Александр Щербаков - Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

• Название: Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой
• Автор: Александр Щербаков
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-79000-5

Это первая мемуарная книга о жизни и судьбе известного писателя Галины Щербаковой, прославившейся благодаря повести «Вам и не снилось», экранизированной Ильей Фрэзом и ставшей гимном советских романтиков.

Книга, написанная любящим супругом Галины Щербаковой – Александром Щербаковым, не просто приоткрывает дверь в биографию автора, но охватывает целую эпоху советского прошлого, в котором существовала и черпала вдохновение Щербакова. Ее необыкновенная жизнь была похожа на сюжеты ее книг, но порой даже превосходила их по степени парадоксальности и удивительности. Такую Щербакову вы еще не знали!

---

Мне издалека приветственно машет грешный корреспондент. Он бы с удовольствием написал такую фразу.

Таинственное влияние воспоминаний на нашу стилистику».

? – Свердловск

Здравствуй, Сашка!

Пишу тебе уже из изгнания.

Что такое райцентр? Это пыль и вывески… Причем, как я успела заметить, это самые самодовольные обитатели города. Даже дождь, эта могучая сила природы, ничего не может сделать с пылью. С вокзала я шла под довольно бойким дождиком, и, несмотря на это, ноги по щиколотку увязали в пыли. И в это время, когда мне приходилось бороться сразу с двумя стихийными бедствиями, в упор на меня с каждого квадратного метра смотрели будоражащие душу призывы: «Выполним семилетку досрочно!» Это удивительно, но эти красные ромбики и квадраты с призывами не висят только в мутном небе.

Народ здесь вежлив. Мне приходится усиленно раскланиваться направо и налево. Видел бы ты, какие улыбки раздариваю я тутошним старожилам! Меня принимают за артистку, слышала спор о том, где я снималась. Хочется сыграть на наивности провинциалов и пообещать сделать здесь мировой центр кинематографии.

А вот в райкоме я не полюбилась. И почему это всякие, большие и малые партийные работники относятся ко мне так пристрастно? Вывод: губы завтра не накрашу, хотела не закручивать волосы, но духу не хватило. Черт с ними (работниками, конечно)! Что я тут сумею сделать, еще не знаю.

Для вдохновения у меня отличная комната в очень чистой гостинице. Полы вымыты, «как яичко», и по желтым половицам хочется ходить босиком. Что я и делаю, полностью пренебрегая роскошной ковровой дорожкой (за 1 м – 150 р.).

Ты меня еще не забыл? Посмей только! «Измены не пра-а-щу!» Сдавай экзамены и скорей приезжай! Всех тебе благ, пожелай и мне удачи!

Твоя Галка.

11 ч. ночи (это чтобы ты знал, что я для тебя сном пожертвовала).

Это письмо как раз из тех, про которые я сейчас не знаю – откуда и когда. То же самое я могу сказать и про несуразную поездку с премиальной ручкой герою-рабкору. В отличие от рассказа о еще одной командировке. Это – Магнитогорск и, по всей вероятности, 1959 год.

«Родилось соревнование за коммунистический труд. Мне дали в зубы адрес и сказали: вскрой его нравственную суть… Не надо проценты (только чуть-чуть), а препарируй сердце, легкие и печенку. Печенку особенно. В ней скрывается суть движения.

Самолет пролетал над теми степями, где месяц назад я чуть не сошла с ума от белизны снега, от молчания людей и необязательности существования Хемингуэя.

Ледяная безысходная тоска пробила обшивку самолета, разыскала меня в салоне и села мне на колени.

– Ну как? – спросила она. – Ходишь в театры? Спишь с мужем? Спутник не ты запустила? Не ты? Чего ж ты так? А! Писала отклики трудящихся! А у нас все так же… Спокойно, как в гробу… Белым-бело… Ты ничего не поняла… Ничего… Ответь на простой вопрос: зачем эти спутники? Почему они важнее стрелочника, который для тебя остановил поезд?

Никаких ответов не было.

Была тоска непонимания.

С тех пор каждый раз, садясь на самолет, я перестаю понимать законы существующего миропорядка. Законы действуют для меня на тверди. В воздухе же… В воздухе я думаю о том, что могу оказаться одна на белом, обшитом колышками пространстве, в другой реальности. Я буду перешагивать через нее… Она не будет реагировать на меня… Невозможность сосуществования.

Ну почему, почему они не дали мне тогда своего хлеба с салом, не дали водки?

Чушь собачья эта легенда о безграничной щедрости народа. Может и не подать, еще как может не подать!

– Нечего давать! Нечего давать! – кричала моя бабушка побирушкам, а мама движением фокусника закрывала полотенцем еду на столе.

(Сейчас поковыряюсь и насобираю факты доброты и отзывчивости. Сейчас, сейчас…)

…Приземлилась в городе, где жила одна знаменитая бригада, которая объявила всем, всем, всем о том, что живет по законам будущего.

Смех! Они тогда жили будто бы по законам нашего сегодня?

Все равны, как на подбор,
С ними дядька Черномор.

Так все и было.

Прелесть что за парни.

Мы играли в интервью, как дети. Они сами задавали себе вопросы. Сами отвечали.

Говорили: «Запишите, мы хорошие, спасу нет. Факты? Пожалте».

Блокнот распухал от светлого будущего, воплощенного в мускулистых парнях. Можно было жить спокойно, раз такие парни существовали. Они читали Хемингуэя. Они знали все про все. На такой группе А не то что группу Б можно было воздвигать, а весь алфавит взгромоздить было не страшно.

…Фу! Как я распалилась! Чего, спрашивается? Хорошая была бригада? Хорошая! Работали они как следует? Работали. Носили больным яблоки и мандарины зимой? Носили. Обсуждали все вместе фильм «Летят журавли»? Обсуждали. Оценили движущуюся камеру Урусевского? Оценили. Дарили девушкам цветы? Дарили.

Невозможно было представить, что всего за триста километров от них на грязном полу сидят закаменелые мужики и пьют водку в такой молчаливой сосредоточенности, будто постигают мироздание.

А вдруг постигают?

Но я их вычеркнула из памяти, этих мужиков. Я забыла о холодной тоске, что сидела у меня на коленях в самолете.

Я перепрыгивала через какие-то железки, смотрела, как бежит металл, думала о том, что если в него прыгнуть… Это были холодяще веселые мысли о смерти, в присутствие которой, в сущности, не верилось. Подумаешь, смерть…

Придут парни, завернут рукава, им всандалят в вену иглу, отсосут кровь, и ее хватит на тысячу таких, как я.

Я ничего про них не знаю.

Могла бы узнать, но не хочу.

Хочу думать, что именно они остались, эти парни. Все еще ходят в вечернюю школу и обсуждают камеру Урусевского.

Черномор же в Москве. У него сто двадцать кэгэ чистого веса и давно уже нет шеи. Я его вижу по телевизору. Он выступальщик на разные темы. От него веет тоской и холодом.

Ну и хрен с ним!

Материал же, который я написала, был одним из многих в ряду подобных. Из него вычеркнули мой пассаж об огне («при чем тут это?»). И правильно вычеркнули. И никому не ясную параллель с некоей застывшей и не желающей меняться человеческой природой, которая живет за триста километров. («Это ты о чем, подруга? Что за мелкая философия?») И, конечно, мысль о будто бы отдаваемой крови. («Кому?! И зачем?! Они что – доноры?»)

Но кое-что оставили. Безграничность снегов под крылом самолета. Безграничность возможностей. Про сидевшую у меня на коленях тоску я не писала. Это был мой изъян. Моя тугоухость и кривоглазость, а также хромота и горбатость.

Время же рядилось в красоту».

Через несколько дней после того, как напечатали очерк Галины, в редакции появился тот самый «дядька Черномор». Фамилия у него была, дай бог памяти, Иванов, красивый самодовольный мужчина, сменный мастер металлургического комбината, один из главных идеологов движения коллективов коммунистического труда. Битый час, сидя у стола Галины, о чем-то краснобайствовал, а после подарил ей книжку с репродукциями картин какого-то советского художника.

– О чем говорили-то? – спросил я потом у Гали.

– А! – отмахнулась она. – В ресторан звал.

Много лет спустя, в Москве, я искал в нашей домашней библиотеке иллюстрацию к тексту и наткнулся на эту книжку. Она оказалась с надписью. Обычное пошлое пожелание красивой женщине любоваться красотой искусства. Меня возмутило само дарственное обращение: «Моему маленькому корреспонденту…» Но… серчать было уже поздно. Я просто изъял этот экземпляр из нашего художественного собрания, забросив его на какую-то хозяйственную полку. Когда уже писал вот этот текст, решил взглянуть на него, вспомнить, какой художник там представлен. Но не нашел. Далеко, видно, забросил. Как это у Глинки с Кукольником: «И тайно, и злобно оружие ищет рука…»

Из Челябинска – в Свердловск

Дорогой мой! Честное слово, я не на шутку беспокоюсь, ибо твои умственные возможности явно ущерблены отчаянным авралом. Это мне стало известно из твоих чудесных писем, в которых я сумела найти все: миндаль, присущее тебе остроумие, философский подтекст и даже глубину житейских раздумий; но не нашла, увы, как ни старалась, ответа на самый главный для меня вопрос: КОГДА ЖЕ ТЫ ПРИЕДЕШЬ? Вот я и забеспокоилась: о чем может говорить это катастрофическое неумение выделить главное? Признайся, что ты систематически маешься головой, и я все тебе прощу. Иначе… Иначе я буду гневаться! Вот!

Сижу я опять в конторе, и мне очень грустно. Особенно тоскливо по утрам, я по привычке прислушиваюсь к хлопанью двери и шарканью ног по нашему редакционному половичку. И каждый раз воображаю: вдруг это ты? Пока еще чуда не было. А мне так его хочется.

…Е. Я. Режабек уехал в Ленинград, приедет 26 января.

Письмо, как видишь, начинает терять последовательность, поэтому ставлю (.)