Сергей Крутилин - Старая скворечня (сборник)

• Название: Старая скворечня (сборник)
• Автор: Сергей Крутилин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Три повести составили сборник Сергея Крутилина. На первый взгляд, они разные по материалу и по времени, в котором развертываются события, и по манере письма. И все же есть в них много такого, что роднит их. Повести проникнуты одной общей темой — раздумьем о жизни. Правда жизни и ее отображение являются основным направлением в творчестве писателя.

---

Скворец, словно угадав, о чем думает Дарья, перелетел с забора на землю и, деловито осмотревшись, пошагал вдоль вскопанной грядки.

— Иди-ка сюда, глупый! — позвала его Дарья. — Посмотри-ка, сколько тут червяков. — И она лезвием лопаты принялась разбивать землю.

Однако скворец не подошел, а продолжал деловито вышагивать, как рекрут на плацу. Дарья, наблюдая за ним, улыбалась. Она знала, что во время любви скворец ухаживает не только за своей скворчихой, но и вообще за всеми особами женского пола. Он поет Дарье песни, кокетничает, стараясь обратить на себя ее внимание. Но на этот раз Ворчун модничал недолго: подлетел и стал поспешно клевать добычу.

Пока он клевал своих червяков, чудно так запрокидывал голову, Дарья наблюдала за ним. Хорошая ты птица, скворец, говорил ее взгляд, а бог знает чем питаешься!

Ворчун перестал работать клювом и посмотрел своим черным глазом на Дарью. «А вы-то чего едите? Каждое утро небось вижу, как ты моешь картошку. Картошечники вы! Я сам хоть и дождевых червей ем, но зато посмотрела бы ты, чем я детей своих кормлю. Каких только разносолов я им не добываю: и комаров, и улиток, и жучков всяких. Все разное и все вкусное. А ты и детей своих на одной картошке вырастила».

Дарья смотрела на скворца. Когда Ворчун был чем-нибудь раздражен или хотел выказать свое недовольство, то он топорщил перья и подергивал головой. Увидев, что он обижен, Дарья улыбнулась. Морщинки на ее лице разгладились. Ворчуну стало не по себе за свою горячность. Хозяйка его жалеет, а он сразу же обзывать: «Картошечники!» — и все такое. И как это часто с ним бывало, недавняя неприязнь к Дарье сменилась вдруг добротой. Глядя на ее рано состарившееся лицо, скворец подумал, что не от плохой еды рано состарилась Дарья, а от непосильных трудов и каждодневных забот.

От трудов, забот и еще оттого, пожалуй, что мало в ее жизни было счастья, радости.

Ворчун осмелел и, подойдя поближе, сказал что-то по-своему.

Дарья поглядела внимательно на скворца. Ей почудилось, будто скворец сказал: «Игор не любит тебя!» Она в сердцах воткнула лопату в землю и прикрикнула на скворца: «Кыш!»

8

Испуганный неожиданным окриком Дарьи, Ворчун стремглав взлетел с земли.

Покружив над огородом, он сел на дикую грушу, росшую за омшаником, и затих. Он перепугался не на шутку и долго не мог прийти в себя.

Дарья не наблюдала за ним. Воткнув лопату, она пошла в омшаник. Через минуту Егор и Дарья вышли оба, неся улей. Егор указал, куда, под какую яблоню поставить колоду, и они понесли, сгибаясь под неудобной, громоздкой тяжестью.

— Буди Ивана, а то снимут сети, — сказал Егор, когда они поставили колоду на место.

Дарья пошла в избу будить сыновей, а Егор продолжал возиться с ульем. Он установил колоду на подставку, открыл леток и долго наблюдал за тем, как пчелы одна за другой вылетали на волю.

Ворчун сидел на недоступной высоте, наблюдал. Конечно, это напрасно он подумал про хозяина, что тот-де не любит Дарью. Совсем напрасно! У Ворчуна для этого не было никаких оснований. Ну, взять хотя бы такое: Егор не пил водки. Пил, конечно, не без этого. Но не так, как пьет сосед его — пастух Аникан Воротников. Тот пьян каждый день. Но как бы ни был пьян Аникан — ему все мало. Придя домой, он требует, чтобы жена ставила ему еще водки или самогона. Та начинала отговаривать мужа, напирая на то, что он и без того едва стоит на ногах. Аникан никаких уговоров слышать не хочет. Он — с кулаками на жену; та, выбежав из избы, плачет и ругает мужика.

А Егор — ни-ни! Он никогда с работы не приходил домой пьяным. Наоборот, возвращаясь с работы, он прихватывает какой-нибудь обрезок доски или пару брусочков. Напилит их так, чтобы они были ближе к делу, завернет в мешковину, сунет сверток под мышку и ковыляет себе потихоньку, будто не товарник, а щепу на разжигу несет. Войдя в калитку, он прямехонько несет свою ношу в сарай и там, развернув мешковину, раскладывает брусочки в зависимости от их размера по разным полкам. За зиму у него накапливалась уйма всяких заготовок: брусков, тесин, листов фанеры. Все это лежало до времени, сушилось. А летом, когда наступал длинный день, Егор, вернувшись домой засветло, мастерил всякие безделушки: табуретки, кухонные столы, рамки для портретов погибших на войне односельчан. Даже как-то шифоньер сам сделал, в приданое бригадирской дочке, вышедшей замуж за его племянника.

Егор мог возиться у верстака до самой темноты. Но иногда, как говорила Дарья, на него «находило». Или он уставал очень, или ему хотелось побыть одному — кто ж знает? Придя с работы, он выпивал кружку молока с хлебом, отламывая от этой же буханки кусок мякиша, смачивал его подсолнечным маслом и прятал в брезентовый мешок. Потом он доставал из печки кастрюлю с пареным горохом или пшеницей, сыпал наживу в банку и, прикрыв газетой, опускал банку в тот же мешок.

Заметив его приготовления, дочка оставляла тетради и книжки и говорила радостно: «Папа, возьми меня с собой!» Егор подходил к дочке, гладил ладонью по голове. «Вот управимся с лугами, поедем вместе подпуска ставить. А сегодня я один. Ладно?» Наташа не обижалась — знала, что раз отец не берет ее с собой, значит, так надо. А спорить с ним в таких случаях бесполезно.

Егор брал наживу, ведерко с прикормом, удочку и, подхватив под мышку кормовик, шел на реку. Он шел сначала садом, стараясь не зацепить леской за кусты смородины, росшей но обе стороны узенькой тропинки; затем — огородом, мимо грядок картофеля и огурцов. На задах, в плетневом заборе, покосившемся от времени, но все же аккуратном, как и все в хозяйстве Егора, была калиточка, тоже плетенная из гибких ивовых прутьев. Егор снимал с колышка сыромятный ремешок, которым запиралась калитка, и открывал ее. Вынеся свои снасти, он тут же закрывал калитку снова на сыромятный ремешок и, как бы отгородившись от суетного мира, переводил радостно дыхание и закуривал. Сделав две-три затяжки, шел дальше. Узенькая тропинка, которой теперь он шагал, спускалась к реке. Она петляла наизволок по каменистому склону, изрытому язвами старых каменоломен. Шагая, Егор держал удочку высоко, опасаясь задеть лесой за репейники.

Сразу же за косогором начинался небольшой, чудом уцелевший от распашки лужок. Тут паслись утки и гуси, накупавшиеся в Сотьме, и лужок весь был испятнан белыми перьями и серыми шлепками гусиного помета. Передохнув, Егор гасил самокрутку и, раздвигая свободной рукой кустарник, начинал пробираться к Сотьме.

Лодка его стояла внизу, напротив церкви. Тут был мосток, сколоченный самим же Егором, на котором бабы полоскали белье. А метрах в десяти ниже, в кустах, оборудовал Егор причал для лодок. Но лодок стояло немного, потому как все мужики, у которых были здоровые ноги, держали свои лодки на Оке, и лишь Егор да еще дед Яшок привязывали лодки за жердины, прибитые к дубовым сваям. Егор ставил свою лодку на Сотьме потому, что с больной ногой ему трудно было ходить далеко. Яшок же — от лени.

Яшок работал до войны ветеринаром в колхозе. Очень любил выпить. Года три назад у него умерла жена, и он от горя совсем спился. Ему определили пенсию, а на его место приехал зоотехник с дипломом. Пенсию Яшок пропивал в первую же неделю, а все остальное время жил чем бог пошлет: резал мужикам поросят, скупал по дешевке шкуры, сам обрабатывал их квасцами и отвозил в город. Летом, когда в Залужье понаезжало полно дачников, Яшок промышлял тем, что ставил верши на Сотьме. Оттого-то и держал тут лодку, хотя она почти всегда была залита водой. Изредка к Егорову причалу привязывал свою лодку и Герасим Деревянкин, бригадир овощеводов. Рыбачить ему было некогда, а лодку он держал на тот случай, если приедут сыновья. Но сыновья приезжали на побывку редко, и лодка Герасима, как Яшкова плоскодонка, тоже все лето была залита водой.

Егор же, не в пример соседям, следил за своей лодкой. Каждую весну он заново конопатил и красил ее. Правда, краска держалась недолго. Бабы полоскали белье с лодок. Когда ни придешь — в плоскодонке полно воды, а борта и сиденья заляпаны мылом и следами резиновых бот. Чтобы не носить с собой черпак для отлива воды и тряпку, Егор в носу лодки устроил потайной ящичек. Теперь, подойдя к лодке, он открыл ключиком ящик; взял черпак, отчерпал воду; вытер чистой тряпкой сиденье и корму; положил снасти и лишь после этого отвязал плоскодонку и оттолкнулся кормовиком от берега.

Течение тотчас же подхватило лодку и понесло вниз, к Оке. Пристроившись поудобнее на корме, Егор толкал лодку против течения, держась поближе к кустам. Метрах в двухстах выше церкви Сотьма делала крутой поворот. Сразу же за этим поворотом открывался Силков омут. По обе стороны его росли вековые ракиты. Когда-то тут стояла мельница. Ее держал залужненский кулак и воротила Прошка Силков. Егор помнит, что еще мальчишкой он ловил пескарей с мельничной плотины. Зимой 1930 года, когда залужненские мужики объединились в колхоз, Прошку увезли на Соловки. Мельница осталась без присмотра. На зиму затворы у плотины не опустили, вешним паводком прорвало дамбу и унесло в Оку деревянные мостки вместе со сливным колесом. С тех пор много воды утекло в Сотьме, занесло илом отводные каналы, заросли шиповником и красноталом остатки дамбы; и лишь ракиты, в тени которых, бывало, мужики ставили повозки в ожидании очереди на помол, разрослись пуще прежнего. Ракиты на берегу да глубокий омут на дне реки, в том месте, где вода падала с мельничного колеса, — вот все, что осталось от старой мельницы.