Николай Воронов - Котел. Книга первая

• Название: Котел. Книга первая
• Автор: Николай Воронов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

Творчество Николая Воронова кровно связано с Уралом, где прошли детство и юность писателя.

Советским читателям хорошо известны его книги «Кассирша», «Гудки паровозов», «Голубиная охота», «Юность в Железнодольске» и другие.

В новый его сборник входят первая часть романа «Котел» — «Как пробежать под радугой?» и повесть «Лягушонок на асфальте».

В этих произведениях Николай Воронов рассказывает о трех поколениях уральских металлургов, о ветеранах отечественной индустрии и о тех, кто сегодня сменяет их у домны и мартена.

Глубокое знание тружеников Урала, любовь к истории и природе этого уникального края, острая постановка социальных и нравственных проблем сочетаются в этих произведениях с тонким психологическим письмом, со скульптурной лепкой самобытных характеров.

---

Лихо давил на педали. Пространство в ободе колеса затянулось серым блеском. Тени карагачей, манекены за витринным стеклом, афиша возле каменной балюстрады кинотеатра (наивно бесшабашное, с чаплинской грустной ужимкой лицо индийца Раджа Капура) — мимо всего этого Андрюша пролетел, не зная, куда он и зачем, и лишь затормозил перед разноцветным ливнем автомобилей. В просветах между машинами возникла мать, стоявшая на противоположной стороне шоссе.

Она разговаривала с такой же приземистой, как и сама, женщиной, только мать была одета по-простонародному, а ее собеседница — как интеллигентная дамочка. На ногах матери были зеленые полуботинки, свиные, выгоревший до коричневы суконный костюм, белый в крапинку платок, а на той — алые из перекрещенных ремешков босолапки, васильковое платье и соломенная шляпка-черепок, украшенная матерчатыми флоксами.

Когда Андрюша пересекал шоссе, он узнал в дамочке учительницу истории Лидию Матвеевну Карасеву. Пять лет тому назад Лидия Матвеевна была его классной руководительницей, потом ее назначили завучем школы, и с тех пор она давала уроки только у старшеклассников; кроме истории она преподавала обществоведение. Встречая Лидию Матвеевну, Андрюша сразу же вспоминал, как она избила его линейкой. Это случилось где-то в сентябре. Урок истории был после урока английского языка. Андрюша в тот день дежурил. Он вбежал в класс, когда Лидия Матвеевна уже поднялась на кафедру. Ему было радостно и хотелось козырнуть выученной английской фразой, он спросил, обращаясь к классу:

— Ху из эбсент?

Ей показалось, что он выругался. Она затопала каблучищами, схватила его за руку и уволокла в пустую учительскую. Там закричала:

— Повтори, что ты сказал.

— Я спросил по-английски: «Кто отсутствует?»

— Негодяй, ты заругался.

— Вам почудилось.

— Ах, почудилось?!

На столе, застеленном малиновым сукном, лежали огромные деревянные циркуль, транспортир и линейка. Лидия Матвеевна схватила линейку, принялась бить по чему попадя. Он пытался уворачиваться, подставлял руки, но она била метко и свирепо, от боли он метнулся вон из учительской. Напоследок линейка настигла Андрюшу на пороге: словно вонзилась под лопатку.

До ночи он пропадал у пруда. Бродил по берегу, и никто ему не был интересен, даже рыбаки, таскавшие с яликов красноперок. Никогда еще обида не кружила так в его душе, чтоб казалось — она вовек не утихнет.

Он ожидал, что застанет у себя Лидию Матвеевну. И действительно, застал. Она сидела с его матерью на диване в большой комнате. Его ранец, лежал посреди круглого стола.

— Что ж ты, милый, наделал? — горестно спросила мать. — Отец узнает — засекет до полусмерти.

— Она наделала.

И ушел в смежную комнату. Оттуда он услыхал, как мать промолвила:

— Он у меня никогда не врет: напрокудил — повинится, не виноват — греха на душу сроду не возьмет.

— Я не могла ослышаться.

И Лидия Матвеевна слила английские звуки так, как их соединило ее воображение. С этого дня Андрюша решил, что у Лидии Матвеевны неприличное воображение, и все-таки он огорчался, убеждаясь в этом.

Будто бы проверяя, как проходят занятия по физкультуре, она поднималась в спортивный зал. Приходила поотираться возле физкультурника, на которого засматривалась. Он же был учителем труда. В школе говорили, что он платит алименты на двух детей от первого брака, да от второго брака у него трое, и все сыновья, поэтому Лидия Матвеевна заботится о том, чтоб он побольше зарабатывал. Кто-то из девчонок однажды сказал, едва Лидия Матвеевна появилась в зале: «Мы лазим по канату, а Лидушка обозревает физкультурника».

Андрюше всегда делалось не по себе, когда она задерживала свои несытые глаза на нем. И хотя при случае, как завуч, проявляла к нему благосклонность, он не мог ее терпеть, и терзался, что скрывает это.

Вблизи Андрюша разглядел, что с соломенного черепка Лидии Матвеевны спущена черная мушкатая вуаль. Ему доводилось видеть шляпки с вуалью, но вскользь, и он предполагал, что ею зашторивают лицо, если опасаются, что их узнают, а также для того, чтобы заинтриговать таинственностью, понарошку ускользать, а потом ловко затеять знакомство.

Рассматривая низколобое, одутловатое, губастое, но не лишенное привлекательности или, наверно, соблазна лицо исторички, Андрюша подумал, что, пожалуй, под вуалью  н е  с п р я т а т ь с я, зато можно скрыть припухлость век, гречку, прижившуюся на носу, морщинки на губах.

Лидию Матвеевну настолько смутила его пристальность, что ей даже захотелось уйти. Она привыкла к почти гипнотическому воздействию своего высокомерия и к тому, что се взгляд обезволивает встречный взгляд и снимает наблюдательность. Кроме того, она привыкла судить о внешности любого человека с той беззастенчивостью, с которой скупщики судят о физических статях беговых лошадей: не задумываясь над тем, каковы они сами, и уж, конечно, над тем, что возможен обратный суд. По всем этим причинам Лидия Матвеевна была напряженно чутка, панически чутка к вероятному, точному, беспощадному восприятию ее облика.

Она воскликнула, дабы Андрюша переключил внимание с нее на себя:

— Мужик, мужичи́на! Хорош! Ну, хорош! Прямо-таки атлет! — И к Степаниде Петровне: — Не успеешь оглянуться — выросли. Женихи, невесты, отцы, матери семейств, создатели общественного продукта, важные персоны. Раньше я своих учеников поштучно оценивала, теперь, больше двадцати лет их образовываю, теперь — поэшелонно. Год — выпуск, другой — выпуск. Эшелон за эшелоном. — И опять восхищаться Андрюшей, будто он статуя и не способен стыдиться, когда им, при нем же, восторгаются, да притом хитря и с такой вульгарной патетичностью: — Было у меня вас… Но ты на редкость хорош! В тебе мужские мускулы так и выступают! Атлет! Ну, хорош!

Она была польщена тем, что погасила внимание Андрюши. Однако Лидия Матвеевна не подозревала о том, что он считает себя неуклюжим. Без умысла она напомнила ему об этом. Он подосадовал на свое невезучее сложение, и ущемился, и подумал, что она решила над ним поизмываться. Что ж, пусть не надеется на всегдашнюю безнаказанность.

— Лидия Матвеевна, правда ли, будто бы актрисы из французского театра, пока выступали в Москве, скупили женские шляпы? А устроили из этих шляп выставку, над ними ржал весь Париж.

— «Ржал»? Фу. Где ты такие слова усвоил?

— Не на улице же.

— Твой намек отвергаю.

— В пятом классе была одна драчливая учительница. Когда мы сильно смеялись, она кричала: «Прекратите ржать».

— Не будем злопамятны. Говорят, правда, Париж смеялся над некоторыми нашими не совсем удачными шляпами.

— Наверно, на выставке были шляпки допотопные? Как у барынь? И разумеется, с вуальками?

— А вы знаете, Степанида Петровна, ваш сын изрядное хамло.

— Со мной он обходительный.

Он не смотрел на мать, даже не успел взглянуть, а едва она ответила на «хамло», — повернулся к ней. Мать улыбалась. Он обрадовался девчоночьему озорству в ее глазах; чуть было не обнял ее свободной рукой — другой придерживал за седло велосипед, — но остановил, себя: неловко при посторонних. Какая-то натужная судорога вдруг исказила лицо матери. Догадался: через силу она гонит с лица, как ей мнится сейчас, неуместное выражение.

— Больно неуважительно, сыночек, — укорила его мать. И заспешила, испугавшись, что он умчится. (Он хотел уехать, но задержался, чтобы ее не огорчать. И тут же подумал, что не мешало бы стушевать, может быть признать неудачной свою подначку, благодаря которой он так ловко подсадил наглую Лидию Матвеевну.) — Мы здесь до тебя стояли… Лидия Матвеевна хвалила тебя. Де, ты толковый малый. А я сказала, что ты вроде бы немного с припозданием, хотя и порассудительней иного взрослого и остер на язык, коли разозлят. Лидия Матвеевна успокоила меня… Де, припоздание, мол, у него благородное. Де, Илья Муромец на печи сидел тридцать лет и три года, опосля слез и шибко работал на пашне и геройствовал. Точно я передала, Лидия Матвеевна?

— Точно.

— Вы уж, Лидия Матвеевна, на Андрюшу не серчайте. Он поймет.

— Пойму. Без припоздания.

Андрюше была приятна дипломатичность матери, наверно потому приятна, что он чувствовал: она горда и довольна им, — поэтому он настроился на примирительный лад по отношению к Лидии Матвеевне и попытался свести к благодушной шутке и свое припоздание, оскорбившее его и мгновенно прощенное им: если мать заблуждается, то заблуждается чистосердечно, и у нее не было и не может быть умысла, унизительного для него.

Авоську Лидия Матвеевна распялила продуктами. Шелковые желтые ячеи уловили буханку хлеба, так лоснившуюся верхней корочкой, словно ее натерли чесноком, стеклянные банки с баклажанной икрой, свиные консервы, «хомут» ливерной колбасы, бутылку вермута, воздушную кукурузу в пакетике из целлюлозной пленки.