Том Уилкинсон - Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир

• Название: Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир
• Автор: Том Уилкинсон
• Жанр: Архитектура
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9614-3058-5

Книга Тома Уилкинсона – захватывающее путешествие в историю архитектуры, в ходе которого вам предстоит познакомиться с десятью великими сооружениями, удаленными друг от друга во времени и пространстве: из Древнего Вавилона вы попадете во Флоренцию эпохи Возрождения, в Пекин рубежа XVIII–XIX веков, в Лондон 1930-х годов, а затем и в современный Рио-де-Жанейро. Люди живут в архитектурной среде, а она, в свою очередь, формирует их взгляды и определяет поведение. Это взаимовлияние и есть предмет авторского интереса. Том Уилкинсон поднимает самые разные темы – секс, власть, нравственность, труд, здоровье – в контексте их связи с гармонизацией пространства. Вы узнаете, как окружающие нас здания формируют человеческое мировоззрение – и наоборот.

---

Не прошло и трех лет с тех пор, как Брейгель создал свою осыпающуюся недостроенную башню, и по Нидерландам прокатилась разрушительная волна иконоборчества, вошедшая в историю как Beeldenstorm – «штурм статуй». В восстании приняло участие немало кальвинистов, возмущенных тем, что испанцы объявили их веру еретической. Вот как описывает события изгнанный из страны католик-англичанин Николас Сандер, ставший свидетелем осквернения церкви Богородицы в Антверпене:

«Последователи нового учения свергали с пьедесталов скульптуры и портили художественные изображения не только Богородицы, но и остальных святых. Рвали занавеси, громили каменную и медную резьбу и украшения, крушили алтари, трепали покровы и платы, гнули ковку, уносили или портили потиры и облачения, сдирали мемориальные таблички с надгробий, не щадя ни стекла, ни сидений вокруг колонн ‹…›. А святая святых, алтарь… они входили туда и (страшно сказать!) изливали свою смердящую мочу»{23}.

Выражавшийся подобным образом протест охватил все Нидерланды. Как сдержанно описывает историк Питер Арнейд, «некая Изабелла Бланштест в Лимбурге помочилась в потир; иконоборцы в Хертогенбосе точно так же обошлись с церковными ларями, еще один бунтовщик в Хюлсте близ Антверпена бросил сорванное со стены распятие в свой свинарник, а граф Кулемборгский скормил просфору ручному попугаю»{24}. Помимо вандализма в ход шли и оскорбительные карнавальные оргии: один из бунтовщиков в упоении макнул статую святого головой в купель, восклицая «Крещу тебя!», а в Антверпене толпа с воплями «Последний твой выход, крошка Мария!» забросала камнями знаменитую статую Богородицы, которую таскали по улицам.

Убирая из церквей и общественных мест испанские и католические статуи, иконоборцы надеялись тем самым освободить свою архитектуру – и страну – от тирании. Однако империя нанесла им ответный удар, создав местное учреждение инквизиции, которое подвергло пыткам и казнило около тысячи человек. Бунтовщик по имени Бертран ле Блас, который во время мессы вырвал у священника просфору и растоптал ее, был замучен до смерти на главной площади Эно. Сначала его жгли раскаленными щипцами, потом вырвали язык, а затем привязали к столбу и медленно поджарили на костре. Однако протестанты не сдавались, и в ходе последующей Восьмидесятилетней войны Нидерланды раскололись на две области: северная, протестантская Голландская республика отвоевала независимость, и сегодня именно ее мы называем Нидерландами, тогда как преимущественно католический юг, оставшийся испанским, образовал нынешнюю Бельгию. Вопреки библейскому сюжету «штурм статуй» был не божьей карой, а делом рук людей, боровшихся с тиранией в ее архитектурном проявлении. Двести лет спустя французы пойдут еще дальше и сокрушат само здание монархии.

* * *

«Дым, как в аду, суета, как у Вавилонской башни, шум, как при светопреставлении!»{25} Так Томас Карлейль описывал в своей нашумевшей «Истории французской революции» падение Бастилии. И здесь снова возникает Вавилон – но уже не как символ тирании, а как синоним упомянутого в Библии «смешения». Карлейль, агиограф Фридриха Великого, не был сторонником демократии – как сути вавилонского смешения языков – и не особенно жаловал революционеров, воспринимая их в худшем случае как обезумевшую толпу, а в лучшем – как предмет насмешек. Сумасшедший «парикмахер с двумя зажженными факелами» поджег бы «селитру в арсенале», если бы не женщина, с визгом выскочившая оттуда, и не один патриот, несколько знакомый с натурфилософией, который быстро вышиб из него дух (прикладом ружья){26}, – так залихватски Карлейль описывает сцены взятия Бастилии. Однако стремление выставить революционеров отребьем и чернью больше говорит о его собственных страхах и предубеждениях, чем о французской революции. Он сам – настоящий вавилонянин, полагающий, что творец, зодчий должен быть лишь один – Бог или монарх – и смешавшийся народ не должен ему докучать.

Так или иначе, Бастилию сокрушило не вавилонское смешение, а народный протест против архитектуры угнетателей. Если какое-то из зданий и заслуживало того, чтобы называться современной Вавилонской башней (модель вторая, тиранический режим), так это она – суровая крепость с восемью башнями, «лабиринт мрачных помещений, первое из которых было построено 420, а последнее – 20 лет назад»{27}. В глазах французов она, бесспорно, выступала символом деспотизма, а потом, после взятия, символом свободы. Образ Бастилии, как и Вавилонской башни, был неоднозначным, и революция сумела выдвинуть на первый план его светлые черты. Однако во многом они оказались выдумкой.

Несмотря на слухи о камерах, забитых невинными, прикованными к гниющим скелетам, при штурме в Бастилии обнаружилось лишь семь заключенных: четверо фальшивомонетчиков, один сумасшедший и двое аристократов, сидящих за сексуальные домогательства. Никто из них не подходил на роль узника режима. Штурм был в значительной мере вдохновлен сочинениями заключенных прошлого – в частности, Вольтера, Дидро и нескольких авторов сенсационных скорбных мемуаров, – а после оправдан изобретением таких колоритных персонажей, как Железная Маска (прототипом для которого послужил настоящий заключенный) и вымышленный граф де Лорж. Этот граф был своего рода массовой галлюцинацией, вызванной отчаянным желанием народа подвести базу под свои революционные убеждения. Очевидцы клялись, что своими глазами видели, как он, с длинной белой бородой, сгорбленный после 40 лет заключения, спотыкаясь и подслеповато, словно крот, щурясь на солнце, вышел из дымящихся развалин. К 1790 году этот вымышленный узник стал такой знаменитостью, что от его имени успели написать несколько повестей о несправедливом заточении, а его восковая фигура выставлялась в знаменитом собрании Филиппа Кюртюса.

Самой башне была уготована долгая посмертная жизнь в качестве двойного символа – тирании и свободы. И хотя практичный землевладелец Пьер-Франсуа Паллуа почти сразу же сровнял ее с землей, камни Бастилии разошлись на сувениры в память об избавлении от тирании. Осколки камней носили в кольцах и серьгах, из переплавленных ржавых цепей чеканили медали, а Паллуа, из нувориша превратившийся в преданного сына революции, финансировал из своего внушительного состояния огромные модели Бастилии, высеченные из ее каменных блоков. Эти камни, которые он называл «реликвиями свободы», были разосланы под охраной «апостолов свободы» по всем 43 департаментам Франции, где их встретили (в большинстве случаев) с большими почестями. «Франция – это новый мир, – провозгласил Паллуа в своей речи в 1792 году, – и чтобы его сберечь, необходимо рассеять как можно шире осколки нашего былого рабства»{28}. Верный своему слову, он продолжил начатое: разоряясь на этом грандиозном предприятии, разослал каменные плиты разрушенной Бастилии с выбитой на них Декларацией прав человека по всем 544 округам Франции. Однако и на этом путешествие Бастилии не закончилось. Словно подхваченные ветром вирусы заразной болезни, невидимые фрагменты разрушенной башни распространились еще шире, далеко за пределы страны и XVIII столетия, на якобы не подверженный изменениям Восток – на пустоши Междуречья, где когда-то возвышалась Вавилонская башня.

«Там, где так тесно сплетаются прошлое и настоящее, незаметно перестаешь различать привычные отрезки времени». Так с клише о неизменности восточного уклада начала в 1911 году свои путевые заметки о Месопотамии «От Мурата до Мурата» Гертруда Белл – исследовательница, археолог, политическая советница и шпионка.

«Однако возникало и новое. Впервые за все пережитые этими заброшенными землями бурные столетия прозвучало могущественное слово, и уловившие его прислушивались в изумлении, переспрашивая друг друга, что оно значит. Свобода – что такое свобода? ‹…› Срываясь, пусть и нехотя, с губ бедуина, оно предзнаменовало перемены. Тревожный ветер перемен веял над Османской империей»{29}.

Отголоски падения Бастилии докатились до другого берега Босфора, где под натиском реформаторов и зарождающегося национального самосознания своих подданных трещала и шаталась Османская империя. После переворота 1908 года жезл власти перехватили младотурки, и вскоре идея свободы проникла и в пустыни, находившиеся под властью Константинополя – довольно, впрочем, призрачной. Именно поэтому Гертруде Белл – первой выпускнице Оксфорда, получивший диплом историка с отличием, одной из самых опытных европейских альпинисток и специалистке по Ближнему Востоку – британская военная разведка поручила во время путешествий по Месопотамии наблюдать за разрозненными бедуинскими племенами. Возможное восстание арабов сыграло бы на руку заинтересованным в этих землях британцам. Для большинства британских чиновников Месопотамия была ценна только близостью к Индии, однако немногочисленная, но влиятельная группа, сложившаяся вокруг военно-морского министерства – Адмиралтейства (Первым лордом которого стал в 1911 году вошедший в эту группу Уинстон Черчилль), – присмотрела в пустыне другой лакомый кусок – нефть. Единственная загвоздка заключалась в том, что они были не единственными, кто на нее зарился.