Жан-Жак Руссо - Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми

• Название: Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми
• Автор: Жан-Жак Руссо
• Жанр: Литература 19 века

«Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми, Сочиненное г. Ж. Ж. Руссо» – сочинение выдающегося французского мыслителя и писателя Жан-Жака Руссо (франц. Jean-Jacque Rousseau, 1712-1778). *** Неравенство, по мнению автора, должно быть уничтожено в государстве, где частные лица располагают общей информацией друг о друге. Мировую известность прозаику принесли произведения «Новая Элоиза, или Письма двух любовников», «Руссовы письма о ботанике», «Семь писем к разным лицам о воспитании», «Философические уединенные прогулки Жан Жака Руссо, или Последняя его исповедь, писанная им самим», «Человек, будь человечен», «Общественный договор», пьеса «Пигмалион» и стихотворение «Fortune, de qui la main couronne». Жан-Жак Руссо прославился как выдающийся деятель эпохи Просвещения и человек широкого кругозора. Его сочинения по философии, ботанике и музыке глубоко ценятся современниками во Франции и во всем мире.

---

Но какое бы состояние ни было сих первых начал, по крайней мере видимо, из малого попечения принятого природою, к учинению в людях ближайшего обхождения чрез взаимные их нужды и облегчению употребления слова, сколько она мало приготовила их к сообщению, и сколько мало имела она участия во всем, что ни учиняли в установлении сих союзов. И в самом деле, трудно вообразить для чего бы в сем первобытном состоянии человек возымел скорее надобность в другом человеке, нежели обезьяна или волк в подобном себе, так как и полагая сию надобность, какая бы причина могла обязывать другого оную надобность исполнять; ниже того, как и в сем последнем случае могли они согласиться между собою о договорах. Я знаю, нам твердят непрестанно, что ничего не было бы беднее, как человеке в сем состоянии; и если то правда, как я мню уже и доказал, что он не мог иначе возыметь желания и случая выйти из оного, как по прошествии весьма многих веков; то сие было бы судиться с природою, а не с тем, кого она таковым образом устроила; но ежели я прямо разумею сию речь явного, то сие слово такое, которое не имеет никакого смысла, или которое не иное значит, как горестное чего-нибудь лишение и страдание тела, или души: и так, желал бы я, чтоб мне истолковали, какой бы роде бедности мог быть существа свободного, которого сердце пребывает в тишине и тело в здравии? Я вопрошаю, которая жизнь, гражданская или естественная, подвержена более учиниться несносной пользующимся оными? Мы не видим почти вокруг себя кроме таких людей, кои жалуются на свое бытие, многие еще есть такие, которые лишают сами себя оного, сколько от них зависит! так что законы Божеские и человеческие совокупно едва довольны к отвращению сего беспорядка; я вопрошаю, слыхано ли когда, чтоб дикий человек, находящейся в свободе, хотя помыслил жаловаться на жизнь свою, и предать себя смерти? Итак, пускай рассуждают с меньшею гордостью, с которой стороны есть прямая бедность. Напротив того ничего не было бы беднее человека дикого ослепленного просвещением, терзаемого страстями, и рассуждающего о состоянии отменном от его состояния. Сие было определено от премудрейшего Провидения, что все те способности, которые он имел во власти своей, не долженствовали открыться иначе как по случаям в них упражнения, дабы они не были ему излишними, или тягостными прежде времени, ни поздними и бесполезными в надобности. Он имел в едином внутреннем побуждении все, что ему нужно было для жизни в состоянии естественном, и не имеет в разумении исправленном ничего более, как только что ему нужно для жития в обществе.

Во-первых, кажется, что люди в сем состоянии, не имея между собою никакого нравственного сношения, ни должности известной, не могли быть ни добрыми, ни злыми, и не имели ни пороков, ни добродетелей, разве приемля сии слова в смысле физическом, назвать пороками, в каждом порознь, качества могущие вредить собственному сохранению себя, а добродетелями те, которые оному способствовать могут, в котором случае надлежало бы назвать самым добродетельным того, кто наименьше сопротивлялся бы простым побуждением природы. Но не отдаляясь от смысла обыкновенного, надлежит оставить рассуждение какое можем мы иметь о таком состоянии, и опасаться, чтоб не вверится предрассудкам до тех пор, пока мы весы в руках имея, исследуем пороков ли, или добродетелей более находится в человеках общежительствующих; и больше ли полезны их добродетели, нежели пороки пагубны; также служат ли довольным награждением приращения их знания за те оскорбления, которые они друг другу причиняют взаимно, по мере сколько научаются они того блага, которое надлежало бы им между собою творить и или не были ль бы они, рассудив обо всем, не имея ни от кого как опасаться зла, так и надеяться добра, благополучнее того состояния, в котором они подвержены зависимости всеобщей, и принуждены все поручать от тех, которые ничего не обязываются им давать.

Особливо не надлежит нам заключать с Гобесием, будто бы, по неимению какого-либо понятия о благости, человек зол естественно, будто он порочен, потому что не знает добродетели, будто отрекается от услуг своим собратьям считая себя им ни чем необязанным, и будто в силу того права, которое он себе не без причины присваивает на вещи ему нужные, воображает он буйно себя единым обладателем вселенной. Гобесий весьма изрядно усмотрел недостаток всех нынешних определений права естественного: но следствия, которые он выводит из своего тому определения, показывают, что он приемлет его не менее в ложном разуме. Рассуждая по основаниям от него полагаемым, сей сочинитель долженствовал бы сказать, что их естественное состояние есть такое, в котором попечение о сохранении себя отнюдь непредосудительно сохранению ближнего, то сие состояние было гораздо способнейшее в тишине, и самое приличное для человеческого рода. Но он говорит точно сему противное для того, что он с попечением о самосохранении дикого человека некстати соединил надобность довольствования множества страстей, которые произошли уже от общества, и чрез вторые законы сделались нужными. Злой, вещает он, есть младенец сильный, остается узнать, подлинно ли дикий человек есть сильный младенец, и если с ним в том и согласиться, что же он заключит, разве только то, что ежели сей человек будучи силен, будет столько же от других зависеть, как и слабый, то нет такой крайности, на которую бы не устремился; он не оставил бы бить мать свою, если бы она опоздала подать ему требуемого сосца, задавил бы меньшего брата своего, если бы хотя мало тот его потеснил, и искусал бы ноги у другого, которой бы его толкнул, или обеспокоил; но сии суть два положения супротивные в состояния природном, чтоб быть сильным и быть зависимым; человек всегда есть слаб, когда он зависит, а волен, прежде, нежели силен. Гобесий того не усмотрел, что та же причина, которая препятствует диким людям употреблять разум свой, как то утверждают наши юрисконсульты, препятствует им в тоже время злоупотреблять их способности, как-то он сам утверждает; почему можно сказать, что дикие люди не злы для того точно, что не ведают они, что есть такое быть добрыми, ибо не откровение и обуздание законов, но тишина страстей и неведения пороков, препятствуют им творить зло: Tanto plus in illis proficit vitiorum ignoratio, quam in bis cognition virtutis. Впрочем есть еще другое основание, которого Гобесий не приметил, и которое дано будучи человеку ко укрощению в некоторых обстоятельствах зверства его самолюбия, или желания к сохранению себя прежде рождения сея любви,[16] умеряет ту ревность, которую он иметь о благосостоянии своем, врожденным отвращением видеть страждущего себе подобного. Я не думаю, чтоб мне должно было спасаться здесь какого-либо противоречия, приписывая человеку единую природную добродетель, которую признать принужден был бы и самой противоборец человеческих добродетелей. Я говорю о жалости, как о расположении пристойном существам толь слабым, и подверженным столь многим болезни м как мы; которая добродетель тем паче всеобщая, и тем полезнее человеку, что она предваряет в нем употребления всякого рассуждения, и столь естественная, что и самые скоты подают тому иногда знаки чувствительные. Не говоря о горячести матерей к детям своим, и о пагубах, на которые они поступают для защищения их, примечается повседневно то отвращение, которое имеют и кони попирать ногами живое тело: скот не пройдет без некоторого беспокойства мимо мертвого скота своего рода, есть иные, кои делают оным некоторый род погребения; и печальный рев животных, вводимых в бойницу, возвещает тот ужас в них, каким они поражаются от страшного там зрелища. Можно с удовольствием видеть, коим образом сочинитель басни о пчелах, принужден будучи признать человека за существо жалостливое и чувствительное, в примере им предлагаемом, удалился от хладного и тонкого своего слога, дабы представить вам жалостный образ человека заключенного, который видит вне темницы своей дикого зверя, отторгающего младенца от груди матерей, терзающего кровожаждущим зубом своим слабые его члены, и разрывающего когтями своими трепещущие внутренности сего младенца, какое ужасное волнение чувствует сей свидетель от такого происшествия, хотя не имеет в нем никакого самоличного участия? Какую тугу претерпевает он при сем виде, не в состоянии будучи подать помощи, ни страдающей отчаянным страхом матери, ни издыхающему младенцу?

Таково есть существенное состояние природы, предваряющей всякое рассуждение: такова есть сила естественной жалости, которую и самые испорченные нравы не могут еще вовсе истребить; ибо мы видим повседневно в наших позорищах смягчающихся и плачущими таких людей о злоключении несчастного, которые если бы сами были на месте тирана, то усугубили бы еще мучение своего неприятеля. Майдевиль чувствовал то прямо, что люди совсем своим нравоучением никогда бы не были иначе, как чудовищами, если бы природа не вселила в них жалость в подкрепление разуму, но он не усмотрел, что из сего единого качества истекают все добродетели общественные, которых людям приписать он не хочет согласиться; и в самом деле, что такое есть великодушие, милосердие, человеколюбие, как не жалость, оказываемая к слабым, к виновным, или ко всему человеческому роду вообще? Когда принять все в рассуждение, то и самое дружество и благосклонность суть прямо произведения постоянной жалости, устремляемой на особенный предмет; ибо желать, чтобы кто-либо не страдал, что есть иное, как желать, чтобы он был благополучен? Но когда бы и подлинно было, будто сожаление есть не иное что, как чувствование поставляющее нас на месте страждущего, чувствование темное, но быстрое в человеке диком, ныне открытое, но слабое в человеке общежительствующем, что же учиняет сия мысль той истине, которую я утверждаю, разве что придает ей силы? И так сожаление будет тем поразительнее, чем более животное, будучи зрителем позорища достойного жалости, соединяет себя с животным страждущим, но весьма ясно, что сие соединение долженствовало быть всеконечно теснее в состоянии естественном, нежели в состоянии просвещенном. От разума рождается уже самолюбие, а рассуждением укрепляется, оно-то клонит человека пещись о самом себе, оно-то отделяет его от всего, что его беспокоит и огорчает; а философия делает человека нечувствительным, чрез нее-то, говорит он себе втайне, узрев страждущего человека, погибай коли хочешь, я нахожусь в безопасности. Одни только бедствия целого общества тревожат сон философский, и совлекают его с одра; можно без наказания зарезать подобного себе под его окном, а он только возложит свои руки на уши себе, и несколько употребит доводов, для воспрепятствования природе в нем волнующейся, чтоб она его не соединила с убиваемым. Человек дикий не имеет сего удивительного таланта, и по недостатку разума и рассуждения; он всегда следует безрассудно первому чувствованию человеколюбия. При возмущениях народных, и в драках, случающихся на улицах, чернь собирается, а человек разумной отходит прочь, подлость только и торгующие на рынках бабы разнимают бьющихся, и не допускают честных людей между собою резаться.