Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

• Название: Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
• Автор: Мигель Унамуно
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".

В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.

Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.

Вступительная статья Г. Степанова.

Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.

---

— Ты видел, как плакал Авель? — спрашивал уже при выходе один из присутствовавших.

— Это оттого, что речь Хоакина стоит всех его картин. Своей речью он создал эту картину. Надо будет так и назвать ее: «Картина на мотив речи…» Отбрось речь — и что останется от картины? Ровнехонько ничего, за исключением первой премии!

Когда Хоакин вернулся домой, Антония поспешила ему навстречу и обняла его:

— Мне уже все известно, мне рассказали. Вот видишь! Теперь ты убедился, кто стоит большего! Пусть знает, что если его картина чего-нибудь да стоит, то только благодаря твоей речи.

— Верно, Антония, верно, но…

— Какое же «но»? И ты все еще…

— Да, я все еще… Не хочу рассказывать вещи, которые злой демон нашептывал мне, пока мы обнимались…

— Нет, нет, лучше не рассказывай, молчи!

— Так закрой мне рот.

И Антония закрыла ему рот долгим, жадным, влажным поцелуем; глаза ее были затуманены слезами.

— Что ж, может быть, так тебе и удастся изгнать злого демона, выпить его из меня поцелуями…

— Чтобы он вселился в меня, не так ли? — попыталась отшутиться бедняжка.

— Да, попробуй высосать его из меня, тебе он не принесет вреда, в тебе он наверняка умрет — утонет в твоей крови, как в святой воде.

Когда же Авель, вернувшись домой, остался наедине с Еленой, она сказала:

— Ко мне заходили и рассказывали о речи Хоакина. Он чуть было не испортил твое торжество… чуть было не затмил тебя!..

— Не говори так, жена, раз ты сама не слышала.

— Какая разница? Мне же все рассказали.

— Он говорил от чистого сердца. Он потряс меня. Даю слово, что я сам не подозревал, что я пишу, пока не услышал его объяснений.

— Не верь Хоакину… Не верь ему… Если он хвалит, значит, он что-то задумал…

— А почему он не мог сказать то, что чувствует?

— Ты сам знаешь, что он просто лопается от зависти к тебе…

— Замолчи!

— Да, да, лопается, подыхает от зависти…

— Замолчи, немедленно замолчи, Елена!

— И это вовсе не из ревности — он меня уже не любит, если только он вообще когда-нибудь меня любил… а из простой зависти… зависти…

— Замолчи! Немедленно замолчи! — прорычал Авель.

— Хорошо, я замолчу, но ты сам увидишь…

— Я уже видел, слышал, и хватит с меня. Замолчи, говорю я тебе!

XV

Но увы! Героическое усилие на банкете не излечило несчастного Хоакина.

«Я начал раскаиваться в своей речи, — записал он в «Исповеди», — сожалеть о том, что не дал выхода затаенной своей страсти и не попытался таким образом от нее избавиться, — сожалеть, что не решился покончить с ним как художником, обнажив всю фальшивую нарочитость его искусства, его подражательность, его холодную, рассудочную технику, отсутствие в нем подлинной души и человеческого тепла. Одним словом, я раскаивался в том, что не убил его славу художника. Сказав правду, определив его заслуги по справедливой цене, я бы мог избавиться от снедающей меня ненависти. Кто знает, быть может, Каин — тот, библейский, убивший другого Авеля, — быть может, он даже возлюбил своего брата, когда увидел его поверженным. Но, так или иначе, речь на банкете дослужила причиной моего обращения. С того времени я обрел веру».

То, что Хоакин назвал в своей «Исповеди» обращением, было вот чем: Антония, его супруга, видя, что речь на банкете исцеления не принесла, и опасаясь, что исцеление тут вообще невозможно, стала склонять Хоакина к религии предков, к собственной ее религии, к религии его дочери, к молитве.

— Ты должен сходить на исповедь…

— Ты же знаешь, что вот уже много лет я не бывал в церкви…

— Тем более.

— Но если я не верю во все это…

— Так тебе кажется. Святой отец говорил мне, что все вы, люди науки, воображаете, будто не верите, а на самом деле верите. Я знаю, что вера, которой тебя обучала мать, которой я обучу нашу дочь…

— Хорошо, хорошо, оставь меня!

— Нет, не оставлю. Сходи на исповедь, прошу тебя.

— А что скажут те, кто знает мой образ мыслей?

— Ах, вот в чем дело! Давно ли ты стал считаться с чужим мнением!

Разговор этот, однако, запал Хоакину в душу, и он стал вопрошать себя, действительно ли он не верит, а если и не верит, то не попробовать ли все же обратиться за исцелением к церкви. И он начал посещать храм, подчас даже демонстративно, как бы бравируя перед теми, кто знал его далеко не религиозные настроения. Так в конце концов отправился он к исповеднику. И там, в исповедальне, он обнажил свою душу.

— Я ненавижу его, отец, ненавижу всей душой, и, не верь я, как верю, не желай я верить, как хочу верить, я убил бы его…

— Но согласитесь, сын мой, это не есть ненависть: это же зависть…

— Всякая ненависть есть зависть, отец; всякая ненависть есть зависть.

— Вот и надо вместо нее воспитать в себе дух благородного соревнования, попытаться достичь совершенства в своей профессии и, служа господу, служить ей как можно лучше…

— Не могу, не могу я работать! Его слава не дает мне покоя.

— Надо сделать над собой усилие… Для этого-то и дарована человеку свобода…

— Я не верю в свободу воли, отец. Я врач.

— Однако…

— В чем провинился я, что бог создал меня таким злобным, завистливым, скверным? Что за отравленную кровь передал мне отец?

— Сын мой… сын мой…

— Нет, не верю я в человеческую свободу, а тот, кто не верит в свободу, не бывает свободен. Нет, я не свободен! Быть свободным — значит верить в то, что ты свободен!

— Вы злой, потому что не верите в бога.

— А разве неверие в бога есть злоба, отец?

— Я не хочу этою сказать, но то, что ваша злобная страсть проистекает от неверия в бога…

— Но тогда я снова могу спросить: разве неверие в бога есть злоба?

— Да, злоба.

— Но я ведь разочаровался в боге потом, оттого что он сотворил меня злым, подобно тому как он сотворил злым и Каина. Сам бог сотворил меня неверующим…

— Он сотворил вас свободным…

— Да, свободным для зла.

— Но и для добра!

— Зачем я родился, отец?

— Спросите-ка лучше, для чего вы живете…

XVI

Авель написал деву Марию с ребенком. Это был точный портрет Елены с маленьким Авелем на руках. Картина имела успех, с нее были сделаны фоторепродукции, и вот перед одной из таких роскошных фоторепродукций стоял на коленях Хоакин и восклицал, обращаясь к богородице:

— Спаси и помилуй мя!

Но в то время как он так молился, бормоча вполголоса какие-то слова, словно прислушиваясь к ним, другой голос, более глубокий, шедший откуда-то изнутри, нашептывал ему: «Если бы он умер! Если бы он оставил ее свободной!» И слова молитвы не могли заглушить этот голос.

— Ты что — решил заделаться мракобесом? — однажды спросил Хоакина Авель.

— Я?

— Да, да, ты! Я слышал, будто ты бросился в объятия церкви, ходишь ежедневно к обедне… Ну, а поскольку ты никогда не верил ни в бога, ни в черта, да и вообще так просто обращения не совершаются, то вот я и решил, что ты заделался мракобесом!

— А тебе что?

— Ничего, я вовсе не требую отчета, но… скажи, ты действительно веришь?

— Мне необходимо верить.

— Тогда другое дело. Но веришь ли ты в самом деле?

— Я тебе ответил, что мне необходимо верить, а потому лучше не спрашивай.

— А вот мне так хватает своего искусства; в нем и заключается моя вера.

— То-то ты пишешь пречистых дев…

— Да, я написал Елену.

— Ну, такой, пожалуй, ее не назовешь…

— Для меня она именно такая. Она мать моего сына…

— И только?

— Всякая мать — пречистая дева, поскольку она мать.

— Ты, кажется, ударился в теологию?

— Черт его знает, но я ненавижу мракобесие и ханжество. Мне сдается, что все это — порождение зависти, и меня, признаться, очень удивляет, что и ты вырядился в общий мундир, ты, который так отличаешься от толпы жалких посредственностей.

— Интересно, интересно, объясни-ка это получше, Авель!

— Все очень просто. Умы примитивные, вульгарные, не могущие возвыситься над посредственностью, не переносят успеха других и стремятся поэтому напялить и на них мундир общепринятой догмы, скроенный по единому образцу, лишь бы те ничем не выделялись. В основе всякой ортодоксии, поверь, будь то в религии, будь то в искусстве, лежит зависть. Все мы имеем возможность одеваться, как нам заблагорассудится, но один шьет себе наряд оттеняющий природное изящество фигуры его владельца, и таким образом привлекает к себе внимание женщин, — другому же человеку, вульгарному и безвкусному, вздумай он подражать, тот же костюм пошел бы как корове седло. Потому-то люди вульгарные, бездарные и безвкусные — а это все завистники — и измыслили некое подобие мундира, некую единообразную моду, а мода — один из видов ортодоксии. Не обманывайся, Хоакин: то, что именуют опасными, безбожными, неправедными идеями, — это лишь те идеи, которые не подходят для нищих разумом, для тех, кто не имеет ничего своего, ни капли оригинальности, а разве только обычный так называемый здравый смысл да запас общепринятых суждений. Всего больше ненавидят они воображение, ибо сами отродясь его не имели.