Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик

• Название: Серебряное слово ; Тарасик
• Автор: Сусанна Георгиевская
• Издательство: Советский писательё
• Жанр: Детская проза
• Год: 1962

С. Георгиевская пишет для взрослых и детей. В повестях «Серебряное слово» и «Тарасик» действие развертывается в наши дни. Герои этих повестей — советские молодые люди. В повести «Серебряное слово» это молодой библиотекарь-методист Лера Соколова. Она едет из Москвы в горные районы Тувы «пропагандировать книгу» и там, в далеком краю, встречает не только высокообразованных, подлинно интеллигентных людей (секретарь райкома партии Сонам и другие), готовых поддержать каждую живую мысль, каждое новое слово, но и опытных воспитателей, порой сдерживающих не всегда уместную горячность юного библиотекаря. Изображение Тувы в повести проникнуто радостным настроением человека, присутствующего при бурном расцвете новой жизни.

«Тарасик» — повесть о ребенке, предназначенная для взрослых. Тарасик — четырехлетний москвич, родители которого старше сына меньше чем на двадцать лет.

В первой половине повести события показаны через восприятие маленького Тарасика, оставленного матерью-студенткой на попечение отца-монтера, студента-заочника, никак не успевающего сдать очередной экзамен.

Во второй половине повести писательница смотрит на мир глазами Сони — матери Тарасика, которая проходит практику на Дальнем Востоке.

«Серебряное слово» и «Тарасик» — поэтические повести о чистоте взаимоотношений между людьми, сложившихся в советском обществе, о славном повседневном труде и высоком героизме.

---

— Кто это?

— Тот самый учитель. Я вам говорил…

Сонам и Лера стоят за чумом, под деревом. Сонам курит.

— Учитель?! А сколько же ему лет? Семнадцать — восемнадцать?!

— Зачем восемнадцать? Все двадцать будет, — лукаво отвечает Сонам.

Лера уже успела узнать у девушек во время обеда, что учителя, директора интерната и школы, зовут Чонак. Его фамилия Бегзи. В семье пять братьев Бегзи. Он младший. Русские товарищи в школе прозвали его «Бегзичонок», сокращенно — Чонак… Чонак и Чонак. Может, так теперь и записано у него в паспорте?..

Чонак — единственный из пятерых братьев, который живет в Тодже. Он живет в Тора-хеме на главной улице, в большом доме при школе, и вот приехал на окраину, в чум, навестить мать.

Мать не уважает домов. Говорит, что в доме душно. Дышать нечем. Но какой такой особенно свежий воздух может быть в чуме, где постоянно горит костер и дым тянется к отверстию в потолке? Да ей вовсе и не воздух нужен, а другое, вот это — чтобы небо было над головой. И чтобы был огонь. Одним словом, чтобы был чум.

Сонам не окликает Чонака. Он спокойно докуривает трубку, прячет ее в карман и только тогда откидывает шкуру, которой завешен вход в чум. Пригнувшись, он переступает через порог.

— Эке-и, — говорит Сонам.

— Здравствуйте, — говорит Лера.

— Привет, — несколько удивившись, но спокойно и вежливо улыбаясь, говорит учитель.

Сели.

Из земли, там, где она не была прикрыта шкурами, выбивалась травка, уже истоптанная в течение многих дней ногами человека, желтая, но кое-где — должно быть, из упрямства — зеленая. По истоптанной траве перебегали красные отблески огня.

Храня невозмутимое выражение, старуха глядела на огонь. В ее глазах светились две красные точки.

Потом она набила трубку. Лера зажгла спичку и дала старухе прикурить. Старуха молча кивнула головой.

Присев на шкуру и поджав под себя ноги, Сонам о чем-то быстро заговорил по-тувински с учителем. Его рука, как будто рассекая воздух, то поднималась, то опускалась в такт словам.

…Лера была в Туве всего лишь два месяца. Каждый день она педантично занималась тувинской грамматикой и при помощи словаря пыталась читать тувинские книжки. В столовой она всегда подсаживалась к столу, где сидели тувинцы.

Постепенно из пустыни незнакомой ей речи изредка стали выступать маленькие бедные оазисы — отдельные понятные ей слова.

Но далеко еще было до того, почти всегда мгновенного озарения, которое приходит к человеку в награду за долгий труд: отдельные слова еще не сливались для нее в живую речь.

«Ах, если б они говорили немного помедленней, — с досадой думала Лера, напряженно вслушиваясь в разговор секретаря и учителя, — я бы, может, кое-что и поняла».

Но Чонак и Сонам говорили с той быстротой и легкостью, с какой говорят все люди на родном языке, и теми словами, которые им были нужны, а не примерами с пятнадцатой или тридцатой страницы учебника тувинского языка.

— Видите ли, — совсем неожиданно, как показалось Лере, не к Сонаму, а к ней обратился учитель на чистейшем русском языке, — видите ли, как-никак лето… Погода! Рыбалка… У меня отпуск, а был ремонт школы… (И он опять улыбнулся и опять одарил Леру белым блеском своих сплошных зубов.) Я, понимаете ли, хотел съездить в Кызыл. То, се… Парк… Танцы. (Он лукаво сощурился, словно бы, уделив внимание и ей, не обошел, намекнул на то, что не исключена возможность, пожалуй, и вместе потанцевать когда-нибудь. А?.. Что?!..) Парк. Танцы… Я не старик… (Ах, как он был доволен, что не старик!) Я, по правде сказать, уже сижу на чемоданах. (Лера невольно взглянула на шкуру, на которой он сидел.) Завтра как раз и собирался лететь. Честное слово, если погода будет летная…

— Летите! — коротко ответила Лера. — Скатертью дорожка. Летите.

Этого Чонак не ожидал. Он удивился. Удивился и даже обиделся.

— Она, кажется, что-то сказала? — высокомерно спросил он Сонама, как будто Лера была глухая.

— Да, да, сказала, сказала! — потеряв сразу всякую сдержанность, крикнула Лера. — Сказала: «Езжайте!» И вы, товарищ Сонам, пожалуйста, не уговаривайте его, не унижайтесь и не ломайте перед ним шапку. Пусть себе едет в Кызыл. Пусть танцует. А еще комсомолец называется. Учитель! Сам должен был вызваться! Сам должен понимать. А он… Да ну его! Пусть едет! Идемте отсюда, товарищ Сонам.

— Как она смеет! — подняв брови и густо порозовев, сказал учитель. — Какое она имеет полномочие! Да мы своими руками интернат ремонтировали… Мы…

Было похоже, что они сейчас подерутся. И, может быть, подрались бы, если бы между ними не сидел Сонам. Они уже легонько толкали Сонама с обеих сторон.

Наконец он не выдержал и сказал чуть насмешливо:

— Довольно. Кончили спорить. Пора чай пить. Угощай, хозяин! Или не хочешь чаю давать?

И стало тихо. Только и слышно было, как булькает чай, когда его наливают в пиалы. Учитель сидел справа от Сонама, Лера — слева. Оба тяжело дышали и глядели в землю.

— А ехать когда? — отдышавшись, спросил учитель.

— Послезавтра! — коротко ответила Лера.

И тут Сонам рассмеялся.

— Славные у нас ребята, а? Не надо, правда, так сразу сердиться, Валериа Александрова.

7

Ну вот — ночь пройдет быстро. Хорошо бы не проспать, хорошо бы не забыть сунуть в рюкзак зубной порошок и мыльницу, хорошо бы не забыть пойти на почту и хорошо бы дописать письмо бабушке. Нет!.. Не надо дописывать того письма. Надо написать новое. (Лера сделала узелок в углу носового платка: «Написать и отправить письмо бабушке».)

И хорошо бы еще успеть до отъезда пойти на речку искупаться. Как следует потереть мочалкой и мылом шею и уши. Хорошо бы встать бодрой, соскочить с кровати и делать, не задумываясь, все мелкие дела. Одно за другим, одно за другим, пока всего не переделаешь. А задумываться нечего. Да и не о чем, по правде говоря. Надо дело делать, а не задумываться.

Вон там, за печкой, уже лежит большая связка книг: Булчак, «Северное оленеводство» (выписано по межбиблиотечному из Ленинки), «Памятка засольщика рыбы в вопросах и ответах», «Картофель» — под общей редакцией Янова (затребованы из Кызылской центральной библиотеки имени Пушкина)…

Как скупо ни отбирала Лера книги для передвижки, их все-таки оказалось семьдесят штук.

Пакет был тщательно обвязан веревкой и ремнями.

А что, если в пути пойдет дождь?.. И она аккуратно обернула книги своим привезенным из Москвы голубым плащом.

Тут же, за печкой, лежал заботливо собранный накануне Валей и Розой походный мешок Леры.

В мешке был запас крупы, теплая фуфайка, четыре буханки хлеба и отдельно доха, которую дала ей старуха Сапрыкина, мать Лиды Сапрыкиной — третьего секретаря райкома комсомола. «Холодно в тайге. Спать на земле придется. Бери, девка, спасибо скажешь!..»

…Леру начали провожать с вечера. Провожали торжественно и почему-то в полном молчании.

Пришла Лидочка Сапрыкина. Оправив синее полотняное, вышитое ромашками платье, присела на крыльцо.

Пришла жена доктора Розенкранца, большая, белая, полная, видимо смущенная своей полнотой и ростом. Пришла и тоже села на ступеньках, безразлично жуя травинку.

Пришел электротехник Ванечка, которого вызвали в Тора-хем из колхоза «Седьмое ноября», чтобы вести электрическую сеть. Он присел сбоку, на чурбаке для колки дров, и все чего-то похохатывал низким, мягким смешком. То ли от застенчивости, то ли думал, что в гостях надо непременно веселиться.

Уже едва видны были с крыльца зады Тора-хема — волейбольная площадка, крыша больницы…

Вышел из соседней двери узбек-бухгалтер, заулыбался добрыми скулами и тоже сел на крыльцо поглядеть, как гаснет день и опрокидывается на землю небо, темнея и превращаясь в нескончаемую дорогу для бегущих по кругу звезд.

…Сидели, молчали, думали, посмеивались неромко.

Потом, когда совсем стемнело, Лера сказала:

— Ребята, одну минуточку, я сейчас, — спустились с крыльца и вышла на пыльную, белеющую в темноте дорогу.

Оглянувшись, она побежала в сторону почты.

Из раскрытой двери почты рвался навстречу ей ломкий молодой голос дежурного телеграфиста. Он пел: «То был нэ-э-э звук, но глас страстэй, то го-о-овор был с душой моей…»

— Извините, пожалуйста, нет ли мне телеграммы до востребования?

— Нэту… «И ропот дэ-э-эвственной души… И ропот дэ-э-эвственной души…»

— Телеграммы до востребования. Соколовой Валерии Александровне.

— Нэту, гражданка… «Тэрзаемой любви тоской…»

— Если в мое отсутствие прибудет телеграмма, вы ее не отравляйте обратно, пожалуйста. Я отбываю в оленеводческую. Возвращусь недели через две.

— Ага… Напишитэ заявление. «Тэрзаемой любви тоской… Тэрзаемой любви тоской…»