Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

• Название: Современная норвежская новелла
• Автор: Густав Беннеке
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Рассказы
• Год: 1977

В сборнике представлено творчество норвежских писателей, принадлежащих к разным поколениям, исповедующих различные взгляды, обладающих разными творческим индивидуальностями: Густав Беннеке «Облеченные властью», Бьерг Берг «Коммивояжер», Эйвин Болстад «Лотерейный билет», Юхан Борген «Вмятина», Финн Бьернсет «Обломки», Тарьей Весос «Мамино дерево», Бьерг Вик «Лив», Одд Вингер «Юнга», Гуннар Буль Гуннерсен «Мы нефть возим» и др. Именно поэтому столь широк диапазон разрабатываемых ими сюжетов, позволяющий судить о том, какие темы, какая совокупность проблем волнует умы норвежцев.

---

— Марианна!

И так как ответа не было, повторила:

— Марианна! Чур не игра!

Ответа не было. Но мать знала, странным образом знала все, и знание оттесняло страх. Она прошла прямо к гаражу и приоткрыла дверь: в щель упал бледный луч света.

Марианна притаилась, как мышь. Нет, она не мышь, она не станет пищать. Она притаилась, как ежик, свернулась, как ежик, от страха выпустив иголки, выгнула спинку и чувствует, как иголки торчат во все стороны. Никто не увидит ее, да никто и не может увидеть ее, ведь она свернулась, как ежик, и никто не может заглянуть ей в глаза: она так сильно зажмурилась — будто красные искры посыпались.

— Марианна, я же вижу тебя.

Гараж забит всяким хламом, ящиками, коробками, инструментом. Марианна сидит в самом дальнем углу. Ее рука, правая рука, сжимает какой-то темный предмет. Мама не видит ее. Может, она учуяла ее нюхом? Мама слегка дотрагивается до ежика. Темный предмет надает на пол. Долото. Мама дотронулась до своего ежика, и долото упало на пол. Удар металла о цемент, потом — тихо. Вдали, над полями, пляшут огоньки карманных фонарей. Голоса прорезают ночь — в них звенит надежда. Но в гараже, после того как долото стукнулось об пол, — ни звука.

— Иди же сюда, Марианна. Мама все знает.

Мама все знает. Что знает она? Марианна сжалась еще больше, свернулась клубком, шариком. Никто теперь не может ее видеть, она уже не ежик, а шарик, жесткое ядрышко в скорлупе. Но внутри, под скорлупой, Марианна думает. Мама… что она знает?

— Про вмятину. Про то, как ты лежала в жару. И про папу.

Какая-то сила распирает ядрышко изнутри. Скорлупа вот-вот лопнет. Но нет, ядрышко только еще меньше стало и жестче. Что может знать мама?

— Про лето.

Про лето? Как? Не может она это знать!

— Маме ведь тоже когда-то было шесть лет.

Нет! Ничего мама не знает. Никто ничего не знает. И никто не видит меня. Тогда, летом, никто меня не видел…

Папин голос с улицы:

— Ма-ри-ан-на!

Голос Енсена. И тут же опять папин голос:

— Подумаешь, какая-то вмятина!..

Ядрышко. Марианна уже не ядрышко. Марианна уже не ежик. Мама шепчет в дверь гаража.

— Это все из-за того лета…

Нет больше ежика. Марианна — мышка. Мамин мышонок.

— П-и-и-и-и!.. — пискнула Марианна.

ФИНН БЬЁРНСЕТ

Обломки Перевод Л. Горлиной

Когда я поставил сломанный трехколесный велосипед возле мусорного бачка, я подумал: господи, наконец-то я свободен!

Вверх по лестнице я, кажется, бежал. И мне было наплевать, что все жильцы слышат, как я топаю по ступеням. Наоборот, даже приятно. Как бальзам.

Когда я вернулся в квартиру, свет в гостиной был уже погашен. Дверь в спальню была приоткрыта, и клинообразная полоска света указывала туда дорогу. Приближалось утро, прошло четыре часа с тех пор, как я встретил ее.

Она стояла на железнодорожном мосту под фонарем, льющим синеватый неоновый свет. Глаза ее приковались ко мне, как только я вынырнул из тумана. Была полночь, и я шел медленно. У меня было много времени. Я привык, что у меня всегда много времени. Когда идешь медленно, не видно, что ты идешь не так, как все.

Она слышала шаги и всматривалась в туман, словно осторожный лоцман. Я не имею привычки разговаривать с подобными женщинами. Несколько раз я останавливался, когда они обращались ко мне, но это обычно кончалось самым удручающим образом. Между каждым разом проходило не меньше года. Я не выношу сострадания, даже если за него честно уплачено, меня тошнит от сочувствия. То есть так было раньше. Теперь все иначе. Но я еще не привык думать по-новому.

Меня заставил заговорить с ней ее черный костюм. Жакет был сшит по фигуре и сидел безукоризненно, длинная юбка закрывала колени. Белые высокие сапоги с меховой опушкой, белый берет и белые нитяные перчатки. На перчатки я обратил внимание, потому что она беспрерывно открывала и закрывала молнию на сумке, висевшей через плечо. Было видно, что она нервничает, и мне стало любопытно.

— Мы знакомы? — спросил я.

— Разве?

— Нет, но вы так смотрели на меня.

— Неужели?

— Да, да.

Она улыбнулась:

— Тогда, может, мы познакомимся?

Я заметил, что она немного выпила, однако не столько, чтобы это было видно по лицу или по глазам. Наверно, она выпила для храбрости, и мне стало еще любопытнее. Я почувствовал, что желание уже тут как тут, но я не позволил ему взять надо мной верх и поставить меня в идиотское положение. Все мои чувства были под контролем, и я не боялся поиграть немного с начинающей. Это мне ничего не стоило.

— С удовольствием, — сказал я, — если вы не потребуете, чтобы я назвал себя.

— Это меня не интересует, — ответила она неожиданно спокойно и холодно.

— А что же вас интересует?

Она посмотрела мне прямо в глаза:

— Деньги!

— Ах, вон оно что!

— Да.

— Сколько?

Несколько секунд она колебалась. Я видел, что меня оценивают. Она не знала, сколько прилично потребовать.

— Сто крон, — наконец решилась она, но вдруг не выдержала роли: — Или это слишком много?

Я засмеялся, и она покраснела.

— Да нет, — сказал я, — не много.

Все-таки я джентльмен, черт побери! Мы стояли и украдкой поглядывали друг на друга. Была ее очередь говорить, и я, должен признаться, немало забавлялся, ожидая ее ответа. Я был так очарован ее нерешительностью, что подумал: если она еще может…

— Ну что, пойдемте? — спросила она.

— Пойдемте, вы где живете?

Она испуганно взглянула на меня:

— Туда нельзя. Ни в коем случае.

Меня это устраивало, и я сказал:

— Ну и не надо, можно пойти в другое место. Мне все равно.

Она теребила молнию на сумке.

— А разве к вам… Я думала…

— Нет, нет! — сказал я. — Вы с ума сошли. У меня жена и трое детей.

Мне было легко произнести эти слова, ведь я не врал, хотя уже давно не было никаких помех к тому, чтобы я мог привести к себе домой кого угодно.

Она словно потухла.

— А-а! — сказала она.

— Да, а что, не похоже?

— Да нет, не знаю.

Она стала рассеянной. Казалось, все вот-вот сорвется. У нее появились сомнения, и это ослабило мою позицию. В голове у меня зашумело, мне не хотелось, чтобы игра на этом оборвалась.

— Можно найти отель, — предложил я.

— Так поздно?

— Конечно. Здесь рядом есть стоянка такси. Таксисты обычно знают такие отели.

Мы тронулись с места и пошли тихо-тихо. Я — потому что люблю ходить медленно, она — потому что храбрость ее оставила. Она шла и смотрела под ноги, это придало мне решимости. Она казалась такой чуткой, что ей можно было бы рассказать всю правду. Нет, уж лучше заплатить сто крон. Я заплатил бы и тысячу, лишь бы не быть раздавленным состраданием; пусть я не осмелился сказать ей правду, я все равно хоть что-нибудь да выиграю. С похмелья хоть голова тресни, а сейчас все нипочем, думал я.

Таксист сперва колебался, но, когда я дал ему десятку, он вспомнил один отель, куда можно приехать ночью. Он распахнул дверцу перед молодой женщиной, а я обошел машину и сел с другой стороны, чтобы сидеть к ней правым боком. Она, разумеется, решила, что я хорошо воспитан, и слабо улыбнулась мне, прежде чем шофер успел погасить свет. Я не обнял ее. Я боялся придвигаться к ней слишком близко. Однако руки мои в темноте испытывали, насколько хватит ее храбрости. Она не останавливала меня. Она сидела, откинувшись назад, закрыв глаза и сжимая на коленях сумку. В лучах фонарей, бившихся об окна такси, словно крылья чайки, ее лицо казалось загадочным. Но как бы там ни было, а отвращения оно не выражало. Она вроде ничего не заметила, и от этого у меня закружилась голова и я преисполнился благоговения перед ее телом.

Шофер подошел к отелю и позвонил. Какой-то человек в черной вязаной кофте открыл дверь, они обменялись с шофером несколькими словами. Потом шофер вернулся к машине и сказал, что все в порядке.

Я сразу оплатил номер, человек взял ключ и впереди нас стал подниматься на третий этаж. Вежливость требует подниматься по лестнице впереди дамы, но в моем положении выбирать не приходилось — во всяком случае, на этот раз. Для меня это было бы все равно что попытаться пройтись на руках.

Когда мы стояли у двери номера, она сказала:

— Наверно, уже слишком поздно, чтобы нам что-нибудь подали?

Она обращалась не то ко мне, не то к человеку в вязаной кофте. Он оглядел нас и, очевидно, счел достойными его милости.

— Да, для еды уже поздно, — сказал он.

— А бутылки вина не найдется?

Он пробормотал, что это трудно, но он постарается. И ушел, даже не спросив, какого вина мы бы хотели.

Мы стояли и осматривали комнату, в ней почти ничего не было. Массивная двуспальная кровать, умывальник с горячей и холодной водой и перед окном столик с двумя стульями. На стене у двери висела полочка и две вешалки. Я повесил пальто на одну из них, а другую протянул ей. Она так и застыла с вешалкой в руке, и я уже пожалел, что дал ей эту вешалку. Она могла счесть меня грубым и бывалым, а я себя таким больше не чувствовал. Я вспомнил, как вел себя в такси, — теперь, при ярком свете висячей лампы, это казалось гротескным. Двое чужих людей, подумал я, а в номере только верхний свет. Я подошел к окну.