Борис Каминский - Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. А.И. на тему 1905 год. Общий файл.

• Название: Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота. А.И. на тему 1905 год. Общий файл.
• Автор: Борис Каминский
• Жанр: Научная Фантастика

Главы 1...26. Добавлена целиком Гл 26 Прощание, печаль и вновь Питер. Обновление от 28.12.2015г. Всех с наступающим Новым Годом!!!

---

Правильно среагировав, Федотов нарочито громко обратился к проводнику:

- Любезный, не напомните, во сколько мы будем проезжать Клин? У меня заказан ужин.

- Не извольте беспокоиться, сударь. Согласно расписанию, прибываем в десять двадцать, я вас непременно предупрежу.

Друзья заранее заказали ужин в трактире на колесах. Дима облегченно вздохнул: Федотов понял - надо поговорить и на всякий случай подготовиться.

Вскоре оба вошли в свои вагоны.

Бом, бом, бом - троекратно ударил колокол, и толпа на перроне отпрянула от вагонов. На пронзительный свисток обер-кондуктора басовито откликнулся паровоз - вагоны дрогнули. Курьерский стремительно понес переселенцев сквозь зимнюю стужу. Скорость в шестьдесят верст поражала воображение жителей начала века.

Трясло и гремело в вагоне изрядно. Борис с Мишениным восседали на прихваченных из дома подушечках. Такие подушки-думочки выдавались только в вагонах первого класса, все остальные пассажиры заботились о себе сами. Эту нехитрую истину Димон с Федотовым после первой поездки запомнили на всю жизнь.

Подсознание обладает свойством самостоятельно находить правильные решения, поэтому Борис постарался пока не думать о поданных Зверевым знаках.

Два пассажира, сидевшие напротив Мишенина с Федотовым, вели нескончаемый разговор:

- Если хотите - мы вступаем в полосу оскудения нравов, и при нынешнем курсе правительство беспомощно предотвратить расхищение народных благ.

- Эта бюрократия - бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал: 'Одни колеса да пружины, а живого дела нет ...'. Эта бюрократия печется о сохранении своего покоя - и только!

Впервые ехавший поездом Мишенин, с интересом рассматривал интерьер вагона. Против ожидания перегородок в вагоне не оказалось. Более всего вагон напоминал старинную электричку, где скамьи были сделаны из лакированных реек, а оконные рамы из красного дерева. Два керосиновых фонаря по концам вагона едва разгоняли темень, а стоящая посреди чугунная печь немного чадила. Дыма в вагоне добавляли нещадно смолящие любители покурить - взять билет в вагон для некурящих никто не догадался. Неожиданно в памяти всплыло, как однажды родители навещали дальних родственников. Это было под Горьким. Тогда ехали электричкой с такими же сидениями и окнами, открывающимися вниз. Последнее воспоминание толкнуло другое, и еще другое, и вдруг Мишенин понял, отчего он так вслушивается в разговор попутчиков. Ильич услышал ту же манеру, интонации и даже язык, на котором говорили его родители.

На душе стало тоскливо. Родители ругали власть и эти, что напротив, тоже ругают власть. Родители сетовали, что профессор математики получает позорно мало, и эти о том же.

Ильичу хотелось вступить в разговор и так же укорять власть, но не эту, а другую, ту, о которой подспудно мечтали эти люди. Он душой чувствовал, что они такие же русские интеллигенты, как он сам и его родители, но отчего они так ошибаются? Захотелось непременно все растолковать, во всем убедить.

Искоса поглядывая на ерзающего Мишенина, Федотов вспоминал, как они изо дня в день, обрабатывали математика. Всплывали отдельные фразы:

'Очумели!? Да не пойду я с вами. Совсем шизанулись! - при этом математик резко поднимал плечи и так же резко поворачивался в профиль, мол вот я какой'.

'Вова, в этот мир нас загнали, как тараканов. Мы здесь никому и ничего не должны'.

'Ильич, помоги проверить 'наручники'. Я тебя спеленаю, а ты скажи, где давит'.

'Да вроде бы не больно, интересно, а я так смогу?'

'Доцент, ты конкретно пел о первичном накоплении'.

'Причем тут накопление, я просто не хочу'.

'А вкусно кушать?'

'Ильич, ты сам прогнозировал - наше прогрессорство затронет промышленность, отразится на политике и бумерангом лупанет по нам. Ты пойми - найдутся, кто непременно попытается нас уничтожить. Тебе ли не понимать, как системы сопротивляются изменению. К этому надо готовиться отнюдь не умозрительно'.

'Неужели без этого не обойтись?'

'Не обойтись. Пока сами не прочувствуем, сколь легко отобрать, будем простачками. В итоге все потерям. Ильич, нам надо увидеть мир таким, каким он является в реальности'.

День за днем, неделя за неделей двое обрабатывали Доцента. Друзья понимали, у каждого человека есть некий предел, переступить который он не в состоянии. Одновременно им было очевидно - их математик подвержен внушению. Оставалось найти форму участия, не противоречащую его базовым убеждениям. Остановились на том, что Ильич будет только 'помогать'. Что такое 'помогать' пока не имело четко оговоренных границ. В настоящий момент Ильич согласился посмотреть на все со стороны. Резон в том был не малый - сторонний взгляд еще никому не вредил. Друзьям же требовалось намертво связать Мишенина, отвратив его от навязчивой идеи 'спасти мир'. Сама по себе здешняя власть переселенцам не мешала, но был Мишенин, что мечтал пророчествовать налево и направо. Единственным действенным лекарством против такой глупости мог явиться настоящий, полноценный страх неотвратимого возмездия.

Мишенин наивно полагал, что достаточно заявить в сыскное бюро о покушении на известного человека, как сразу многое изменится. Он просто бредил идеей сообщить о грядущем покушении на Столыпина и тем изменить историю. В сознании Ильича не укладывалось, что тут же последует очень жесткий вопрос, откуда он все это знает.

Вопрос последует от людей прагматичных, не располагающих 'фантастиками', но понимающих, что заявитель имеет контакт с самой опасной частью подполья!

Столь же наивно Ильич предполагал повлиять на здешних либеральных интеллигентов, убедив их отказаться от своей мечты. Повлиять, совершив переворот в сознании многих и многих тысяч людей! Доцент отчего-то никак не мог принять очевидного: развитие исторических событий следует сравнивать с течением могучей реки. Для изменения ее потока надо приложить титанические усилия. В этом смысле отдельная личность не может играть существенной роли: убери одного лидера, движение тут же подхватит другой. Если же движения нет, то попытки отдельной личности изменить ситуацию обречены. Не случайно не нашлось достойной замены Столыпину.

'Эх, Петр Аркадьевич, Петр Аркадьевич, знали бы вы, как после вас все облегченно перекрестятся, так и не полезли бы со своими реформами. А на своего потомка, - Борис посмотрел на посапывающего Мишенина, - Вы с надеждой не смотрите. С прискорбием должен Вам сообщить: Вова наш простачок, коль скоро не желает видеть очевидных закономерностей. После вашей кончины времена оскудения нравов сменятся временами оскудения рассудка, усугубленные гангреной ума'.

Борис снова посмотрел на Мишенина: 'Чем мы, господи, тебя прогневали, за что ты послал нам такое испытание?'

Мысли Федотова все более погружались в политические дебри. Только здесь переселенцам открылось, что эту революцию 'делают' социалисты-революционеры, по-местному эсеры. Роль социал-демократов оказалась второстепенна. Этого обстоятельства советская историческая наука не скрывала, но подавала как бы вскользь. В итоге в умах большинства советских инженеров стала превалировать мысль о ведущей роли РСДРП. Во времена демократической России пропаганда об этом также умалчивала. По-видимому, на то у нее был свой резон.

Под тяжестью открывшихся исторических подробностей Федотов, ощутил себя полным профаном. Лидер группы переселенцев облажался по полной. Зверев не комплексовал, хотя знал и того меньше. Счастливый человек. Мишенин же со знанием дела комментировал происходящее - наконец-то, пригодились его отличные знания по истории КПСС.

Между тем газеты выплескивали на читателя накал страстей, будораживших Россию. Поначалу все наблюдаемое казалось бутафорией. По мере вживания отношение менялось. Грандиозность общественного катаклизма поражала воображение.

В статьях, посвященных поражению в войне, все чаще мелькало непонятное: 'Как говорится в пословице'. Друзья долго ломали головы, о какой пословице упоминают борзописцы. Головоломку разгадал математик:

- Мужики, я вычислил - под фразой 'Как говорится в пословице' прячется упоминание о самодержавии.

Мишенин с гордостью показал, как подставляя вместо 'пословицы' 'самодержавие', во всех случаях получаются осмысленный текст, имеющий обличительный характер. Таким приемом местные обходили цензуру.

Все вокруг талдычили о всеобщем избирательном праве. Наивному обывателю казалось, стоит ему выбрать самого достойного из достойных, так сразу все образуется. 'Хренушки вам', - хихикали хлебнувшие этого права по самые макаронины.

На слуху были словечки 'позитивизм' и 'критицизм'. Не хватало только 'кретинизма'.

Мелькали фамилии - Гучков, Троцкий, Святополк-Мирский, Анненский и многие другие, что отголосками докатились до переселенцев в их 'историческом времени'.

Сразу после переноса Федотов сделал попытку выйти на революционеров, но получил полный облом. 'Облом', в сапогах и косоворотке, покрутил пальцем у виска и высказался в том смысле, что шел бы ты, господин хороший, а то и полицию позвать можно.