Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

— Доктор, — сказал ему однажды один из его больных, — прикончите меня, ради бога, прикончите меня, я больше не могу… Дайте чего-нибудь такого, что разом прекратило бы мои страдания…

«А почему бы и в самом деле не сделать того, что просит этот несчастный, — размышлял Хоакин, — если он только мучится? Мне жаль его! Ну и свински же устроен мир!»

И нередко случалось, что в судьбах больных он узнавал самого себя.

Однажды явилась к нему соседка, бедная женщина, сломленная годами и заботами, муж которой на двадцать пятом году совместной жизни вдруг спутался с какой-то уличной девкой. Покинутая жена пришла поведать ему свои горести.

— Дон Хоакин! — умоляла она. — Ведь вы, говорят, знаете все: можете ли вы дать средство, чтобы излечить бедного моего мужа от зелья, которым опоила его эта вертихвостка?

— О каком зелье ты говоришь?

— Да раз он бросил меня, прожив целых двадцать пять лет и перебрался к ней, то рассудите сами…

— Знаешь, ведь куда хуже было бы, если б он бросил тебя, когда вы только поженились и ты была молода…

— Ах нет, господин доктор! Она наверняка опоила его каким-то приворотным зельем, которое вскружило ему голову; иначе ничего подобного не могло бы случиться… не могло бы быть…

— Зельем… зельем… — пробормотал Хоакин.

— Именно, дон Хоакин, именно зельем… Вы же человек ученый; дайте мне средство против этого зелья!

— Эх, милая! Еще далекие наши предки тщетно пытались отыскать живительную влагу, которая бы возвращала молодость.

И когда несчастная ушла, погруженная в свое горе, Хоакин подумал: «Неужели бедняжке не придет в голову хотя бы разок взглянуть на себя в зеркало? То-то бы она увидела, что сделали из нее долгие годы тяжких трудов! Простонародье, оно все приписывает колдовскому зелью, дурному глазу, зависти… Работы не найдут — виновата зависть… Случается что-то дурное? Зависть. Тот, кто все свои неудачи приписывает чужой зависти, сам завистник. А разве мы все не завистники? Разве меня, например, не опоили зельем?»

Еще много дней он думал только о зелье. И в конце концов заключил: «Это и есть первородный грех!»

IX

Хоакин женился на Антонии в надежде обрести тихую гавань, и бедняжка сразу же поняла свое место и назначение в сердце супруга. Она должна была стать щитом, возможным утешением. Антония получила в мужья человека больного, неизлечимого душевного инвалида. Ее судьба — быть сиделкой при нем. И она смиренно согласилась на это, движимая состраданием, преисполненная жалостливой любви к тому, кто пожелал соединить с ней свою жизнь.

Антония и сама чувствовала, что между нею и ее Хоакином воздвигнута как бы незримая перегородка, как бы кристально прозрачная ледяная стена. Этот человек не мог принадлежать своей жене, ибо этот безумец, этот одержимый не принадлежал даже самому себе. Вдруг в самых интимных порывах супружеской жизни какая-то незримая тень возникала между ними. Ей казалось, что она похищает у него поцелуи или отбирает силой.

При жене Хоакин избегал говорить об Елене, и Антония, заметив это, словно нарочно поминала ее при каждом удобном случае в разговорах за столом.

Но так было только вначале; впоследствии она избегала заговаривать об Елене.

Как-то раз Елене понадобились услуги Хоакина как врача. Осмотрев ее, Хоакин убедился, что Елена зачала. Мысль о том, что собственная его супруга, Антония, все еще бесплодна, привела беднягу в отчаяние, и он пережил минуту постыднейшего унижения, вогнавшего его в краску, ибо искушающий голос дьявола нашептывал ему: «Вот видишь? Он и как мужчина-то не чета тебе! Он, он, который своим искусством может воскресить и обессмертить тех, кому ты позволил умереть из-за твоей преступной глупости, он вскоре будет иметь сына, подарит миру нового живого человека, плоть от плоти и кровь от крови своей, а ты… Быть может, ты и не способен на это… Он и как мужчина-то не чета тебе!»

Грустный и мрачный вернулся Хоакин в тихую гавань своего домашнего очага.

— Ты был у Авеля? — спросила жена.

— Да. А как это ты догадалась?

— По выражению твоего лица. Этот дом — сущее мучение для тебя. Ты не должен был туда ходить…

— А что я мог сделать?

— Извиниться и сказать, что не можешь! Пойми, что главное — это твое здоровье и спокойствие…

— Тебе просто мерещится…

— Нет, Хоакин, зачем ты скрываешь от меня?.. — Слезы помешали ей говорить.

Несчастная Антония опустилась на стул. Рыдания сотрясали ее.

— Что с тобой, Антония, чего ты?..

— Лучше сам скажи, что с тобой происходит, Хоакин, откройся, расскажи мне…

— Мне не в чем себя винить…

— Уж будто, Хоакин! Признайся, расскажи мне всю правду!

Хоакин некоторое время колебался, словно борясь с каким-то невидимым врагом, какой-то нечистой силой, стоящей за его спиной, затем прерывистым голосом, с отчаянием, срываясь на крик, выговорил:

— Да, я расскажу тебе всю правду, одну лишь правду!

— Ты любишь Елену, ты все еще влюблен в Елену!

— Нет, я вовсе не влюблен! Вовсе не влюблен! Я был влюблен, но теперь уже не влюблен! Нет, нет!

— Так в чем же дело?..

— В чем дело?

— Я спрашиваю, в чем же тогда причина всех твоих страданий? Я же вижу, что этот дом, дом Елены, — единственная причина мрачного твоего настроения, этот дом не дает тебе спокойно жить, значит, Елена…

— При чем тут Елена! Все дело в Авеле!

— Ты ревнуешь ее к Авелю?

— Да, я ревную к Авелю, я ненавижу его, ненавижу, ненавижу, — сквозь зубы выдавил Хоакин, потрясая кулаками.

— Ты ревнуешь к Авелю… Значит, ты любишь Елену.

— Нет, я не люблю Елену. Если бы она вышла замуж за другого, я бы ее не ревновал. Нет, я вовсе не люблю Елену, я презираю ее, презираю эту королевскую паву, эту профессиональную красавицу, эту натурщицу модного художника, эту возлюбленную Авеля…

— О боже, Хоакин, подумай, что ты говоришь!..

— Да, да, возлюбленную… пусть признанную законом. Неужели ты воображаешь, будто благословение священника что-нибудь меняет в существе брака?

— Но посуди сам, Хоакин, ведь и мы с тобой поженились, как они…

— Нет, вовсе не как они, Антония, вовсе не как они! Они поженились для того, чтобы унизить меня, втоптать в грязь, плюнуть мне в лицо, чтобы ославить меня, они женились только для того, чтобы насмеяться надо мной… Словом, они женились, только чтоб мне насолить…

И Хоакин разразился рыданиями, которые душили его и не давали говорить. Ему показалось, что он умирает.

— Антония… Антония… — едва слышно прошептал он.

— Бедный мой мальчик! — воскликнула Антония, обнимая его.

И она прижала его к себе, словно больного ребенка, приговаривая:

— Успокойся, мой Хоакин, успокойся… Я здесь, твоя женушка, твоя и только твоя. Теперь, когда я все знаю, я еще больше твоя, чем раньше, и люблю тебя больше, чем раньше… Забудь их… Не обращай на них внимания, они не стоят того… Было бы куда хуже, если бы подобная женщина полюбила тебя…

— Да ведь дело в нем, а не в ней, Антония…

— Забудь и его!

— Не могу я забыть его… Он преследует меня… Его слава, его громкое имя преследуют меня по пятам…

— Работай, и такая же слава и имя придут к тебе, ведь ты стоишь не меньшего! Брось своих пациентов, мы в них не нуждаемся, уедем в Ренаду, поселимся в доме моих родителей, и там ты отдашься любимому своему делу, науке, займешься открытиями, которые заставят о тебе говорить… Я буду тебе помогать во всем, в чем смогу… Я сделаю так, что никто не будет тебе мешать… И ты станешь еще более знаменитым, чем он…

— Не могу, Антония, не могу, его успехи лишают меня сна и все равно не дадут работать спокойно… Призрак его удивительных холстов будет стоять перед моим взором, между моими глазами и микроскопом, и не даст мне увидеть того, чего не видели бы до меня другие… Не могу, не могу…

И, понизив голос до шепота, как ребенок, поверяющий свою тайну, запинаясь, словно оглушенный унижением, в бездну которого он был низвергнут, Хоакин всхлипнул:

— А еще у них будет ребенок, Антония…

— И у нас тоже когда-нибудь будет ребенок, — шепнула она ему на ухо, запечатав свои слова поцелуем. — Пречистая дева не откажет мне в этом: ведь тому, кто просит каждодневно… Да к тому же святая лурдская вода…

— Неужто и ты веришь в приворотные зелья да святую воду, Антония?

— Я верю во всемогущество господа нашего!

«Господа! — повторил Хоакин, оставшись один — один на один со своим вторым я. — Что значит верить в бога? Где он, бог? А что, если попробовать его найти?»

X

«Когда у Авеля родился сын, — записывал в своей «Исповеди» Хоакин, — я почувствовал, что ненависть моя достигла предела. Авель позвал меня помочь при родах Елены, но я извинился под предлогом того, что мне никогда не приходилось принимать, — что, кстати, соответствовало истине, — и потому я не сумею сохранить надлежащее хладнокровие (я мог бы сказать: холодность моего заледенелого сердца) при виде опасности, которая может угрожать моей кузине. Однако дьявол, стоящий за моей спиной, стал внушать мне дикое искушение пойти и незаметно удушить младенца. Но я поборол эту чудовищную мысль.