Сергей Куняев - Николай Клюев

• Название: Николай Клюев
• Автор: Сергей Куняев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03725-0

Николай Клюев — одна из сложнейших и таинственнейших фигур русской и мировой поэзии, подлинное величие которого по-настоящему осознаётся лишь в наши дни. Религиозная и мифологическая основа его поэтического мира, непростые узлы его ещё во многом не прояснённой биографии, сложные и драматичные отношения с современниками — Блоком, Есениным, Ивановым-Разумником, Брюсовым, его извилистая мировоззренческая эволюция — всё это стало предметом размышлений Сергея Куняева, автора наиболее полной на сегодняшний день биографической книги о поэте. Пребывание Клюева в Большой Истории, его значение для современников и для отдалённых потомков раскрывается на фоне грандиозного мирового революционного катаклизма, включившего в себя катаклизмы религиозный, геополитический и мирочеловеческий.

знак информационной продукции 16+

---

Принято думать, что поздние рассказы Клюева о себе насквозь мифологизированы, и фактическая подоснова их крайне незначительна. Утверждать подобное можно, лишь предъявив документальные свидетельства. А поскольку их нет, и по-хорошему говоря, им неоткуда взяться, остаётся лишь со вниманием выслушать самого поэта.

Итак: мать, Прасковья Дмитриевна, — из староверческого рода («родом я по матери прионежский», — подчеркнул Клюев в автобиографии 1924 года), прадед Андреян — «выходец и страдалец выгорецкий», дед Митрий — «северному Ерусалиму… верным слугой был». «Северный Ерусалим» — Выговская пустыня, основанная в 1694 году на реке Выг Повенецкого уезда Олонецкой губернии, духовный центр староверия, родина знаменитых «Поморских Ответов» Андрея и Семёна Денисовых.

«Приобщения нынешния российския церкве опасаемся, не церковных собраний гнушающеся, не священныя саны отметающе, не тайнодейств церковных ненавидяще, но новин от никоновых времен нововнесенных опасаеющеся, древле-церковные заповеданья соблюдающее, да под древлецерковные запрещения не попадем опасаемся, с новоположенными клятвами и порицаниями древлецерковного содержания согласиться ужасаемся… сего ради несми расколотворцы».

Гости «с латинской Австрии, с чужедальнего Кавказа и даже от персидских христиан» — староверы из общин, рассыпанных по Европе и Азии, что образовывались после массового бегства за пределы России ревнителей древлего благочестия от лютых никонианских гонений. Особо обращает на себя внимание «латинская Австрия» — речь ведь идёт о знаменитой Белокриницкой митрополии в Буковине, принадлежавшей тогда Австро-Венгрии — духовном центре зарубежного старообрядчества. Староверческие общины поддерживали между собой тесную связь, как письменную, так и очную, дававшую и дополнительную крепость в вере, и ощущение непрекращающейся жизни в подонной, подлинной России, и дом деда Николая, Дмитрия Андреяновича, как можно предположить, был одним из узелков этой нервущейся нити.

Во второй половине XIX — начале XX века стали появляться в печати исследования по расколу — и их обилие, как и публикации староверческих книг, было словно предупреждением, знаком грядущих перемен, сломов и обвалов. Невидимая Россия, загнанная, запрещённая столетиями, с тяжкими потерями сохранившая старую веру, являла миру свой лик, и противиться этому явлению власть уже не могла.

* * *

«Старица из Лексинских скитов», запомнившаяся Клюеву по рассказам матери, — пришелица из Пречестной обители девственных лиц Честного и Животворящего Креста Господня, беспоповской обители, основанной в 1706 году недалеко от Выговской пустыни, что на берегу реки Лексы в Олонецкой губернии.

Относительную свободу отправления богослужений по старопечатным книгам и хозяйствования Выговская пустыня[1] получила при Петре I (выговцы щедро одаривали царский дом плодами своего труда и работали на построенных императором Повенецких заводах). Как писал замечательный старообрядческий начётчик и историк старообрядчества Фёдор Евфимьевич Мельников в «Блуждающем Богословии», вышедшем в 1911 году, — «старообрядцы в своей родной стране всегда были в ином положении, чем инородцы. Последние получали всякие подарки в придачу за совсем даровое крещение. Старообрядцы же сами дарили всем, что было у них, и всех, кому только охота была брать с них, чтобы только не совершали кощунства над ними и их детьми». Но чем дальше, тем более ограничивались они в своих правах. Совсем худо им стало в царствование Николая I — нещадного гонителя староверов. В 1840-е годы была истреблена Выговская пустыня. Лексинская обитель — сожжена дотла в 1855 году. Было уничтожено более пятидесяти моленных и часовен, а кладбища перепаханы, и земля на их месте засыпана солью. Прасковье, будущей матери поэта, было тогда четыре года, и сказы своего отца об этой лютой гари она помнила всю жизнь. И, естественно, передавала младшему любимому сыну.

Гарь прошла и по семье. Дядя Прасковьи Дмитриевны — «дед Кондратий» — погиб в самосожженческом срубе с другими ревнителями древлего благочестия. Самосожжение повелось ещё с никоновских времён и усугубилось в иоакимовские, в эпоху царевны Софьи. От чего спасались ревнители древлеправославия — живописал Фёдор Евфимьевич Мельников: «Правительство беспощадно преследовало людей старой веры: повсюду пылали срубы и костры, сжигались сотнями и тысячами невинные жертвы — измученные христиане, вырезали людям старой веры языки за проповедь и просто за исповедание этой веры, рубили им головы, ломали рёбра клещами, закапывали живыми в землю по шею, колесовали, четвертовали, выматывали жилы… Тюрьмы, ссыльные монастыри, подземелья и другие каторжные места были переполнены несчастными страдальцами за святую веру древлеправославную. Духовенство и гражданское правительство с дьявольской жестокостью истребляло своих же родных братьев — русских людей — за их верность заветам и преданиям святой Руси и Христовой Церкви. Никому не было пощады: убивали не только мужчин, но и женщин, и даже детей.

Великие и многотерпеливые страдальцы — русские православные христиане — явили миру необычайную силу духа в это ужасное время гонений. Многие из них отступились от истинной веры, разумеется, неискренне, не выдержав жестоких пыток и бесчеловечных мучений. Зато многие пошли на смерть смело, безбоязненно и даже радостно…»

Во второй половине XIX века староверов уже не предавали таким лютым пыткам, как в конце XVII, но преследования их в тех или иных формах, то ослабевая, то усиливаясь, не прекращались, что вызывало ответную реакцию и естественную ненависть и к Синоду, и к дому Романовых.

В год рождения Николая Клюева «Церковный вестник» характеризовал старообрядцев как «какое-то особенное общество — антицерковное, антиобщественное, способное ко всему самому зловредному». «Зловредные» же староверы всеми силами старались противиться соблазну облегчения жизни, избавления от унизительных ограничений ценой отречения от веры праотцев.

Уничтожение центров старообрядчества на Керженце, на Иргизе, на Ветке, в Стародубье в эпоху Николая I вызывало в памяти у староверов самые лютые гонения времён Никона и царевны Софьи. И многие из ревнителей древлего благочестия с радостью шли в огонь, повторяя про себя слова огнепального протопопа Аввакума: «По сё время безпрестани жгут и вешают исповедников Христовых. Они, миленькие, ради пресветлыя, и честныя, и вседеятельныя… и страшныя Троицы несытно пуще в глаза лезут; так же и русаки бедные, пуска глупы, рады: мучителя дождались, — полками во огнь дерзают за Христа, Сына Божия, Света. Мудры блядины дети греки, да с варваром турским с одново блюда патриархи кушают… курки. Русачки же миленькия не так, — во огнь лезут, и благоверия не предают… овых еретики поджигают, а инии, распальшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувшее, да цело и непорочно соблюдут правоверие, и сожегше своя телеса, душа же в руце Божии предаша, ликовствуют со Христом вовеки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память вовеки веков. Добро дело содеяли — надобно так. Рассуждали мы между собою и блажим кончину их. Аминь».

Уже в 1860 году 15 человек в Волосовском приходе Карго-польского уезда Олонецкой губернии добровольно пошли в огонь. Оставив недалеко от места самосожжения мешочек с тетрадью, где было написано: «Лучше в огне сгореть, чем антихристу служить и бесами быть».

Те, кто не имел силы принять «огненное крещение», старались хоть мытьём, хоть катаньем сохранить свою веру и себя, и своих близких. И не удивительно появление в клюевском доме «старицы из Лексинских скитов», от которой «живёт памятование, будто род наш от Аввакумова кореня повёлся». Правда ли, нет ли — не определишь. Но — убедила в этом старица отца Прасковьи Дмитриевны, убедила во укрепление духа и напомнила, наверное, ещё раз о праотцах, твёрдых и несгибаемых в вере. А уж Прасковья Дмитриевна укрепляла сына: «В тебе, Николаюшка, аввакумовская слеза горит, пустозёрского пламени искра шает…»

С детства уверовав с материнских слов в древнюю родословную, можно было уже без сомнения и, не оглядываясь ни на каких скептиков, сообщать в письменной автобиографии: «До Соловецкого страстного сидения восходит древо моё, до палеостровских самосожженцев, до Выговских неколебимых столпов красы народной».

А теперь обратимся к первым автобиографическим записям поэта от 1919 года и прочитаем там о его матери: «…Родительница моя была садовая, а не лесная, во чину серафимовского православия. Отроковицей видение ей было: дуб малиновый, а на ней птица в женчужном [так] оплечье с ликом Пятницы-Параскевы. Служила птица канон трём звёздам, что на богородичном плате пишутся; с того часа прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветёт знаменный, крюковой, скрытный, столбовой… Памятовала она несколько тысяч словесных гнёзд стихами и полууставно, знала Лебедя и Розу из Шестокрыла, Новый Маргарит — перевод с языка чёрных христиан, песнь искупителя Петра III, о христовых пришествиях из книги латинской удивительной, огненные письма протопопа Аввакума, индийское Евангелие и многое другое, что потайно осоляет народную душу — слово, сон, молитву, что осолило и меня до костей, до преисподних глубин моего духа и песни…»