Модест Корф - Записки

• Название: Записки
• Автор: Модест Корф
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-8159-0292-6

Барон Модест Андреевич Корф (1800–1876) — учился вместе с Пушкиным в лицее, работал под началом Сперанского и на протяжении всей жизни занимал высокие посты в управлении государством. Написал воспоминания, в которых подробно описал свое время, людей, с которыми сводила его судьба, императора Николая I, его окружение и многое другое. Эти воспоминания сейчас впервые выходят отдельной книгой.

Все тексты М. А. Корфа печатаются без сокращений по единственной публикации в журналах «Русская Старина» за 1899–1904 гг., предоставленных издателю А. Л. Александровым.

---

Комитету этому, или, по официальному его названию, комиссии, определено было действовать, применяясь к инструкции 1828 года, и хотя в Петербурге, естественно, почти все знали о существовании такого установления, однако во внешних своих сношениях комиссия оставалась совершенно безгласною. Бумаги из всех ведомств писались точно как бы государь был здесь, на его имя, и доставлялись обыкновенным порядком, запечатанные, в I отделение Собственной канцелярии, откуда статс-секретарь Танеев, не вскрывая конвертов, но соединяя их все в один, отсылал, вместо государя, под адресом комиссии, к Бахтину. Комиссия, собиравшаяся по три раза в неделю (большею частью в Петергофе, за пребыванием там Волконского при императрице) вскрывала полученные конверты, излагала, по содержанию бумаг, свои резолюции в кратких журналах и выпуски из сих последних обращала к Танееву, для заготовления исполнительных бумаг высочайшим именем, будто бы резолюции последовали от самого государя. Танеев, с своей стороны, изготовленные им проекты исполнений представлял комиссии, как представлял всегда государю и, по одобрении или исправлении их, рассылал, по принадлежности, в форме высочайших повелений, так что для мест и лиц представлявших не существовало никакого видимого изменения против обыкновенного порядка.

Этим способом разрешались дела не только по министерствам, но также по Государственному Совету, Комитету министров, Кавказскому комитету, Комиссии прошений и проч., с тою только разностью, что комиссия утверждала лишь единогласные заключения сих установлений, или мнение большинства; в случае же неприятия сих заключений или согласия с меньшим числом голосов, обязывалась представлять свои соображения государю. Сверх того, допущены были особые изъятия для некоторых министерств, состоявшие в следующем. В комиссию не поступало ни одной бумаги по двум ведомствам: министерству иностранных дел, потому что государственный канцлер граф Нессельрод сам находился при государе, и по главному управлению путей сообщения и публичных зданий, которого начальнику, графу Клейнмихелю, разъезжавшему в это время по России, было предоставлено все свои доклады пересылать по-прежнему непосредственно к государю. С другой стороны, трем министрам: военному, морскому (т. е. начальнику Главного морского штаба) и финансов, имевшим, в присутствии здесь государя, постоянный личный доклад, одним дано было знать официально о существовании комиссии, и затем дела их ведомств, требовавшие высочайшего разрешения, вносимы были не на высочайшее имя и не через Танеева, а прямо в комиссию, в форме особых записок; потом эти министры приглашались в ее заседания, каждый по своей части (Чернышев и без того постоянно в ней присутствовал), и участвовали в подписании касавшихся до их дел журналов; после чего и выписки передавались уже не Танееву, а прямо каждому министру, для непосредственного заготовления исполнительных бумаг, в той же форме высочайших повелений.

Этот порядок, вообще очень простой и удобный, сопровождался только одною забавною странностью по делам Государственного Совета. Мемории его, в обыкновенном течении дел, всегда отсылаются государственным секретарем в запечатанном конверте к статс-секретарю, управляющему I отделением Собственной его величества канцелярии, который подносит их государю в том же конверте. Первая часть этого порядка точно так же наблюдалась при существовании комиссии, т. е. Бахтин, в качестве государственного секретаря, отправлял конверт с мемориями к Танееву, но от Танеева этот же конверт возвращался снова к Бахтину, уже в качестве правителя дел комиссии, в общем, надписанном на имя последней, конверте.

Не могу умолчать здесь еще об одном замечании, сообщенном мне впоследствии Бахтиным. Получая в свои руки все, что в бытность императора Николая в Петербурге поступало к нему, он вскоре убедился в том, каким, среди предметов первостепенной важности, долженствовавших сосредоточивать на себе все внимание государя, обременяли его бесчисленным множеством мелочей, и как просто и удобно было бы облегчить труд императора, без всякого вреда делу, по крайней мере, наполовину, отсечением излишних бумаг, ведомостей и проч.

* * *

26 сентября, за обедом в Царскосельском дворце, при котором присутствовали только граф Киселев, обер-гофмейстер Опочинин, командир Гренадерского корпуса Муравьев и я, много говорили опять о Михаиле Павловиче. Государь с жадностью слушал рассказы Муравьева о первом появлении признаков апоплексии у великого князя, возле которого, как я упомянул, Муравьев в то время находился. Потом, рассказывая о произведенном в то утро смотре рекрут, обучаемых при Образцовом полку, государь очень хвалил последний и сказал: «Вот и этим я обязан моему покойному». Далее он передал нам слышанное от только что возвратившегося из Константинополя генерала князя Радзивилла о султане, о турецком войске и о тамошнем управлении и упомянул еще о переходе Бема в исламизм и о подкупе австрийцами главных деятелей мятежа за 400 тысяч гульденов, для побуждения их к сдаче Коморна. О действии Бема и о поступке инсургентов, согласившихся принять предложенные им деньги, государь отзывался с крайним омерзением, но одобрял распоряжение австрийского правительства, которое предпочло обратиться к подкупу, вместо того, чтобы рисковать на жестокое кровопролитие.

Когда речь как-то коснулась новых посадок в Петергофе и Царском Селе, государь, затрудняясь в приискании русского слова для vegetation, обратился ко мне за переводом и потом рассказал, что в его царствование насажено в Петергофе до 30 тысяч деревьев; что на Царскосельском дубовом бульваре деревья начали расти вверх только с тех пор, как он приказал подрезывать нижние ветви, и что, найдя бесподобный Лазенковский сад в Варшаве в большом запущении, он велел тамошнему садовнику приехать сюда, чтобы посмотреть и поучиться, как содержать сады. Наконец, при разговоре касательно здоровья, Киселев упомянул о чрезвычайной пользе кегельной игры, чему он видел живой пример на одном человеке, совсем оправившемся с тех пор, что начал ею заниматься.

— Прекрасно, — отвечал государь, приняв это в шутку за совет себе, — вот и я начну ездить всякий день в Английский клуб, или, лучше, стану собирать к себе членов Совета, по департаментам, чтобы потешаться с ними кегельною игрою. Но в чем я уверен, — продолжал он уже серьезно, — это в большой пользе для здоровья от деланья ружьем. Двадцать лет не проходило дня, чтоб я не занимался этим движением, и в то время не знал ни завалов, ни прочих теперешних пакостей; я старался даже приучить к этому и жену, но, увы, все мои усилия кончались ничем.

Это дало повод к нескольким шуткам со стороны императрицы, которая, с обыкновенною своею грациозностью во всех движениях, стала представлять неудачные свои попытки в ружейных приемах.

Государь за домашними у себя обедами говорил обыкновенно по-русски, и только обращаясь к императрице, или когда у других шел разговор с нею, переходил к французскому языку. Гости вообще не заводили новых материй без особенного вызова, разве только иногда с императрицею; но государь сам был очень разговорчив, и беседа редко прерывалась, кроме именно того обеда, о котором я теперь говорю и при котором грустное расположение духа государя (после свежей его потери) выражалось и в чертах его, и в отрывочности разговора. Перешептывания между соседями за такими обедами случались редко. Стол был вообще очень хорош, хотя не особенно изыскан; вина подавались после каждого блюда, а кофе не за столом, но уже после. Государь сидел всегда возле императрицы, занимавшей первое место, гости же размещались по чинам. После обеда государь обыкновенно становился у камина и подзывал к себе кого-нибудь из общества. Садились тут редко, кроме императрицы. Все, и с обедом, продолжалось обыкновенно немногим более полутора часов.

* * *

Государь после кончины Михаила Павловича долго не обращался ни к одному из обыкновенных, столь вообще малых и редких, развлечений своих. Так, например, он более месяца не брался за карты, хотя до этого печального события очень любил, в осенние и зимние вечера, особенно же в пребывание в Царском Селе, играть в вист-преферанс. Тем более все обрадовались, когда 29 сентября, после долгих убеждений императрицы, он решился наконец сесть за обыкновенную свою партию. На этот раз составляли ее великий князь Константин Николаевич, генерал-адъютант Плаутин и граф Апраксин. Играли по четвертаку.

* * *

В воскресенье (9 октября) после обедни государь, подойдя ко мне в зале перед церковью, сказал:

— Слышал ты? Бедный Бутурлин![222] Я считаю его смерть истинною потерею и сердечно о нем горюю. Это большая беда и для нашего Комитета. Ведь вас теперь всего только двое (т. е. Дегай и я), и решительно не знаю, кого вам дать третьего. В двадцать четыре года я столько растерял близких мне людей, что теперь всегда нахожусь в величайшем затруднении, когда надо заместить доверенное место. Не знаешь ли ты кого?