Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

• Название: Современная норвежская новелла
• Автор: Густав Беннеке
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Рассказы
• Год: 1977

В сборнике представлено творчество норвежских писателей, принадлежащих к разным поколениям, исповедующих различные взгляды, обладающих разными творческим индивидуальностями: Густав Беннеке «Облеченные властью», Бьерг Берг «Коммивояжер», Эйвин Болстад «Лотерейный билет», Юхан Борген «Вмятина», Финн Бьернсет «Обломки», Тарьей Весос «Мамино дерево», Бьерг Вик «Лив», Одд Вингер «Юнга», Гуннар Буль Гуннерсен «Мы нефть возим» и др. Именно поэтому столь широк диапазон разрабатываемых ими сюжетов, позволяющий судить о том, какие темы, какая совокупность проблем волнует умы норвежцев.

---

— Может быть, и к рождеству ты ничего не получила? — Голос холодный, насмешливый.

— Как же, разные нужные вещи — их все равно пришлось бы покупать.

Как человек здравомыслящий, он обычно игнорирует подобные ответы ради сохранения домашнего мира. Но сейчас решает наконец высказаться. Все имеет свой предел, даже мужское терпение.

— Время от времени, кстати довольно часто, ты высказываешь обиду, недовольство, — начинает он деловым тоном. — Я желал бы знать, что за этим скрывается. В чем ты можешь меня упрекнуть? Разве ты можешь сказать, что не обеспечена всем необходимым?

— О да, если ты имеешь в виду пищу и крышу над головой.

Но именно это он и имеет в виду. Его долгом было дать ей пищу и кров, и он выполнил свой долг. В меру своих возможностей. Он трудился в поте лица, чтобы обеспечить ей нормальное существование. Подарки? Разглагольствовать о подарках, когда приходится биться за хлеб насущный, когда на это уходят последние силы! Нет, на такое способны только женщины. А сегодня он даже принес ей кактус — совершенно ненужная штука, чистая роскошь.

— А туалеты? Может быть, ты обходилась без них?

— Только самое необходимое, минимум и ничего сверх.

Ага, вот когда она его ужалила. Жало засело крепко. Теперь его не вытащить — и место-то уязвимое, самое уязвимое у любого рядового мужчины.

Рядовой мужчина негромко, от души чертыхается, приподнимает стул, со стуком ставит его на место, короче говоря, дает понять, что, не будь он мужчиной и не умей владеть собой, горе было бы всему живому и мертвому!

Она же, ужалившая, — как и все прочие существа с жалом. Жалят, обороняясь, а сами оказываются сразу беззащитными и вот жужжат, вот шипят без толку и смысла.

Она торопится, захлебывается словами. Обвал нарастает.

В смятении, в отчаянии она пытается ухватить то важное, что скрывается за мелочами, и найти для него слова. Ничего у нее не выходит, и она только еще больше распаляется. Вслепую выхватывает что-то из суматохи памяти, наугад швыряет в него.

— Шляпка! — восклицает она. — Зеленая шляпка! Я четыре года ее ношу. А зимнее пальто? Шесть. Мне просто стыдно, я прячусь от людей, выбираю переулки. А ты каждый год шьешь себе новый костюм для работы, чтобы, видите ли, в конторе к тебе относились с уважением. А какими глазами на меня смотрят, когда я хожу по улицам, это неважно.

— Боже мой… — Он пытается что-то объяснить, но его прерывают.

— А цилиндр! — восклицает она. — Ты купил себе цилиндр! Конечно, тоже для того, чтобы пустить им пыль в глаза!..

— На похороны директора… — делает он вторую попытку. Напрасный труд. Ее уже не остановить.

— Я тут вывожу без конца грязь и до поздней ночи сижу штопаю и ставлю заплаты, каждый божий день, бесконечно, бесконечно, и не могу даже показаться на людях. Ну ясно, чем жена дешевле обходится, тем лучше, как и всякий необходимый инвентарь. — Она смеется громким неприятным смехом.

Горькие воспоминания теснятся в ее мозгу: приглашения, которые она не принимала, скучные вечера без гостей, наглые продавцы за прилавками, для которых плохо одетый покупатель — пустое место, судорожные попытки хоть как-то приодеться, когда уже так обносилась, что не осмеливаешься больше предстать перед продавцом. Плохонькие магазины в переулках, где, непривычная к покупкам, она рылась во всякой дешевке, в поисках чего-нибудь, что могло бы хоть чуточку приукрасить ее потертую особу. Трусливое шнырянье по подозрительным кварталам, где она продавала свои жалкие украшения — без украшений можно обойтись!

И бесконечная серая вереница вечеров над кучей шитья, когда иглой в сердце вонзалась и беспокойством грызла тоска по давно прошедшему — необременительной службе в конторе и беззаботной жизни дома: свои деньги, приличные платья, свободное время, книги, друзья…

И она кричит обо всем этом, кричит бестолково, запинается, путается. И подрывает свои собственные позиции, договариваясь до нелепостей:

— Жена… какое кому до нее дело? Умрет — он ее похоронит подешевле и возьмет себе другую. Жена… жена… нет, я не могу больше, сил моих больше нет! А ты… ты… расхаживаешь себе и мурлычешь и знать ничего не знаешь, уже сколько лет все мурлычешь, причем фальшиво, — можно подумать, все в порядке, все обстоит прекрасно, и вечно ты тянешься через весь стол, вместо того чтобы попросить кого-нибудь передать, и ты…

— О господи! — удается ему опять вставить. А она все кричит, трясет перед собой кулаками, в бешенстве от того, что он улыбается.

Да, теперь он улыбается. Насмешливо. Как человек, уверенный в своей правоте.

При одном взгляде на него в ней поднимается странная неприязнь, что-то похожее на удушье. Вот он стоит перед ней, такой обыкновенный, такой жалкий. Коленки согнутые, близорукий, с лысиной, с животиком. Обыкновенный серенький экземпляр мужской породы, каких тысячи. И грубый. И ограниченный. И черствый. Черствый!

— И это за тебя я вышла замуж! — кричит она. — И это от тебя у меня четверо детей! Боже мой!..

Закрыв лицо руками, она плачет навзрыд.

Вся эта женская истерика не действует на него, наоборот, он обретает спокойствие и твердость. Он вырастает в собственных глазах, представляя в этом поединке здравый смысл, сдержанность, ясность суждения. Он улыбается уже скорее сочувственно, чем насмешливо. Она просто-таки невозможна. Право, даже жаль ее.

Но при последних словах улыбка делается злой.

— Тебе надо бы богатого мужа, — говорит он ледяным тоном. — Твое стремление к роскоши…

Она громко, истерически смеется.

— Ну, это уже смешно, — почти стонет она. И снова смеется.

Она вдруг отчетливо видит перед собой маленький воротник из черного кролика — некогда предмет ее тайных желаний. Как по заказу всплывает он из прошлого, полузабытого. Бок о бок с ним в витрине мехового магазина красовались чернобурые лисы, куницы, белка — все то мягкое, теплое, во что полагается кутаться женщине. Но она мечтала о черном кролике. Не потому, что он был так уж красив, а потому, что был доступен, не требовал непомерных жертв. И он был ей действительно нужен, зимой у нее вечно мерзла шея, она чувствовала себя такой уродливой, посиневшей от холода, а стоило ей в декабре побольше поэкономить — и они бы его оплатили. Как-то она остановила его около этой витрины. Он ничего не понял или не захотел понять. Прошла зима, и вторая, и третья.

Роскошь! Можно подумать, речь шла о жемчугах или парижских туалетах! Но было такое время, давным-давно, когда сердце ее замирало и билось радостно-тревожно, как у ребенка, при каждом подходящем случае — в годовщину свадьбы, например, да и просто так, стоило ей заслышать его шаги на лестнице. Ага… сегодня он, наверное, что-нибудь придумал: цветы, а может, книга, а может — почем знать? — какая-нибудь не очень нужная, немножко легкомысленная безделка, которая сохранится, будет с ней на долгие годы, брошка или кольцо. Знак того, что хозяин дома чуточку легкомысленный, неблагоразумный. Это было, конечно, ребячество, но она этого хотела.

В те времена она и сама старалась что-нибудь такое придумать, маленькие глупые сюрпризы, никогда не приносившие в общем-то радости. Все эти разочарования, из года в год, до сих пор торчат, как занозы, в ее сердце. Он был из тех, кто о таких вещах просто забывает. Прошло много времени, прежде чем она отучилась ждать. И когда вдруг сейчас, после всех этих лет, в самый обычный день, он принес ей кактус, она до того была ошарашена, что не нашлась что сказать.

Роскошь? Пожалуй. В той форме, в какой это доступно бедному человеку. Немного романтики, немного поклонения. Не обязательно иметь для этого золотые прииски. Еще когда они были только помолвлены, она думала: он из застенчивых, скрытный. Это еще придет. Это так и не пришло.

Хоть бы он сказал когда: «Как бы мне хотелось, чтобы у тебя это было!» И все, вполне достаточно, она не терзалась бы больше. Хоть бы он когда сказал: «Моя любимая». Но он не употреблял таких слов.

Да, теперь она поняла, в чем суть. Поток слов смыл все лишнее, очистил, обнажил дно. Она видит теперь, чего ей не хватает. Все это мертво, не мучит ее больше. Но она еще тащит в себе этот мертвый груз, который ее отравляет. И ей стыдно. Стыдно за все те банальные, жалкие слова, которыми она пыталась выразить невыразимое. Глупые, неуклюжие обличья простой истины.

— Хоть бы когда-нибудь ты сказал… — шепчет она.

— Что сказал?

— Нет, ничего, — говорит она, мучаясь стыдом, тяжело опускается на стул и плачет беззвучно.

Он стоит, опершись руками на спинку стула, крепко за нее ухватившись. Отняв мокрый комочек носового платка, она краешком глаза видит, как в нем тоже нарастает обвал. Это застывшее, замкнутое лицо, эта сведенная нижняя челюсть, вдруг неожиданно широкая, массивная. Страх заползает в нее, извечный страх женщины перед мужчиной, перед господином, властелином ее судьбы.