Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

• Название: Том 3. Воздушный десант
• Автор: Алексей Кожевников
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В третий том Собрания сочинений Алексея Кожевникова вошел роман «Воздушный десант» о боевых буднях и ратном подвиге десантников в Великой Отечественной войне, о беспримерной героической борьбе советского народа с фашистскими захватчиками на временно оккупированной территории, о верности и любви к Родине.

---

И служа в армии, и здесь, в десанте, я не перестаю искать тебя. Война так перебрасывает людей, что всяк может оказаться в любом месте.

Ты, конечно, уже студентка. Если б не война, я тоже был бы студентом третьего курса Московского университета. Здесь нам, мечтателям, об университете иногда говорят: «А война чем не университет?» Если, Танюша, встретимся, подробно расскажу тебе про университет войны.

В трубе холодно и от ее бетонных стен, и от сквозняка. Пора и праздновать, именинничать, солнце перевалило за полдень. Переползаю из трубы в овражек.

День солнечный, теплый. Вокруг меня стоят разнаряженные осенью деревья и кустарники. Зелень молодых сосенок испестрили багряные, желтые, киноварные листья берез, лип, осин, и кажется, что сосенки усыпаны спелыми апельсинами, лимонами, яблоками. Я — один, я и земля, толсто, мягко устланная листом.

Все как в детские годы. Нельзя только развести костерок. Но в такой день хорошо и без костра. Сегодня я — опять маленький. Крепко прижимаюсь, ласкаюсь к теплой земле, как, бывало, к матери, к бабушке. Эти касания и ласкания всегда давали мне неизъяснимую радость, трепет высшего счастья. И спокойствие, богатырское спокойствие: если я прижался к матери, к бабушке, к земле — мне ничего не страшно.

Не одним умом, а весь, каждой клеткой, чувствую, что мой дом не одна изба в Чижах, а вся Земля, вся Вселенная. Деревья, травы, птицы, звери, все-все, что ютится на Земле, — моя семья. Все мы, и живые, и мертвые, и бегучие, и летучие, и лежачие, — дети одной матери — Земли и одного отца — Неба с его солнцем, луной, звездами, ветрами, тучами. Все мы — дети Вечности. Пьем одну — вечную воду, которая в своем круговороте обошла все реки, озера, океаны, побывала во всех земных глубинах и на всех надземных высотах. Греемся одним для всех солнечным теплом, дышим одним воздухом. Сияние солнца, звезд, луны и других планет связывает нас со всей Вселенной.

Собираю опавшие кленовые листья, самые крупные, укладываю плотным кружком — это мой стол и скатерть. На них ставлю фляжку с водой — это мое вино. Вокруг фляжки кладу отдельными грудками закуску: порезанный хлеб, яблоки, очищенные кочерыжки. Достаю из вещмешка именинный подарок — застрявшую в сидоре фашистскую пулю — и тоже на стол, рядом с угощением.

Эх, жаль, нет здесь Танюшки! Она из моего добра настряпала бы столько всяких блюд. Ей не надо бы ни хлеба, ни яблок, ни кочерыжек, она в пору нашей дружбы устраивала богатырское, сказочное угощенье из травы да мха.

Вернуть бы то время, на один бы денек!

Снова жить.
Снова радовать просится
Мое давнее,
детское прошлое
и былою игрою
венчальною
Осветить мою юность
печальную.
Та-та-та… Та-та-та…

Дальше мои стихи не пошли. Не было еще поэта Корзинкина и не будет, во всяком случае из меня. Пропадает хорошая, свежая фамилия.

Кого же пригласить в гости? Мысленно приглашаю бабушку, мать, Танюшку, отца, Федьку, Антона Крошку, всех десантников, всю нашу армию… Я сегодня счастлив и добр.

Машу пилоткой белым, резко очерченным облакам, проплывающим куда-то цепочкой разорванных островов:

— Эй вы, поворачивайте назад, ко мне на именины!

Шепотком, по-десантски, уговариваю ветер:

— Остановись, неугомонный! Все летишь, летишь… Куда торопишься? Посиди у меня на именинах.

Кажется, приутих ветер, приостановились облака. Собрались все, кого приглашал. Усилием внутреннего зрения вижу бабушку, Танюшку, Федьку, всех, всех… Вся земля — моя гостья.

Достаю из-за голенища алюминиевую ложку, на сегодня она — рюмка, наливаю в нее воды. На именинах как будто первая рюмка полагается за виновника торжества, и выпиваю за себя:

— Живи, друг Корзинкин, на радость себе и Родине, на страх врагам!

Вторую ложку-рюмку выпиваю за отца с матерью:

— Спасибо вам, что родили меня! Я видывал смерть, чуял ее затылком и теперь знаю, какое счастье — жизнь.

Третью выпиваю за бабушку:

— Спасибо, что выходила, выкормила меня! Живи вечно!

Слышится, близится гул самолета. Фашист идет низко, прямо над моим овражком. Так он, дьявол, вполне может заметить меня и обстрелять. Заползаю в кустарник. Самолет делает над овражком несколько кругов, — должно быть, ищет отряд Гайгарова.

Самолет ушел. Переползаю к своему столу продолжать пир. Выпиваю за Танюшку:

— Живи, цвети, найдись! Пусть состоится наша встреча!

Так, за каждого по ложке, можно в один присест выпить всю фляжку, может и не хватить на всех, и начинаю экономить свое вино-воду. За дружбу с Федькой и Антоном — одну ложку. За десантников за всех скопом — ложку. И наконец, последнюю, за весь мир:

— Красуйся, радуйся и радуй всех!

Убираю оставшуюся закуску, воду и переползаю на самую высокую точку поблизости, хочу поглядеть оттуда на землю. Служба в парашютных войсках научила меня любить всякую высоту и особенно самолетную. Если с земли Земля кажется нам неподвижной, то с самолета она видится летящей. Надо совсем не много усилий, чтобы представить ее всю, и тогда я вижу ее птицей, нарядившейся во все цвета и самоцветы, какие существуют, жар-птицей, летящей в беспредельности Вселенной на какой-то праздник. Сегодня эта птица, одетая по-осеннему багряно-ярко, явилась ко мне на именины.

Видно далеко-далеко. И везде пусто, лишь кое-где видны пестрые деревеньки да черные дороги. Не верю, не могу поверить, что всем немцам, которые вышли на убийство, тесно, что им для жизни нужна еще и вся наша земля. Чушь! Тесно кому-то одержимому непомерной жадностью и властолюбием. Этим не хватит и всей земли.

Собирался на сегодня забыть воину. Но разве уйдешь от нее? Приходится и жить, и любить, и мечтать при войне.

Что же мне делать, если выйду из войны живым? Все думы о будущем, все мечты я начинаю с «если»… Пока я — ни с чем пирог, пустышка. Десятилетнее образование — нуль, который нужно ставить к какой-то единице. Вот Федька — шофер с десятилетним образованием, и главное здесь не образование, а то, что он шофер, может крутить баранку. Я не имею ничего главного. Десятилетка — и все, конец. Я не шофер, не монтер, не свинарь, не дояр… А парашютист, десантник, автоматчик — это все годится только в войне, в мирное время оно не даст ни хлеба, ни воды.

Сколь ни близка ко мне смерть, сколь ни ходит она рядом, но я не собираюсь умирать на войне. Это слишком обидно, вопиюще несправедливо, невыносимо. И я хоть и через «если…», но часто задумываюсь о своем будущем.

Я всегда мечтал и думал мирно, о мирном. В детстве верхом моих мечтаний была железная дырчатая тарелка перед рулевым управлением — сиденье для тракториста. Я да и все деревенские ребятишки постоянно одолевали трактористов: «Дай посидеть! Дай подержаться за руль!» Со временем насиделся, надержался, даже побывал в прицепщиках, и трактор потерял свое обаяние. Потом возмечтал сделаться путешественником, открывателем белых пятен.

Война оборвала эти мечтания. И теперь порой скромная детская мечта о «тарелке» тракториста кажется мне самой милой. Довольно тайн, загадок, скитаний, приключений, опасностей, лишений, открытий белых пятен. Я устал от этого. И как хорошо — мирное поле, добрый трудяга трактор, кругом мирные, приветливые люди!..

20

Всю долгую октябрьскую ночь бродил по сжатым и несжатым полям, по зарослям бурьяна, сигналил фонариком, дудочкой, но так и не нашел никого из своих. Дневать затаился среди неубранной табачной плантации.

С плантации видны два села, оба в садах, оба одинаково притягательны. Сады, — значит, могут быть яблоки; колодезные журавли, — значит, питье. Но разгадать, где моя удача, а где беда, невозможно.

Рядом с плантацией — небольшое поле, заставленное копнами гречихи. Эти копны перевозят в село на двух телегах — то приедет мальчишка лет четырнадцати, то горбатенький старичок.

Перед кем же объявиться мне? У кого узнать о десантниках, попросить воды, хлеба?

Горбун показался мне более надежным: маленький, с робким лицом, с добрым голосом, он необыкновенно терпеливо относился к своей ленивой лошаденке. Когда надо было переехать от одной копны к другой, по-собачьи пестрая и лохматая лошаденка долго мялась, раскачивалась, вертела хвостом, а горбун уговаривал ее с таким миролюбием, с таким терпением, что я выходил из себя от досады.

— Н-но-о, матушка, топай, топай! Н-ноо!.. Давай, богова, давай! Я подмогну. — И горбун упирался костлявым плечом в задок телеги. — Вишь, пошли, поехали. Да мы с тобой к вечеру разлюбезно все поле зачистим. Ей-бо!.. — И радостно хихикал.

Вот он начал убирать копну около меня, тогда я немного привысунул голову из табачной чащи и сказал:

— Дедуня, не пугайся. Я — свой. Подойди ко мне, поговорить надо.

Он сильно испугался, но все-таки подошел. Я спросил о парашютистах.