Вольдемар Балязин - Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

• Название: Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли
• Автор: Вольдемар Балязин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-7632-0284-8

О жизни прославленного российского военачальника М. Б. Барклая-де-Толли рассказывает роман известного писателя-историка Вольдемара Балязина.

---

Увидев меня, Сперанский, нимало не смущаясь, встал и спросил: «Что за дело у вас ко мне, сударь?» Я объяснил и протянул нужную мне бумагу. Он внимательно, но быстро прочитал ее и тут же подписал.

Не скрывая удивления, я елико мог учтиво поблагодарил его и, поклонившись, сделал шаг назад.

Сперанский столь же вежливо ответил на поклон мой и, желая не оставлять меня в изумлении, сказал: «Здесь, милостивый государь мой, провожу я иногда вечера, чтоб не забывать о происхождении моем и не давать гордыне подымать голову в душе моей»..

Услышанное еще более укрепило в Барклае симпатии к Сперанскому, чья судьба кое в чем напоминала ему его собственную.

Но когда рассказчик ушел, Барклай подумал, что и у Аракчеева судьба тоже почти такая же, но Алексей Андреевич от этого ближе ему не становился, и Барклай знал почему.

Слухи и слушки, молва и говор, толки и пересуды были в России полной заменой сведений, всячески скрываемых властями предержащими, будь то государственные секреты или же интимные дела, касающиеся носителей власти. Но как ни строга была цензура и прочие препоны, ничего не было тайного, что не стало бы явным, и слухами полнилась земля точно так же, как, по той же поговорке, причудами полнился свет, а именно об этих причудах более всего и говорили в народе.

И пожалуй, не было в то время в России персоны, о капризах и дурной блажи коей говорили бы больше, чем о его сиятельстве Алексее Андреевиче Аракчееве.

И Барклай тоже многое слышал о нем. Львиная доля этих слухов касалась любимой вотчины графа — села Грузино, которое находилось посреди болот, чахлых лесов и бедных суглинков в унылом краю, в восьмидесяти верстах от Новгорода.

Некогда Грузино принадлежало всесильному временщику и фавориту Петра I Меншикову, и Аракчеев — фаворит и временщик его потомков Павла I и Александра I, получив имение в дар от первого из них, долго искал следы усадьбы Александра Даниловича, но, не найдя их, велел построить в парке искусственную руину и назвал ее «Усадьба князя Меншикова».

Современники говорили об Аракчееве, что «граф деятелен, как муравей, и ядовит, как тарантул». Это было правдой, и нигде оба подмеченных качества не проявились так ярко, как в Грузино, причем видно это было на каждом шагу.

Аракчеев сам сочинил Уложение о наказаниях, в котором, во-первых, предусматривалось сечение на конюшне, во-вторых, отправка в полк для наказания шпицрутенами, в-третьих, наказание палками, в-четвертых, заключение в тюрьму Эдикуль, бывшую пострашнее Шлиссельбурга.

Крестьяне в Грузино — девушки и женщины в том числе — по месяцам ходили с рогатками на шее, они не могли прилечь и такими являлись даже в церковь. Штрафы брались и за то, что крепостные бабы беременели не каждый год. Только если рождался сын, с матери не брали штрафа; за рождение дочери взимался малый штраф, за мертворожденного ребенка и выкидыш — штраф средний, а вот за то, что баба оставалась пустой, или, как говорил граф, яловой, взимался большой штраф и сверх того еще — десять аршин холста.

А уж сечение виновных было самым распространенным наказанием и мужиков, и баб, и ребятишек.

Из всех его крепостных наиболее обездоленными были дворовые слуги, а из них самым несчастным был его камердинер Степан. Известно было, что отец Степана Василий тоже служил камердинером у его отца, о котором говорили, что был батюшка Алексея Андреевича к мужикам своим добр и сердцем кроток.

И когда Василий помер, то Аракчеев-отец горько плакал над гробом своего слуги и взял сиротку Степушку воспитанником в дом свой. А так как младенец Степушка был ровесником сыну барина — Алешеньке, то и росли они вместе, и даже купали их в одном корыте.

А когда стал Алексей Андреевич офицером, то сделал своего названого брата собственным камердинером.

И не стало в мире человека несчастнее безгласного раба Степана. Граф сек его чаще всех, бил его на каждом шагу, плевал ему в лицо при всех, не позволяя при том ни отворачиваться, ни утираться. И когда однажды Степан упал на колени и, рыдая, попросил сослать его в Сибирь, хотя бы и на каторгу, граф ответил ему: «В Сибирь захотел? Я тебе здесь покажу Сибирь! Тебе настоящая Сибирь раем показалась бы, да ты о ней и дальше только мечтать станешь, да не попадешь, а я тебя здесь забью». И забил. Наложил на себя Степан руки.

Из-за жестокости, бессердечия, злопамятности, интриганства, дурного влияния на государя не любил Барклай Аракчеева, как, впрочем, и почти все, кто знал графа. Его невозможно было любить, даже признавая его природный ум, ясный и точный, и тот счастливый здравый смысл, который и неграмотного, но умного человека ставит гораздо выше образованных бездарностей. И еще об одной черте характера Аракчеева знали многие офицеры, генералы и сановники.

…На прокладных листах своего Евангелия, где оставлял он автобиографические заметки, как раз в 1809 году появились и две таких: «14 января прислал прусский король с флигель-адъютантом бриллиантовую звезду ордена, но мною не принята, а возвращена обратно».

«6 сентября — на следующий день после подписания мира со шведами — государь император Александр I изволил прислать графу Аракчееву орден Святого Апостола Андрея Первозванного, тот самый, который сам изволил носить, при рескрипте своем; оный орден упросил граф Аракчеев того же числа ввечеру взять обратно, что государем императором милостиво исполнено».

Разумеется, почти никто не видел самих этих записей, но молва о том, что граф Алексей Андреевич постоянно отказывается от орденов и что даже Андрей Первозванный — мечта фельдмаршалов и министров — не был им принят, доставила ему гораздо больше славы, чем все регалии, если бы он их принял.

Однако и это не могло расположить к нему людей, ибо слишком разновеликими были добро и зло на весах судьбы графа Аракчеева.

В начале июля, через пять недель после назначения Барклая главнокомандующим, в Финляндию, снова приехал царь.

Барклай встречал Александра в десяти верстах к востоку от Борго на границе с Россией.

Александр ехал в открытой коляске, а следом за ним тянулась вереница придворных карет с важнейшими сановниками империи.

У самого города Александр пересел в седло и пригласил Барклая ехать рядом с ним.

Перед Триумфальной аркой, теперь обвитой гирляндами цветов, с поновленной надписью: «Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ», кортеж остановился. Депутаты городского магистрата верноподданно взирали на своего нового владыку, и в глазах у них Барклай видел любопытство, смешанное с искренней радостью. Улыбающиеся девушки и хорошенькие молодые женщины с огромными букетами лесных и полевых цветов с обожанием глядели на Александра, готовые забросать его цветами, как только мэр закончит приветственную речь.

Теперь почти все время Барклай был рядом с императором. Блеск его свиты, пышный церемониал, балы и торжественные обеды явили перед Барклаем совершенно иной образ жизни. Он старался войти в эту жизнь, пробовал вести себя подобно министрам, генералам и флигель-адъютантам царя, его придворным — всем этим камергерам и шталмейстерам, гофмейстерам и обер-шенкам — и убеждался, что внешне подражать им он может, но чувствовать себя так же, как они, выросшие при дворе, невозможно.

А они, собираясь вместе, оказывались в своей стихии и плавали в ней, как рыбы в воде, парили, как птицы в небе. Он же не имел ни жабр, ни крыльев — они не были даны ему от рождения.

И они, окажись под шрапнелью или в походе, тоже какое-то время могли бы подражать ему и его солдатам, приспосабливаясь к стихии войны, которая была его стихией, но чувствовать себя как солдаты они не могли бы.

К счастью, скоро все кончилось, и царь уехал в Свеаборг, где нужны ему были лишь Аракчеев и Барклай, ибо эта часть поездки была чисто военной. Шесть часов осматривали они бесчисленные казематы, подземные галереи, гигантские арсеналы, магазины и пороховые погреба гранитной фортеции, завершив пребывание царя в Финляндии большим военным парадом.

Парад оказался заключительным торжественным аккордом большой победной симфонии, увенчавшим триумфальную поездку Александра по его новому княжеству. Финал этой симфонии показался царю столь же прекрасным, как и все, что ему предшествовало, и невольно свое восхищение и радушным приемом, и плодами победы — новыми городами, верфями, гаванями и, наконец, поразившим его воображение сумрачным гигантом — Свеаборгом он распространил и на нового генерал-губернатора края.

С этого времени Барклай окончательно утвердился во мнении Александра — и как выдающийся военачальник, и как подающий большие надежды масштабный администратор.

Еще в Финляндии царь обсудил со своим генерал-губернатором перспективы войны, которая после ухода Кульнева из-под Стокгольма, а Барклая из Умео разгорелась пуще прежнего.