Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

XXXII

Той же ночью Аугусто покинул Саламанку, где произошла наша встреча. Он уезжал со смертным приговором в сердце и был убежден, что, даже если он попытается покончить с собой, это ему не удастся. Бедняга, вспоминая о приговоре, старался оттянуть возвращение домой, но некое таинственное влечение, внутренний импульс, подгоняло его туда. Путешествие было печальным. В поезде он буквально считал минуты: одна, две, три, четыре… Все его несчастья, весь печальный сон о любви к Эухении и к Росарио, вся трагикомическая история с неудавшимся браком стерлись в его памяти или, вернее, растворились в тумане. Вряд ли он ощущал поверхность скамьи, на которой сидел, вряд ли чувствовал тяжесть собственного тела. «Быть может, я и вправду не существую? — говорил он себе. — Быть может, этот человек прав, и я действительно всего лишь плод его фантазии, чистый вымысел?»

Такой печальной и горестной была его жизнь в последнее время, но еще печальней, еще горше была мысль, что все это был лишь сон, и сон не его, а мой. Небытие казалось ему страшнее, чем горе. Видеть самому во сне, будто живешь, — куда ни шло, но чтобы это был сон другого!..

«А почему я не должен существовать? — говорил он себе. — Почему? Предположим, этот человек действительно меня выдумал, увидел меня во сне, вообразил меня; но разве я теперь не живу в воображении других людей, тех, кто читает сейчас рассказ о моей жизни? И если я живу в сознании многих, быть может, реально то, что думают многие, а не один? И раз уж я возник на страницах книги, где изложен рассказ о моей выдуманной жизни, или в мозгу тех, кто ее читает, — в вашем мозгу, если вы читаете сейчас эту книгу, — почему бы мне не существовать, подобно вечной и вечно страдающей душе? Почему?»

Бедняга не мог даже отдохнуть. Пробегали перед его взором кастильские степи, дубравы, сосновые леса; он созерцал заснеженные вершины горных цепей, и, глядя назад, поворачивая голову, он видел во мгле образы своих спутников и спутниц в жизни и чувствовал, как притягивает его смерть.

Он подъехал к дому, позвонил, и вышедшая ему навстречу Лидувина побледнела, увидев его.

— Что случилось, Лидувина, чего ты испугалась?

— Господи Иисусе! Сеньорито, да вы похожи больше на мертвеца, чем на живого! У вас лицо, будто вы с того света.

— С того света я пришел, Лидувина, и туда уйду. Я не живой и не мертвый.

— Да вы с ума сошли? Доминго! Доминго!

— Не надо звать его, Лидувина. Я не сумасшедший, нет! Я повторяю тебе, я не мертвый, хотя скоро умру, и не живой.

— Что вы говорите?

— Что я не существую, не существую; я — только выдумка, как герой романа…

— Ба! Книжные штучки! Примите что-нибудь подкрепляющее, ложитесь, хорошенько укройтесь и не думайте об этих бреднях.

— Отвечай мне, Лидувина, ты веришь, что я существую?

— Бросьте эти умствования, сеньорито, поужинайте — и в кровать! А завтра наступит новый день!

«Я мыслю — следовательно, существую, — проговорил про себя Аугусто и добавил: — Все, что мыслит, существует, и все, что существует, мыслит. Да, все существующее мыслит. Я существую — следовательно мыслю».

Неожиданно у него пропал аппетит, только по привычке и уступая настояниям верных слуг он попросил два яйца всмятку, самую легкую еду, и больше ничего. Но когда он начал есть, у него появился необычайный голод — ел бы и ел без конца. Он попросил еще пару яиц, а потом — бифштекс.

— Вот давно бы так, — приговаривала Лидувина. — Ешьте побольше; у вас, наверное, просто слабость. Кто не ест, умирает.

— Кто ест — тоже, Лидувина, — грустно заметил Аугусто.

— Да, но не от голода.

— Какая разница, умереть от голода или от другой напасти?

Потом он подумал: «Но нет, нет! Я не могу умереть; умереть может тот, кто живет, кто существует, а я, раз меня нет, умереть не могу — я бессмертен! Нет лучшего бессмертия, чем то, которое дано нерожденному и несуществующему, вроде меня. Выдуманное существо — это идея, а идея всегда бессмертна».

— Я бессмертен! Я бессмертен! — воскликнул Аугусто.

— Что вы сказали? — спохватилась Лидувина.

— Чтоб ты мне принесла сейчас же… что-нибудь такое… Ветчины, холодных закусок, foie gras[16], все, что найдется… У меня волчий аппетит!

— Вот теперь вы мне правитесь, сеньорито. Ешьте, ешьте, ведь у кого аппетит — тот здоров, а кто здоров, тот и жив!

— Но я, Лидувина, вовсе не живу!

— Что вы говорите?

— Конечно, я не живу. Мы, бессмертные, не живем, и я не живу, но переживу всех. Я — идея, идея!

Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, — говорил он себе, — как же я не живу? Ем — следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, — думал он, — я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре»{75}, это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?.. Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»

— Лидувина, подай мне сыр и вермишель и… фрукты.

— Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много. Вам будет плохо, сеньорито.

— Разве ты не говорила: кто ест — будет жить?

— Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Ужин убил больше людей, чем вылечил Авиценна{76}».

— Меня ужин убить не может.

— Почему?

— Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.

Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему:

— Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!

— Что с вами, сеньорито? — спросил его Доминго, входя в столовую. — Что с вами?

— Ох, Доминго! — отвечал Аугусто замогильным голосом. — Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!

— Ну так не ложитесь.

— Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.

— Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.

Аугусто попытался встать на ноги.

— Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.

— Еще бы, вы так набили себе желудок.

— Наоборот, с балластом больше устойчивости, Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливалась в бездонную трубу. Кто ест, тот живет — Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…

— Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом — рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.

— Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?

— И вправду.

— Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтоб ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.

— Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.

— Нет, нет, я хочу, чтоб ты лег и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.

— Как вам угодно.

— Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.

— Да что вы, сеньорито!

— Делай, как сказано!

Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила, и Аугусто написал:

«Саламанка.

Унамуно.

Все вышло по-вашему. Я умер.

Аугусто Перес».

— Как только я умру, пошлешь это, понял?

— Как вам угодно, — отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.

Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.

— Раздень меня! — сказал он Доминго.

— Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?

— Нет, нет, бесполезно.

— Мы нагреем вам постель.

— Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!

— Не говорите так, сеньорито!

— Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.

Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.

— А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую богородицу» и «Спаси, господи». Так, так, не спеши, не спеши… — И после того, как он мысленно повторил все молитвы: — Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…