечтах.

ЗНАКОМЫЕ МЕСТА

Все та же дорога пробегала между деревьями, какая была тут и сто лет назад. Так же извивалась, обходя овраги, перешагивала ручьи, где рассекала поле ржи, где раздвигала небольшой лесок. Заходя в деревню, дорога портилась. Прежние лужи, которые стояли испокон веку, когда еще ездили на телегах, теперь стали совсем непроходимыми, и дороге пришлось огибать деревни, протаптывать себе новый путь.

В лесу, что за последней деревней, то есть там остались теперь только печные трубы от двух или трех изб, дорогу устраивали бульдозером после каждой весны, а то бы не попасть в город.

В колхозе нынче многое строилось из кирпича, и материалу хватало. Заложили новую мастерскую, силосную башню, и был у председателя колхоза перспективный план, где интересно рассматривать чертежи, какой станет деревня через пятнадцать лет. По этому плану все деревушки, наполовину уже покинутые, сползутся в кучу. А то иные за десять верст от правления, живут там десятка два-три семей, и для них отдельный магазин содержится, а детей на зиму свозят в интернат. Прежде, правда, была начальная школа.

А как поселят всех вместе, то получатся большие удобства и выгода. И магазин один для всех, в школу хорошо ходить, и больница рядом. Не надо фельдшеру ездить к больным за тридевять земель. Преимущества такой жизни и дураку понятны.

Молодой председатель Валентин Иванович хлопотал, чтобы все шло по проекту, строил казенные дома на две семьи, переселял туда людей. И все шло вроде бы хорошо, люди свыкались с новым проектом и всякими усовершенствованиями. Только дед Валентина Иваныча, старый Петрован, говорил, что все это делается не от силы, а от бессилья. Как это бывало на войне, все силы стягивают в кулак. Значит, линия фронта уменьшается. То-то и оно, прироста населения нету, а есть убыток сельского населения. А что такое население? Это самое главное стратегическое оружие.

Иногда Валентин Иваныч, соглашался с дедом, иногда сердился, не соглашался, мол, тоже мне выискался теоретик. Ведь и перед наступлением силы стягивают в кулак. Хорошо тебе рассуждать, сидя на печке. Теперь техника решает все, прошли старые времена. Но сам хорошо понимал, что работать некому. И техники полно, и платят хорошо, а людей нету. И оттого, что ты переселишь их в одну кучу, запихнешь в стандартные, благоустроенные дома, работников не прибавится.

В тот день он сидел в конторе и видел, как по дороге идет хилая цепочка отпускников. «Вот они, кадры, — подумал он. — Все ведь здешние люди». Кое-кого он даже узнал. Например, Володьку Мокрецова, который работал где-то в библиотеке, Галинку, Наташку, Зойку Елисеевнину с братом Василием. Все здешние. Если бы они остались тут в свое время да обзавелись семьями, какая бригада бы получилась. Да что бригада, целый колхоз! Если бы они не уехали, было бы с кем работать, только поворачивайся. Да ведь и не только они уехали, а многие.

Валентин Иваныч сел в машину и поехал посмотреть, как строят шабашники склад для удобрений. Дело там шло на полную катушку, шабашники работали на совесть. Хранилище росло как на дрожжах.

Смотрел он, смотрел, и стало ему противно. Как будто в доме покойник, все горюют, плачут, а тут пришли посторонние люди, равнодушные, и гроб сколачивают поскорее, и могилу роют весело, рьяно, с огоньком. Что им чужое горе, когда деньгу можно зашибить?