Алексей Кожевников - Том 3. Воздушный десант

• Название: Том 3. Воздушный десант
• Автор: Алексей Кожевников
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В третий том Собрания сочинений Алексея Кожевникова вошел роман «Воздушный десант» о боевых буднях и ратном подвиге десантников в Великой Отечественной войне, о беспримерной героической борьбе советского народа с фашистскими захватчиками на временно оккупированной территории, о верности и любви к Родине.

---

Третьи сутки живу в подземелье. Уже научился спать, меньше боюсь, что засыплет землей. Каждый день Настёнка промывает и перевязывает мне рану, угощает меня завтраками, обедами, ужинами. Ем за столом, ложкой, из тарелки. Какое наслажденье! В тайнике рядом со мной — большое решето, полное яблок. Вообще все устроено так, чтобы я мог жить спокойно, тихо.

— Тихо, тихо! Как ни можно тише! — напоминает мне Настёнка при каждой встрече. — Хата наша, видите, какая хилая. Что ни делаем, все слышно на улице.

И стоит мне ворохнуться неосторожно или чуть громче откусить яблоко, она склоняется и шипит в подпечек:

— Тссыш…

Сама она живет удивительно тихо, как бесплотная. Живет ловко, быстро, но тихо. Все, чем можно шумнуть, — походка, речь, дыхание будто хорошо смазаны.

Митька сгорает от желания поговорить со мной о Москве, о войне, о десантниках. Я тоже не прочь побалакать с ним, порасспросить о немцах, партизанах. Он, Митька, моложе меня на шесть лет, а кое в чем равен, даже постарше, вдоволь хватил лиха. У нас много общего, и, как сойдемся, быстро увлекаемся, забываемся, еще чуть-чуть — и выйдем из берегов. Тогда Настёнка осекает нас:

— Проглотте язык! Разговор может дорогой получиться. Займите места согласно билетам! — Мне, значит, уползать в «могилку», а Митьке идти на свой пост.

И после Настёнка долго бывает сердитой: темные брови сильно нахмурены, губы поджаты. В такие моменты Митька называет ее «шерсть дыбом».

А вот сегодня девушка сама задержала меня после перевязки:

— Хотите почитать, что пишут про нас немцы?

— Про вас?

— И про нас и про вас, одна компания. — Она усмехается сразу и весело и грустно.

— И про меня?

— Да, и про вас.

— Пишут?.. Вы шутите?

Из широкого рукава своей украинской кофты, схваченного внизу резинкой, она вытянула осторожно бумажную трубочку. Это немецкая листовка. Немцы извещали местное население, что красными сброшен парашютный десант. Пугали, что десантники — убийцы, грабители, насильники, поджигатели. Затем призывали местное население вылавливать нас, указывать, где мы хоронимся.

В конце листовки был перечень кар и наград.

За помощь десантнику — виселица. Карается вся семья.

За поимку десантника — пятнадцать тысяч марок награды.

За одно указание, где находится, где бывает десантник, — десять тысяч марок награды.

За выдачу того, кто помогает десантникам, — тоже десять тысяч марок.

По желанию денежные награды могут заменить водкой, махоркой, солью.

Когда я прочитал листовку, Настёнка сказала:

— А вы — в деревню, прямо в дом… да при белом свете. Разве можно такое? Безжалостный вы человек!

— Почему безжалостный?

А как же: себя погубите и другого, к кому зайдете, тоже погубите. Он вам готов добро сделать, а вы его под какую казнь подводите?! Нельзя одно помнить: пить, есть хочу, мне жить охота. Надо и другое: всем жить охота. Не дай бог, узнают, какой клад в нашей хате живет… — Она пугливо прислушалась, затем дошептала: — Одни мы с тобой сколько тысяч стоим. А у меня и мама и Митька. Еще брат был Иван. Через него мы на большой заметке у гестапо. Не дай бог, увидят, услышат тебя.

— И найдутся, донесут?

— Как знать. Теперь трудно раскусить человека…

И долго рассказывает, как с войной обернулись некоторые люди. Отступила Красная Армия, пришли гитлеровцы — и поползли к ним притаившиеся буржуи, кулаки, бандеровцы. Объявились и такие, что везде, во всем против немца, — партизаны, подпольщики. И такие, что работают и нашим и вашим. Есть и такие, что избегают всех, уткнулись в одно сбереганье своей шкуры. Объявились и такие, что крутятся между трех-четырех и больше огней и не только не обожгутся, а еще зарабатывают. Неслыханные шельмы. Есть — нажили большие капиталы.

— Каким образом?

— Торгуют.

— Чем?

— Всем. Война, оккупация поставили людей на такую грань, что нельзя каждому верить.

— Как же быть?

— Как хочешь, как умеешь. Проверяй каждого человека, каждое слово!

— И тебя?

— Обязательно. Откуда ты знаешь, что я не променяю тебя на водку?

— Все время думаю, что… — замахнулся я сгоряча и вдруг уперся, как перед опасным прыжком.

Настёнка поглядела на меня остро, заинтересованно и сказала:

— Бейте, замах хуже удара. Я обещаю не обижаться.

— Можете предать, еще не поздно, — досказал я.

— С чего это влезло вам в голову? — спросила Настёнка без тени обиды или удивления, со своим обычным спокойствием и тихостью:

— Вот с него. — Я показал на портрет Гитлера.

— Это игрушка, маскировка.

Настёнка называет разные трудные положения, которые сложились для оккупированных. Боеспособные ушли в Красную Армию, в партизаны, в подпольщики, а старики, женщины и несовершеннолетние дети остались, живут под фашистским игом. Служить врагу, подличать неохота, честно жить — до смерти опасно. Полицаи и предатели всегда начеку, как сторожевые псы. Невозможно открыто ни жене принять мужа, ни невесте свидеться с женихом, все встречи и свиданки только по ночам, тишком, тайком.

Из-за гитлеровского портрета Настёнка вытянула еще бумажку и начала вычитывать по ней, как свирепствуют оккупанты. Расстрелы, виселицы, угон молодежи в неметчину, отбор колхозного и частного добра, сожжение целых деревень вместе с людьми…

Я похвалил Настёнку, что ведет учет фашистских преступлений. Она замахала руками:

— Не надо хвалить, моего труда здесь совсем мало, — и сунула бумажку обратно за портрет.

— Близко держишь, опасно, — сказал я.

— Завтра уберу подальше. Между прочим, полицаи и гестаповцы не один раз обшаривали всю нашу хатенку, а портрет не осмелились побеспокоить. Брат Иван по скорости однажды сунул за него пистолет, и сошло. Пусть висит, пусть нам послужит.

Перед тем, как вернуться «домой» согласно билету, я протянул Настёнке немецкую листовку.

— Мне не надо. Я не собираюсь торговать десантниками, — сказала она. — Это вам на память. Вам нельзя забывать, сколько вы стоите.

Листовка должна напоминать мне об осторожности, об ответственности, что не одному мне, а всем жить хочется. Да мало ли что может напомнить такая листовка!

В другой раз я спросил Настёнку, что заставляет ее вести такую опасную, рискованную жизнь, — например, прятать меня.

— Никто не заставляет, мы сами решили помочь вам.

— С чего решили?

— Как же иначе?

— Никак. Не все же прячут десантников.

— Не все, не все, — и крутит сокрушенно головой.

— Ну, и вы жили бы так же, без чужих хлопот.

— А кто спрятал бы вас?

— Кто-нибудь другой.

— А если бы не спрятали?

— Бывало, отказывали. Потом находился добрый человек. Вот пока жив я.

— Мы так считаем: если можешь — обязан сделать. Это в нашей семье — закон. Для этого человеку дана жизнь и сила. У нас мама такая, безотказная, и брат Иван был такой же. Как началась война, он стал главным в нашем доме, главнее и мамы и отца. Он любил говорить: всяк способный работать обязан работать, способный бороться обязан бороться, не трудящийся — не ест, не борющийся — не живет. Ни за что, дарма, нельзя называться человеком, занимать землю. Какой же это человек, зачем он, если думает об себе одном? Такому лучше не жить: от него всем только лишняя теснота и убыток. И какой же народ, если всяк в нем только за одного себя? Такой народ не проживет долго.

Степанида Михайловна и Настёнка охотно, много, подробно рассказывали мне про Ивана.

В хату нередко приходят какие-то люди, больше женщины. Я никогда не вижу их: меня перед всяким приходом срочно отправляют в подземелье, а только слышу из своего тайничка шелест осторожных шагов и невнятное перешептывание. Приходят и, не засиживаясь, уходят. Ни долгих чаепитий, ни бабьей болтовни.

Настёнка часто отлучается куда-то, мать с Митькой неустанно тормошатся: то выйдут во двор, в сад, то вернутся и снова выйдут, осторожно, из-за косяка, все время следят за улицей. Мне вполне ясно, что Степанида Михайловна, Настёнка и Митька ведут какую-то большую, тайную, смертельно опасную работу. Ведут храбро, спокойно, без ахов и охов, как высокое, обязательное предначертание судьбы.

Им еще кажется, что они делают слишком мало. Особенно огорчен Митька, он считает, что на его долю выпало самое незначительное, самое неинтересное, плевое дело — караулить. А хочет он большого, опасного, как у брата Ивана, хочет всерьез, насмерть, бороться с фашистами и потом всерьез хорониться от них в подземелье.

Ради любопытства он заползал в него и до меня и при мне. Ох как хочется ему быть не пацаном на побегушках, а грозным подпольщиком, мстителем!

В этих маленьких глинобитных хатенках под соломенными крышами живут бесстрашные сердцем и великие душой, непобедимые люди. Они — живой укор мне: ты можешь воевать и потому обязан воевать. Среди непреложных законов жизни есть и такой: молодые, сильные обязаны защищать старых, слабых, большие — маленьких, здоровые — больных. И если кто-то погибнет из-за твоей трусости, лености — это будет твой грех, твое преступление.