Борис Гребенщиков - Серебро Господа моего

• Название: Серебро Господа моего
• Автор: Борис Гребенщиков
• Жанр: Поэзия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-84581-1

Из поэтических строк Бориса Гребенщикова складывается картина духовного поиска удивительного «беспечного русского бродяги», поэта, независимо от существующих общепринятых норм не желающего изменять представлениям о своем кредо и месте в русской культуре. И потому его стихи и песни всегда будоражат, всегда радуют и рождают лучшие качества в душе любого читателя и слушателя.

В книгу включены лучшие тексты песен, написанные за время всего творческого пути автора, в том числе из умиротворяющего альбома «А+» и тревожного, издающегося впервые, «Соль» – подлинная поэзия, которая по-настоящему открывается, когда задерживаешься на строках, вчитываешься: тогда они обретают реальную плотность и осознаннее становятся глубина и масштаб сказанного.

---

Здесь что ни строчка – то афоризм, чеканка: «Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей» (пусть это не ново, вспомним Синявского – «Россия – Мать, Россия – Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором – дитя!», а еще раньше Джойс – «Ирландия, как свинья, пожирает своих детей», – но важно ведь, кто и когда сказал; иногда повтор важней, концептуальней свежей, но расплывчатой или трусливой мысли). «Мы движемся вниз по лестнице, ведущей вниз». «Связанная птица не может быть певчей». Сплошь плакат, состояние зафиксировано с избыточной, убойной точностью. Но само это состояние размыто, универсально, беспричинно – непонятно, с чего автор впал в это настроение тоскливой ярости: все это могло быть сказано в любую эпоху и по любому поводу.

В этом тайна гребенщиковской универсальности. Давид Самойлов сказал об Окуджаве: «Слово Окуджавы не точно. Точно его состояние». Об этом же говорил Николай Богомолов, авторитетнейший исследователь русской поэзии вообще и авторской песни в частности: «Окуджава размывает слово, оно мерцает». Гребенщиков – случай внешне сходный, но по сути прямо противоположный: его слово прицельно точно, афористично, даже плакатно. Но состояние его размыто, таинственно – оно вызвано неясными причинами, бесконечно более тонкими, чем история, политика или погода. Гребенщиков точно и внятно называет то, что чувствуют все – причем в разное время и по разным поводам; Окуджава, напротив, размыто и приподнято говорит о приземленном и конкретном, и потому, слушая его, каждый чувствует себя более возвышенным, оправданным, причастившимся к высокому и универсальному. Окуджава может сказать: «Арбат, ты моя религия», а Гребенщиков скорей сказал бы: «Религия стала Арбатом» («Будешь в Москве – остерегайся говорить о святом»; «Харе-Кришна ходят строем по Арбату и Тверской»). Предельно точные слова о неточных, неклассифицируемых и неквалифицируемых, размытых состояниях – вот Гребенщиков, транслятор с повадками ритора. В этом не только тайна его притягательности, но и разгадка его творческого долголетия, производительности, самодисциплины: он не сошел с ума, не спился и не сломался во времена, когда весь российский рок – в особенности ленинградский – колбасило так, что мама не горюй. БГ – тонкая, чуткая, деликатная душа в железных латах петербургской литературной традиции, гений формы, прямой наследник обэриутов с издевательской ясностью и точностью их слова – но не забудем, что в это ясное и точное слово облечены мысли безумцев, провидцев, отчаявшихся последышей Серебряного века. Хармс и Заболоцкий блюдут рифму, облекают свои кошмары в веселенький четырехстопный хорей – «Меркнут знаки Зодиака» или «Стих Петра Яшкина», – но внутри тайна, и мы никогда не знаем истинного повода к речи, ее причины, ее raison d’etre. Таков и Гребенщиков – предельно четко, лично и стопроцентно узнаваемо о невыразимом; и потому его слова так легко применяются к любой ситуации, так легко повторяются от первого лица, что и требуется от песни.

Иногда Гребенщиков социален и фельетонно точен, как в тексте – но не в названии! – «Древнерусской тоски». Сам БГ утверждает, что позаимствовал это выражение у Лихачева, но у Лихачева такой формулы нет, и она в самом деле слишком субъективна для его научных текстов и слишком иронична – во всяком случае амбивалентна – для публицистических. Может, я просто не встречал ее в опубликованных работах Лихачева, кто знает. Все реалии предельно точны, формулы запоминаются мгновенно, – но вот состояние «древнерусской тоски» куда сложней, беспричинней, амбивалентней. От чего эта тоска происходит, с чем связана? В том ли причина, что русская жизнь неизменна и бесперспективна, или в том, что автор с утра не опохмелился, или в том, что прекрасные российские традиции отданы на откуп чужакам? Подставьте что угодно – не ошибетесь, вот почему любой считает БГ своей собственностью и выразителем личных чувств. «Еще один раз» – песня, которую автор этих строк считает лучшим сочинением БГ, как в музыкальном, так и в поэтическом отношении, – тоже с безупречной точностью фиксирует состояние безысходности и противоречащего, противостоящего ей долга: ничего не изменится, но возвращаться нужно вновь и вновь. О чем, однако, эта вещь и откуда взялось это состояние? Неужели это опять только о России – «Над ними синева, но они никуда не взлетят»? Да нет, конечно, о человечестве в целом. А кто-то скажет, что это вообще о любви – о том, как трудно любящим вырваться из оков быта; во всяком случае я встречал такие трактовки. И каждый надевает лирическую маску героя БГ – она любому впору; проблема только в том, что за все надо платить. Как-то я спросил Гребенщикова, не кажется ли ему, тысяча извинений, что пользоваться его чисто внешними приемами очень уж просто? Это и у него иногда доходит до автоматизма. Приходишь, например, в столовую и говоришь спутнице: «Ты можешь взять борщ, если ты хочешь взять бо-о-орщ», еще так слегка можно повибрировать голосом для внушительности. БГ без всякого раздражения ответил: да, это внешне несложно. Но ведь если говоришь, как мы, и поешь, как мы, – очень скоро начинаешь жить, как мы, а всякий ли это выдержит?

Резонное замечание.

3

Когда-то выше всех песен БГ, написанных в смутные восьмидесятые, после периода светлого абсурда, который после «Треугольника» и «Детей Декабря» стал прочно ассоциироваться с «Аквариумом», – я ценил «Партизан Полной Луны», и БГ, кажется, это одобрял. Он сам любит эту вещь. Почему этот автор называет себя партизаном полной луны? Потому что, насколько я могу судить, глубоко презирает всяческую подпольность, заигрывания с подсознанием, попытки со взломом проникнуть туда, куда надо входить со своим ключом. Отсюда – отказ от саморастраты, наркомании, черной энергии самоуничтожения, с которой рок так часто заигрывает; для БГ всегда было важно жить дольше и плодотворней, а если уж умирать, то в случае крайней необходимости, и лучше бы воздержаться от этой практики как можно дольше. Некоторые рокеры – не станем называть их имен – называли лирику БГ «Фонтаном фальшивого света». Бог им судья. «Аквариум» – в самом деле явление светлое, но не потому, что песни Гребенщикова оптимистичны или полны любви. Они амбивалентны, и нет никакого противоречия между «Ну-ка мечи стаканы на стол» и «Мама, я не могу больше пить». Сходство здесь в том, что состояние – то или другое – артикулируется с абсолютной точностью, с безупречным владением всем формальным арсеналом русского стиха.

Песни Гребенщикова потому и могут существовать без музыкальной основы, в качестве чистой лирики, что в них соблюдены главные требования к поэтическому тексту: плотность стихового ряда, свежесть сравнений, интонационная заразительность, мнемоничность, сиречь запоминаемость, и элегантная, без вычур, рифмовка. Как поэт БГ ориентировался на Дилана, а в русской традиции, пожалуй, на уже упомянутого Заболоцкого, сочетающего внешнюю простоту с загадочностью и даже таинственностью. Самый прямой продолжатель Заболоцкого в этом смысле – Юрий Кузнецов, блестящий, трагический и часто очень противный русский поэт первого ряда; о сходстве между Кузнецовым и Гребенщиковым не писал еще, насколько я знаю, никто, – но сравните текст БГ «Волки и вороны» с любым стихотворением Кузнецова на фольклорную тему. Россия Кузнецова – страна мрачная, но штука в том, что это страна волшебная.

Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком, –
Одно уплывает, одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.
Что вечного нету – что чистого нету.
Пошел я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.

Это очень по-гребенщиковски, очень беспричинно и совершенно точно. Возможно, древнерусская и – шире – среднерусская тоска происходит от того, что автор – и любой здешний житель – всегда чувствует присутствие рядом абсолютной вертикали, но горизонталь русского пейзажа словно не хочет о ней помнить. А может, напротив, она ее только подчеркивает, делает осязаемее. Как сформулировал тот же БГ – поистине у него есть формулы на все случаи жизни! – «Нигде нет неба ниже, чем здесь. Нигде нет неба ближе, чем здесь».

Неизменная радость читателя от встреч со словом БГ – именно от точности, от абсолютного попадания, и какая нам разница, что он имеет в виду?

А про буддизм мы, если можно, ничего не будем. Он тут вообще ни при чем.

Дмитрий Быков

Железнодорожная вода

Дай мне напиться железнодорожной воды;
Дай мне напиться железнодорожной воды.
Мне нравится лето тем, что летом тепло,
Зима мне мила тем, что замерзло стекло,
Меня не видно в окно, и снег замел следы.

Когда я был младше, я ставил весь мир по местам;
Когда я был младше, я расставил весь мир по местам.
Теперь я пью свой wine, я ем свой cheese,
Я качусь по наклонной – не знаю, вверх или вниз,
Я стою на холме – не знаю, здесь или там.

Мы были знакомы, я слышал, что это факт;
Мы были знакомы, я слышал, что это факт.
Но сегодня твой мозг жужжит, как фреза;
Здесь слишком светло, и ты не видишь глаза,
Но вот я пою – попадешь ли ты в такт?

Есть те, что верят, и те, что смотрят из лож.
И даже я порой уверен, что вижу, где ложь.
Но когда ты проснешься, скрой свой испуг:
Это был не призрак, это был только звук;
Это тронулся поезд, на который ты не попадешь.

Так дай мне напиться железнодорожной воды;
Дай мне напиться железнодорожной воды.
Я писал эти песни в конце декабря
Голый, в снегу, при свете полной луны,
Но если ты меня слышишь, наверное, это не зря.

1981«Синий Альбом»

Герои рок-н-ролла