Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

— Дорогой коллега, соглашаюсь при условии, что секретарем будете вы!

Анибал Ронкали почувствовал живейшее желание высвободить свою руку из цепких пальцев испанского посланника. Он испытывал гадливость, смешанную даже с некоторым страхом, пережитым еще в ранней юности. Вспомнилась разрумяненная старуха, которая подзывала его из-за угла, когда он шел в лицей. Страшная старуха, настырная, как грамматическое правило! А дипломатическая развалина и не думала выпускать руку и, казалось, даже собиралась похоронить ее на своей груди. Барон говорил с аффектированным увлечением. В глазах его читался циничный призыв. Эквадорский посланник сделал усилие и высвободил руку.

— Извините, господин министр. Я должен поблагодарить английского посланника.

Барон де Беникарлес подтянулся и, вставив монокль, сказал:

— Я жду ответа, дорогой коллега.

Анибал Ронкали поспешил в знак согласия тряхнуть черными своими кудрями и быстро удалился со странным чувством беспокойства, словно слыша за спиной сюсюканье той раскрашенной старухи, что подстерегала его на пути в лицей. Он присоединился к кружку, где благостный полномочный представитель Великобритании с улыбкой принимал поздравления своих коллег. Барон, до боли затянутый в корсет, высоко неся голову, покачивая бедрами, подошел к послу Соединенных Штатов. Ажиотаж, который царил в группе, воскурявшей фимиам британскому дипломату, привлек внимание внушительного фон Эструга, представителя германской империи. За ним, как тень, последовал шафрановолицый граф Криспи, представитель Австро-Венгерской империи. Доверительно заговорил янки:

— Досточтимый сэр Джон Скотт красноречиво выразил гуманные чувства всего дипломатического корпуса. Все это сущая правда. Но разве может быть оправдано вмешательство, даже в порядке совета, во внутренние дела данной республики? Конечно, республика переживает сегодня революционное потрясение, и потому понятны неизбежные, к сожалению, репрессии. Верно, что мы являемся свидетелями казней, слышим винтовочные залпы, затыкаем уши, закрываем глаза, подаем советы… Господа, не слишком ли мы сентиментальны? Правительство генерала Бандераса, сознавая свою ответственность и достаточно трезво оценивая обстановку, признает необходимым действовать со всевозможной строгостью. Разве в подобных обстоятельствах дипломатический корпус имеет право вмешиваться в его компетенцию?

Германский посланник, чистокровный семит, нажившийся на боливийских каучуковых плантациях, с самоуверенностью полиглота выражал свое одобрение на испанском, английском и немецком языках. Граф Криспи, лысый, сурового вида господин, тоже выражал свое одобрение, ублажая свои шафрановые усы чистейшей французской речью. Представитель его католического величества колебался, на зная, к кому примкнуть. Три дипломата, янки, немец и австриец, репетируя трио своего несогласия, заставляли его подозревать о существовании какой-то интриги, и барону стало обидно, что ныне в этом, казалось бы, столь знакомом ему мире все интриги плетутся без его участия. Досточтимый сэр Джон Скотт снова заговорил:

— Да будет мне позволено просить любезнейших моих коллег соблаговолить занять свои места.

Маленькие заговорщицкие группки рассеялись. Господа министры, рассаживаясь по местам, продолжали перешептываться, отчего в зале стоял разноязыкий, хоть и приглушенный гул. Сэр Скотт в словах, исполненных пуританского благочестия, снова предложил почтеннейшему дипломатическому корпусу чашу, наполненную самыми гуманными чувствами. В результате плодотворной дискуссии была составлена нота. Ее подписали представители двадцати семи стран. Это был акт высочайшей мудрости и человеколюбия. Отчеканенный в лаконичном стиле телеграфной депеши, он облетел все крупнейшие газеты мира: «Санта-Фе-де-Тьерра-Фирме. Достопочтенный дипломатический корпус согласился направить ноту правительству республики. Нота, которой придается чрезвычайное значение, рекомендует прекращение торговли спиртными напитками и требует усиления охраны иностранных миссий и банков».

Часть седьмая Зеленая гримаса

Книга первая Тиран развлекается

I

Генерал Бандерас бросил монету. Донья Лупита, изукрашенная перстнями и ожерельями, заправляла игрой, сидя под пестрым зонтом на цветной циновке между кофейной жаровней и ступкой для толчения кукурузной муки.

— Лягушка!

II

— Ква! Ква!

По злокозненному капризу тирана, льстивый и не в меру суетливый Начито участвовал в игре наряду с другими куманьками. Зеленая маска смаковала яд оскорбления, который со вчерашнего дня разъедал его душу. Скривившись в ядовитой улыбке, тиран прошамкал:

— Лисенсиат Вегильяс приготовьтесь. В следующей партии вы будете моим партнером. Постарайтесь быть на высоте своей репутации, не роняйте ее. Да, никак, вы дрожите? Такой молодец и так разнюнился! Стаканчик лимонада очень вас подкрепит. Милый лисенсиатик, если не возьмете себя в руки, очень и очень повредите своей репутации! Не грустите, лисенсиат! Рекомендую, лимонный напиточек очень веселит душу. Договоритесь со старой ведьмой и устройте отвальную на славу: хорошо покидать этот мир с музыкой, а мы уж помолимся за упокой вашей души.

Начито, с опухшим от слез красным носом, раскачивался на расставленных циркулем ножках и тяжко вздыхал:

— Эта сильфида{121} из публичного дома погубила меня!

— Вы, кажется, начинаете бредить!

— Генерал, меня погубили призраки, души усопших! Пожалейте меня! Хоть капельку надежды, молю вас! Только одну-единственную капельку! Даже в самой проклятой богом пустыне розовый куст надежды кажет свои цветы! Человек не может жить без надежды. Любая самая ничтожная пташка и та имеет надежду: ветка под ней подламывается, а она поет, ибо знает, что есть крылья и они не дадут ей упасть. Рассветный луч и тот рождается с надеждой. Возьмите какое угодно существо, оно непременно украшает себя зеленым плащом богини надежды! Голос ее звучит во всем сущем! Лучистый ее взгляд проникает в самые страшные тюремные подземелья! Она утешает даже приговоренного к смерти, обещая ему помилование в последний момент!

Ниньо Сантос извлек из кармана сюртука платок монастырского служки и отер им свой череп:

— Чав! Чав! Похоже, милейший лисенсиатик, что вы сильно поднаторели в красноречии. Не иначе как сам доктор Санчес Оканья подзанялся с вами в Санта-Монике. Чав! Чав!

Прихлебатели радостно загоготали.

III

Донья Лупита, вертлявая и услужливая, обносила гостей прохладительными напитками, которые под лучом солнца светились всеми цветами радуги. Ниньо Сантос то прихлебывал лимонад, то поглядывал на старуху в кораллах, хлопотавшую с улыбчивой рабской угодливостью.

— Чав! Чав! Донья Лупита, порой мне кажется, что ваши чары нисколько не слабее чар царицы Клеопатры. Из-за четырех пустяковых бокалов вы произвели в стране бог знает какой тарарам. Вы усложнили обстановку куда больше, чем почтеннейший дипломатический корпус. Сколько бокалов разбил у вас полковник ла Гандара? Донья Лупита, меньше чем за один боливар вы запродали его революционным смутьянам! Такого и чары египетской царицы не натворили бы. Донья Лупита, судебное расследование, которого вы от меня потребовали, стало причиной множества роковых последствий: во-первых, оно явилось главной причиной измены полковника ла Гандары, во-вторых, ввергло в Санта-Монику сынка доньи Росы Пинтадо; в-третьих, Кукарачита Тарасена протестует против закрытия ее богоугодного заведения; и, в-четвертых, наконец, жалоба ваша послужила причиной дипломатического протеста со стороны министра его католического величества. Подумать только, ведь могут прерваться отношения с матерью-родиной! А вы, моя милая, стоите себе преспокойно и в ус не дуете! И еще, шутка сказать, четыре жалких ваших бокала стоимостью в грош, меньше чем в грош, побудили меня отказаться от упоительных лягушачьих концертов нашего славного лисенсиата Вегильяса.

— Ква! Ква!

Начито, чтобы пуще разжалобить тирана, подхватил насмешку, подражая кваканью и прыжкам лягушки. С пасторским отвращением тиран оборвал его:

— Хватит разыгрывать шута, господин лисенсиат! Ваши жалкие кривлянья никак не подействуют на наших добрых друзей, которым предстоит судить вас. Поймите, что это всё умы просвещенные, каких не сыщешь даже в парламентах дряхлой Европы.

— Ювенал{122} и Кеведо! — выпалил толстопузый гачупин, поглаживая рыжие свои баки и от избытка чувств работая кадыком, как кузнечными мехами.

Старая ведьма крестилась.

— Пресвятая богородица, а ведь обвел нас нечистый!

— Да уж подгадил, нечего сказать.

— Жизнь такая запутанная штука, что порой и святому из святых не избежать преисподней!