Роже Гренье - Зеркало вод

• Название: Зеркало вод
• Автор: Роже Гренье
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

Роже Гренье продолжает и развивает богатую национальную традицию французской новеллистики. Его произведения привлекают четкостью реалистического видения действительности, тонкостью психологического рисунка.

Новеллы Роже Гренье — будь то авторские раздумья о жизни или эпизоды его воспоминаний — за зеркальной поверхностью реальных событий и фактов обнаруживают глубинный философско-психологический подтекст. Жизнь, показанная в новеллах, отражена как бы в зеркале вод, таящих в глубине то, что остается не замеченным на поверхности.

Повесть «Круиз» — отчетливо ощутимый новый этап в творчестве Роже Гренье, произведение наибольшей социальной насыщенности. Тема неудачной любви довольно часто встречается в творчестве Роже Гренье. Но в данном случае любовь парижанки Ирен и латиноамериканского революционера стала своеобразным эпицентром столкновения двух миров, двух мировоззрений.

---

Возможно, подобное романтическое объяснение отчасти и соответствует истине, но думаю, что если у Крючка и была несчастная любовь, то она явилась лишь началом тех необратимых изменений, которые мало-помалу сделали следователя Костардье похожим на бродягу. Обычно люди после таких потрясений ведут себя иначе. Одни становятся убийцами, другие, напротив, стремятся преуспеть в жизни, а у иных душевную рану исцеляет время. Но что-то в самом Крючке влекло его к этому страшному одиночеству и делало до такой степени равнодушным ко всем и ко всему, что он вовсе не заботился о своей внешности, забывал о приличиях. Он абсолютно не считался также и с условностями, связанными с его общественным положением, и даже не гнушался общаться с вором. Я полагаю, если Крючок когда-то кого-то и любил, то давно уже перестал страдать по этому поводу. Видимо, душа его более не нуждалась в нежных чувствах.

Конечно, были еще и плотские желания. В Совиньяке жителей не так уж много, и домов терпимости, понятное дело, у нас никогда не было. Желающим развлечься приходилось ездить в города покрупнее. Правда, в течение тридцати лет была у нас одна проститутка, которую терпели за умение держать язык за зубами, а также потому, что клиентура у нее была весьма немногочисленная. Жила она на маленькой улочке, на втором этаже и часто торчала на своем балконе. Тощая, с узеньким, густо напудренным лицом и сухими волосами в завитушках, она напоминала дешевенькую куклу, которую можно выиграть в лотерею на ярмарке. Но года два назад она уехала от нас и поселилась где-то в деревне. В конечном счете она заслужила спокойную жизнь, посвятив, как могла — я полагаю, не очень искусно, — в тайны любви не одно поколение мужчин Совиньяка. Ее школу прошли отцы, затем сыновья… Эта особа передавала мне списки своих клиентов. Но Крючок никогда в этих списках не фигурировал. Очевидно, по таким делам он ездил в другой город, как и большая часть наших горожан.

Что же касается служебных дел Крючка, то мне, господин Генеральный прокурор, не следует о них судить. Это право принадлежит исключительно его начальству. Ограничусь лишь моими личными впечатлениями, поскольку я, как комиссар полиции, нередко работал вместе с этим следователем. В наших местах, как я уже писал, жизнь довольно спокойная. Почти не случается убийств, и крайне редко совершаются какие-либо крупные преступления. Чаще всего нам приходилось расследовать дела, связанные со скандальными историями, где пускались в ход кулаки, с пьяными драками или потасовками после танцев, ну и, само собой, мелкими кражами.

Костардье вел следствия безупречно. Но я позволю себе высказать свое мнение, хотя, повторяю, никоим образом не берусь судить о представителе судебной власти и делаю это лишь сообразно Вашему, господин Генеральный прокурор, желанию узнать как можно больше о личности Костардье. Так вот, когда мне доводилось работать с ним, у меня сложилось впечатление, что он по духу более близок к нам, полицейским, чем к Вам, господин Генеральный прокурор. И язык его, и манера вести допрос плохо вязались с его ролью следователя: он обращался к арестованным на «ты» и разговаривал с ними довольно грубо — все это, скорее, в нашем стиле, как говорится, наша закваска, за что полицейских так часто и ругают, хотя всем ясно, что полицейские совершенно необходимы. У нашего следователя совсем не было того холодного достоинства, безупречной вежливости и бесстрастия, которыми отличаются служители правосудия.

Кстати, о средствах передвижения нашего правосудия. Их, пожалуй, даже не назовешь «средствами передвижения»; надо сказать, что транспорт в нашем городе вполне соответствует нашим скромным возможностям. Следователь Костардье, который должен был олицетворять собой величие французского правосудия, пользовался пресловутым мопедом.

Помню такой случай: на одной ферме девица задушила своего младенца и закопала его в навозной куче. И вот Костардье примчался на эту ферму с головы до ног в грязи, и мы с ним начали рыться в вонючем навозе, а под ногами у нас копошилась всякая живность: собака, куры и прочее… Мы быстро установили все обстоятельства преступления, пропустили по рюмочке, после чего следователь сел на свой мопед и умчался со страшным треском, разбрызгивая во все стороны грязь. Даже у меня, скромного комиссара полиции, имеется в распоряжении старый черный автомобиль. Но следователь крайне редко соглашался им воспользоваться. «Это не положено», — обычно говорил он. Впрочем, довольно об этом, я не стану, господин Генеральный прокурор, жаловаться Вам на убогость наших захолустных судов. Во Дворце правосудия у Костардье был кабинет, но эта комната была еще более убогой, чем мой комиссариат. Там не было даже телефона. А секретарем у Костардье служил глубокий старец, подслеповатый и глуховатый. Наверное, с его бюджетом он не мог нанять кого-нибудь порасторопней. Вы представляете себе, господин Генеральный прокурор, какое это было печальное и смешное зрелище — допросы следователя Костардье.

Мне пришла в голову любопытная мысль: зная жизнь Крючка и обстоятельства его смерти, можно предположить, что именно картины судебных будней привели его к полнейшему разочарованию в жизни. Я подумал, что он мог бы, например, при виде мертвеца сказать: «Что ж, одним несчастным на свете станет меньше» или: «В сущности, ему повезло гораздо больше, чем тем, которые останутся жить». Но он ничего подобного не говорил, и вообще в его суждениях никогда не наблюдалось цинизма.

Что я еще могу сказать? Я пытаюсь вспомнить, не упустил ли я чего.

Его вероисповедание? Об этом мне ничего не известно.

Думается, — что я всесторонне обрисовал интересующего Вас человека. Вы и сами видите, господин Генеральный прокурор, что из этого можно извлечь не так уж много.

Если Вам угодно, я расскажу, при каких обстоятельствах все это произошло.

Накануне Костардье почувствовал себя неважно, но ни на что определенное не жаловался. Он пошел в аптеку, стал просить лекарства, но его отослали к врачу. К врачу он не пошел.

В среду, после обычного рабочего дня, он вышел из суда и направился домой. Затем он, должно быть, отлучался: люди видели, как он катил куда-то на своем мопеде. Куда он ездил? Опасался ли чего-то? Искал ли что? Ездил он, видимо, недалеко и вернулся примерно через полчаса, поскольку хозяева квартиры, которые пришли домой в восемь часов, выстрела не слыхали. Стало быть, он застрелился до их прихода. Хватились его лишь на другой день вечером. Старого секретаря встревожило то, что следователь не явился на службу. Он сообщил об этом Вашему помощнику, и тот послал секретаря за Крючком домой.

Дверь его комнаты была заперта изнутри. Старик секретарь постучал-постучал и вернулся в суд. «Нужно было взломать дверь!» — заявил Ваш помощник. Секретарь же смотрел на него непонимающим взглядом, он нахмурил брови, и все лицо его выражало мучительную работу мысли. Как сейчас помню этого несчастного старикашку. Я пришел в тот день во Дворец правосудия по служебным делам, поэтому Ваш помощник не смог послать за Крючком меня. И вот мы все вместе отправились по байонской дороге. Я раздобыл приставную лестницу в соседнем гараже, взобрался по ней и влез в его комнату.

Крючок лежал на кровати. Вокруг него образовалась лужа крови. Странное дело, при жизни Крючка мне и в голову не пришло бы пожалеть его, а тут вдруг меня одолела такая жалость, я почувствовал даже какую-то теплоту к нему.

Ну и, конечно, у нас тут же начались сплетни об этом самоубийстве. Все мнения, однако, сводились к одному: причиной явилось одиночество Крючка. Я Же считаю, что этого объяснения недостаточно.

Крючок действительно был очень одинок. В этом даже было что-то похожее на позерство. Он жил один, как волк. Но ведь часто люди, которые живут в семье, оказываются не менее одинокими, чем он. Они имеют жен, детей… но сердцем так же одиноки, как Крючок. На свете гораздо больше одиноких людей, чем это кажется, но далеко не все умирают от отчаяния. Некоторые прекрасно приспосабливаются и довольствуются лишь своим собственным обществом.

И поэтому я не согласен с теми, кто утверждает, будто одиночество, которое стало уделом несчастного Крючка и которое в конечном счете уготовано каждому из нас, можно считать причиной самоубийства следователя. Но поскольку Костардье и при жизни был молчалив, как покойник, и не пожелал оставить нам никакого объяснения своего поступка, что и вынуждает нас теперь доискиваться причин самоубийства, я беру на себя большую смелость высказать следующее суждение, учитывая, что мы должны не только соблюсти приличия, но и удовлетворить общественное любопытство и даже, быть может, злорадство, — оно представляется мне единственно верным. Вывод, вытекающий из доклада, который я имею честь Вам представить, сводится к тому, что «мотивы самоубийства несчастного следователя Костардье носят сугубо личный характер».