Валентин Пикуль - Нечистая сила

• Название: Нечистая сила
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза

«Нечистая сила». Книга, которую сам Валентин Пикуль назвал «главной удачей в своей литературной биографии».

Повесть о жизни и гибели одной неоднозначнейшей фигур российской истории – Григория Распутина – перерастает под пером Пикуля в масштабное и увлекательное повествование о самом парадоксальном, наверное, для нашей страны периоде – кратком перерыве между февральской и октябрьской революциями…

---

– Не дам целовать Гришку в голову! В баню ходишь – и ходи, но в голову, мерзавка, не смей…

Почему она так высоко ценила именно голову Распутина – этого мы, читатель, никогда не узнаем!

Наезжали в Покровское и корреспонденты столичных газет. Однажды на улице села появился городской шпингалет в желтых ботинках, он тащил на своем горбу от пристани ящик фотоаппарата с треногой.

Бежали следом за ним мальчишки, прося:

– Дяденька, сыми… сыми меня, дяденька!

– Брысь, мелюзга, тут дело серьезное. Буду вашего старца снимать.

Распутин дома. Распутин на телеге. Распутин входит в хлев. Распутин выходит из хлева… Где тут баня его?

От тюменского вокзала летели теперь в таежную нежиль, в буреломный треск, летели, взметывая гривы и звеня бубенцами, летели в село Покровское – тройки, тройки, тройки…

Ехали в них – бабы, бабы, бабы!

Одни были умные. А другие были дуры.

Старые ехали. И совсем юные гимназистки.

А назывались все они одинаково.

Кратко и выразительно.

Как на заборе!

Ежели кто под меня попал, тот на меня уже не вскочит! Клопов не бойся. Ежели кусают – чешись!

Из афоризмов Распутина

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РЕАКЦИЯ – СОДОМ И ГОМОРРА (ЛЕТО 1907-ГО – КОНЕЦ 1910-ГО) ПРЕЛЮДИЯ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Столыпин, размашисто и нервно, строчил царю, что «члены Думы правой партии после молебна пропели гимн и огласили залы Таврического дворца возгласами „ура“… при этом левые не вставали!».

Николай II отвечал премьеру: «Поведение левых характерно, чтобы не сказать – неприлично… Будьте бодры, стойки и осторожны. Велик бог земли русской!»

Таврический дворец подновили, да столь «удачно», что крыша зала заседаний рухнула. Счастье, что это случилось в перерыве, а то бы от «народных избранников» только сок брызнул! Крыша обрушилась на скамьи левых депутатов, зато кресла правых загадочно уцелели. Столыпин, хрипя от ярости, доказывал газетчикам, что злостного умысла не было, просто деньги для ремонта дворца, как водится, заранее разворовали! Впрочем, к чему высокопарные слова, если вторую Думу разогнали, как и первую. Это случилось 2 июня 1907 года, а на другой же день Столыпин изменил избирательные законы.

Третью Думу подобрали уже на столыпинский вкус. Вот, к примеру, депутаты от Петербургской губернии: фон Анрепп – профессор судебной медицины, Беляев

– лесопромышленник, Кутлер – бывший министр, Лерхе – инспектор банка, Милюков – профессор истории, Родичев – присяжный поверенный, фон Крузе – мировой судья, Смирнов – царскосельский купец, Трифонов – сельский лавочник, и только один рабочий – Н.Г.Полетаев, – через руки которого проходила тогда переписка Ленина с питерскими большевиками… «Сначала успокоение, затем реформы, – твердил Столыпин. – Мне не нужны великие потрясения, а мне нужна великая Россия». Революция уходила в подполье, и Распутин в эти дни заверил царя, что «покушений больше не будет». Николай II столь свято уверовал в Гришку, что рискнул появиться на улицах столицы, и… попал под трамвай! Вагоновожатый резко затормозил (за что и был потом награжден деньгами), а Распутин торжествовал:

– А я што тебе говорил, папа? Вишь, даже трамвай тебя не берет…

Покеда я жив, с вами беды не случится. Верь мне!

* * *

Реакция неизменно сопряжена с падением нравов. Знатную публику вдруг охватила эпидемия разводов, чего раньше не было и в помине. Теперь дамы петербургского света рассуждали:

– «Анну Каренину» читать уже невозможно – так глупо и так пошло! В наше время Анна просто развелась бы с мужем через хорошего адвоката и вышла бы за Вронского… А в таком случае к чему весь этот длинный и нудный роман?

Среди студенчества раздался коварный призыв: «Долой революционный аскетизм, да здравствуют радости жизни! Потратим время с пользой и удовольствием…» Арцыбашев уже сочинил своего нашумевшего «Санина»; женщины в этом романе волновались, как «молодые красивые кобылы», а мужчины изгибались перед женщинами, как «горячие веселые жеребцы». Русские газеты (и без того скандалезные) запестрели вот такими объявлениями:

«ОДИНОКАЯ БАРЫШНЯ ищет добрпрдч. гна с капит., согл. позир. в париж. стиле».

«МУЖЧИНА 60 ЛЕТ (еще бодр) ищет даму для провожд. врем. на кур.».

«МОЛ. ВЕС. ДАМА жел. сопр. один. мужч. в поезде».

«ЧУЖДАЯ ПРЕДРАССУДКОВ интер. женщ. принимает на даче, согл. в отъезд».

«ОДИНОКАЯ ДАМА (ход без швейцара) сдает комн. для мужч., брак при взаимн. Симп.».

Всюду возникали, словно поганки после дождя, темные и порочные общества. Молва разносила весть об орловских «Огарках», о московском «Союзе пива и воли», о минской «Лиге свободной любви», о казанской веселой «Минутке», о беспардонном кобелячестве киевской «Дорефы»… Женщина перестала быть объектом воздыханий возле ее ног. Теперь романисты писали о красавицах:

«Ах, какое у нее богатое тело – хоть сейчас отвози в анатомический театр!» А разочарованные россияне говорили уныло:

– Наверное, так и надо! Чем гаже – тем лучше…

Великая русская литература в эти годы потеряла целомудрие. Рукавишников умудрился сблудить даже со статуей Мефистофеля:

И встал я. Взял статую. Чугунную. Пустую.

Легли в постель мы рядом. Прижался черт ко мне.

Федор Сологуб откровенно проповедовал садизм:

Расстегни свои застежки и завязки развяжи, Тело, жаждущее боли, нестыдливо обнажи.

Чтобы тело без помехи долго-долго истязать, Надо руки, надо ноги крепко к кольцам привязать.

Чтобы глупые соседи не пришли бы подсмотреть, Надо окна занавесить, надо двери запереть.

В низу газетных колонок теперь набирали свеженькую информацию из провинции: «Гимназистка 14 л. Таня Б. разрешилась от бремени здоровым мальчиком; двух гимназисток 4-го и 6-го классов исключили из гимназии за беременность, поставив им двойки за поведение… Родители возмущены!»

К.А.Поссе в своих публичных лекциях призывал молодежь хотя бы один месяц не посещать домов терпимости, чтобы на сбереженные от воздержания деньги образовать читальни для просвещения народа. Где тут кончается умный и где начинается круглый дурак – я не знаю! Юбилей Льва Толстого проходил под знаком «полового вопроса»: первую часть речей посвящали восхвалению гения, потом рассуждали о половом подборе. Результат этого «вопроса», поставленного в эпоху столыпинской реакции на ребро, не замедлил сказаться. В таких случаях следует отбросить все красоты стиля и не бояться черствых таблиц статистики. Вот подлинная шкала самоубийств в России только за осенние месяцы, самые тоскливые на Руси – от сентября до декабря: в 1905 году – 34 чел. (разгар революции); в 1906 году – 243 чел. (начало реакции); в 1907 году – 781 чел. (утверждение реакции).

Я не боюсь таблиц, ибо знаю их деловую наглядную силу.

Реакция – это не только политический пресс. Это опустошение души, надлом психики, неумение найти место в жизни, это разброд сознания, это алкоголь и наркотики, это ночь в скользких объятиях проститутки. Жизнь в такие моменты истории взвинченно-обострена; она характерна не взлетами духа, а лишь страстями, ползущими где-то понизу жизни, которая уже перестала людей удовлетворять. Отсюда – подлости, измены, растление.

* * *

Полковник Николай Николаевич Кулябка – начальник Киевского охранного отделения. В его жизни был один анекдот.

– Не беспокойтесь, он не похабный… Знаете, – рассказывал Кулябка, – я чрезвычайно благодарен революционерам. Они спасли мне жизнь! Врачи меня, как чахоточного в последнем градусе, заочно приговорили к смерти.

Эсеры тоже приговорили к смерти. Приговоренный дважды уже не погибнет…

Когда в меня стреляли, одна из эсеровских пуль вошла в грудь и навсегда затворила в легком роковую каверну! Я был спасен.

Сейчас Кулябка сидел у себя дома. В двери просунулась стриженая голова сына с оттопыренными ушами:

– Папа, уже поздно. Можно я спать лягу?

– Нет. Выучи урок, тогда ляжешь. А если завтра не исправишь единицы, я тебя выдеру, как последнего сукина сына.

Кулябка перед сном просматривал донесения тайных агентов о подпольном обществе «Дорефа»; на дверях этого сборища была надпись: ВОШЕДШИМ СЮДА НЕТ ВЫХОДА! Агентура сообщала, что девушки остались в чулках и шляпах, а юноши в котелках и при галстуках – в таком неглиже устроили танцы. Работая синим карандашом, Кулябка подчеркивал в списках «Дорефы» знакомые фамилии участников этого «подполья»… Все дети почтенных родителей! Из швейцарской, где постоянно дежурил переодетый жандарм, раздался звонок – явился нежданный посетитель.

– Так поздно? Кто он? И что надо? – спросил Кулябка.

– Мордка Гершов Богров, называет себя Дмитрием Григорьевичем, сын присяжного поверенного, студент университета… Выражает большое нетерпение видеть вас лично.

– Хорошо. Пусть поднимется ко мне…

Из-за двери слышался бубнеж сына: «Знаете ли вы украинскую ночь? О, нет, вы не знаете украинской ночи…» Кулябка распахнул двери из кабинета в комнаты, наказал: